Иногда Мелиору было до тошноты обидно и непонятно, почему то, что обходится ему ценой стольких усилий, у Создателя получается само собой. Творец будто бы и не пытался склонить души на свою сторону. Он никого не уговаривал и, больше того, предоставлял каждому полную свободу выбора, однако смертные по собственной воле возвращались к нему, предав Мелиора. «Неужели моя ошибка кроется в отношении к происходящему?» – размышлял демон. И такое положение дел породило в нём ещё одно чувство – не менее странное, чем то, что зародилось вечность тому назад. Он стал испытывать страх. Нет, Мелиор не боялся исчезнуть в хаосе навсегда и больше никогда не вернуться в созданный Творцом мир любви и гармонии. Он боялся не успеть завершить начатое, хотя порой не знал, зачем ему это.

Противоречия раздирали Мелиора. Он любил Творца, и это мешало ему действовать. Но он хотел любой ценой осуществить задуманное и доказать своё превосходство, теперь находя в этом единственный смысл своего существования. Демон уже не понимал, как раньше он мог жить в мире и спокойствии. Ему казалось, что в те незапамятные времена он был в рабстве, из которого вырвался на свободу. Но как ни старался он освободиться от условностей Создателя, как ни старался вытравить из сердца всё, кроме желания быть первым и стремления к большему, он всегда сталкивался с внутренним противостоянием. Мелиора не покидало ноющее ощущение, что в любую минуту может произойти взрыв, и тогда мощная взрывная волна унесёт в никуда его планы и мысли. И Создателю стоило только захотеть этого, только он отчего-то не вмешивался.

Мелиор осознавал силу Любви и боялся, что под действием её дурмана когда-нибудь позабудет о своих мечтах. Он также знал, что и смертные не устоят перед этой безграничной мощью, презирающей аргументы извне и отрицающей доводы разума. Совершенно бесконтрольное чувство, которое Творец заложил в основу созданной им вселенной, было неподвластно искушениям, служащим для Мелиора главными инструментами манипулирования.

Любовь поставила его планы под серьёзную угрозу.

Но несмотря на непринятие этого чувства, он сам был жертвой любви, только в отличие от смертных, бежал прочь от неё. Любить – означало отказаться от намеченного пути, чего Мелиор допустить никак не мог. Его страх не устоять перед чувством к Создателю усугублялся страхом потерять контроль над разумом смертных. Мелиор боялся, что люди будут любить, а пытаться контролировать влюблённых столь же эффективно, как черпать воду решетом.

Мелиор был не в силах уничтожить любовь, ведь правила Творца распространялись на всю вселенную, а значит, и на его мир, являющийся неотъемлемой её частью. Демон не мог создавать, он мог лишь оперировать тем, что уже создано. И тогда он решил расщепить всеобъемлющее целостное чувство и перемешать в умах смертных любовь ко всему сущему с эгоизмом, тщеславием, ненавистью. И люди стали путаться.

Мир Мелиора зажил по иным законам. Они вроде бы не отличались от законов Создателя, но разобраться в их применении стало невозможно. Так, юноша, осознавший, что полюбившаяся ему девушка не отвечает взаимностью, мог возненавидеть её и причинить множество страданий и горя. Испытывая нежность к возлюбленной, желание заботиться о ней, юноша вместе с тем был одержим дикой ревностью и неукротимым чувством собственничества. Он ощущал жалость к себе, унижение из-за отказа и ненависть к тому, кого девушка ему предпочла. Противоречивые эмоции наваливались на беднягу, словно огромный снежный ком, гнёт которого невыносимо выдержать.

Влюблённый молодой человек, раздираемый изнутри противоречивыми чувствами и внемлющий постоянным нашептываниям Мелиора, постепенно склонялся к его ценностям. Запутавшийся юноша уже не мог смириться с тем, что у приглянувшейся ему особы, так же, как и у него самого, есть свобода выбора. Он не хотел, чтобы девушка была свободна – он хотел, чтобы она всецело принадлежала ему. В противном случае парня вообще не волновали её желания и интересы. И Мелиор был этому рад!

Тот, кто всё же добился своего и безраздельно обладал женщиной, заводил с ней детей. Любовь к ребёнку отличалась от страсти к своей половинке – она была менее эгоистична, но более тщеславна. Малейшее несоответствие дитя ожиданиям родителей повергало последних в дикую ярость. Зачастую они игнорировали желания маленькой личности, безжалостно уничтожая её индивидуальность, топча её чувства и подчиняя её волю своим амбициям. Родители хотели, чтобы их чадо были именно таким, каким они желают его видеть.

И это делалось не преднамеренно, а вследствие той же неразберихи в умах смертных. Любовь к ребёнку и страх за своё спокойствие, боязнь, что дитя будет доставлять массу хлопот и, не приведи господь, скомпрометирует их в глазах окружающих – эти мысли конфликтовали в людских головах, а слушая несмолкаемый шёпот Мелиора, родители мало-помалу убеждались в правильности его принципов. Изречение «Я тебя породил – я тебя и убью» стало практически девизом всех семей. И Мелиор был этому рад!

Смертные престали отличать любовь от других чувств и наслаждались лишь тогда, когда объект их вожделения выполнял то, чего хочется им, а если этого не происходило – страдали и были готовы на месть, оскорбления, клевету, насилие. И Мелиор был этому рад!

Любовь же к людям вообще или ко всем сущему – именно та бескорыстная любовь, не предусматривающая никаких условий, та, которую испытывал Творец к каждому созданию во вселенной, та любовь, что являлась движущей силой жизни и основой вечности – эта любовь встала в один ряд с психическими заболеваниями, а людей, способных на неё, окрестили блаженными и открыто глумились над ними. И этому Мелиор был рад особенно!

Смертные стали путать, ради чего им жить, стали отдавать лишь для того, чтобы получить ещё больше. А их жажда получить всё больше и больше, по подсказке Мелиора называемая запасливостью или предусмотрительностью, не знала границ. Люди перестали понимать, как можно отдавать и созидать ради любви, не ожидая отдачи – так, как это делал Создатель.

Они стали требовать за любовь что-то взамен. Мужчины хотели получить контроль над женщинами, женщины – над мужчинами, родители – над детьми. Дружба требовала внимания и взаимовыручки без оглядки на обстоятельства, а отказ поддержать в сомнительном дельце приравнивался к предательству, мгновенно превращая закадычных друзей в злейших врагов.

Бывшие влюблённые тоже превращались во врагов, даже если чувства угасали у обоих. Поскольку любовь, собственничество и ненависть смешались в их душах, при исчезновении двух первых, оставалась только ненависть.

Любовь к животным требовала от них беспрекословного подчинения. А тех, кто отказывался служить – пристреливали.

Бескорыстные помыслы отходили на задний план, вытесняемые новыми социальными правилами и новым законом, которому дали название «мораль».

Путаница в головах смертных сложилась в новый порядок. У них появился новый смысл – накапливать то, что полюбил, как того требовали нормы морали. Отдавать же, руководствуясь чувством любви, теперь считалось предосудительным. И Мелиор ликовал! Он сумел, как ему казалось, затуманить человеческий разум.

Но проблема состояла в том, что каким-то неведомым образом смертным удавалось разобраться в истинных чувствах, и тогда они уходили к Создателю. Мелиор пребывал в ярости. Он считал это беспринципностью, предательством, и был готов на всё, чтобы отомстить и покарать отступников. Демон ещё крепче утверждался во мнении, что только он истинный, и только он заслуживает права быть первым. А эти ничтожества бегут туда, где им становится комфортнее. Мелиор даже жалел Создателя, которого смертные рано или поздно бросят ради своей следующей «любви».

– Они похожи на флюгер, – брезгливо ворчал Мелиор. – Они бегут туда, куда гонит их преобладающий ветер.

Как-то раз демон наблюдал за влюблённой парой на ночном пляже. Он видел, что мужчине и женщине хорошо вдвоём – они наслаждались действительностью и ничего не желали взамен. Каждый подобный всплеск любви заставлял Мелиора волноваться – любое проявление пугающего чувства нуждалось в его вмешательстве. А поскольку демон был не в состоянии его искоренить, то старался исковеркать, перемешать с другими эмоциями, прибегнув к искушению и лжи.

Впрочем, Мелиор не считал интриги и каверзы ложью – он считал их неотъёмной частью борьбы, в которой побеждает тот, кто более умело пользуется этими инструментами.

Мелиору легко было совладать с чувствами женщины – он отчётливо видел, что она больше любуется собой. Она получает удовольствие от своего очарования, от восхищения, которым заполонил влюблённый мужчина всё побережье, от покорения ещё одного сердца. При том, что спутник ей явно нравился, и даже сильно, женщина всё же не была готова ради него отказаться даже от малой толики своих интересов.

Девушка как губка впитывала мысли Мелиора, и искушать её не составляло труда – за неё демон не беспокоился. Мужчина же явно представлял угрозу – демон не замечал, чтобы он любовался чем-то кроме своей спутницы. Он был готов отдавать, и непонятно, чего же хотел для себя. Мелиор сумел разглядеть лишь страсть, но не смог определить, насколько сильно она затмила его разум. Казалось даже, что мужчина готов пожертвовать своей страстью ради благополучия своей возлюбленной.

– Самопожертвование! – ужаснулся Мелиор: неужели он снова встретился с существом, вышедшим из-под контроля!

– Он скоро не будет подчиняется тебе, брат мой, – голос Создателя был как всегда мягок и доброжелателен.

– Он любит эту женщину, – задумчиво произнёс Мелиор.

– Он освобождается от заблуждения, – Творец с восхищением смотрел на влюблённых.

Мелиор, не сводя глаз с плещущейся в морской прохладе пары, и чувствуя, как пространство теряет своё напряжение в присутствии Творца, спросил:

– Объясни мне, брат, неужели тебе спокойно в присутствии этой сущности, ведь он не любит тебя – он даже не верит в тебя. Для него существует лишь эта женщина, и ради неё он готов на всё, даже снова отречься от тебя. И ты считаешь его достойным своей любви?

Создатель благодушно посмотрел на Мелиора.

– Это решать ему. Мои чувства принадлежат мне, а чувства этого мужчины – только ему самому. Любая жизнь дорога мне, любая жизнь радует меня, любое живое существо имеет право на свой выбор. Когда придёт время, мы сможем обо всём этом беседовать, как раньше, – и создатель коснулся плеча Мелиора. – Помнишь, как ты был счастлив?

– Я был глуп и слеп, – твёрдо изрёк Мелиор. – Я верил твоим россказням и не знал, что может быть лучше.

– И теперь тебе лучше? – Творец подошёл к воде, и ноги его окутала мягкая белая пена.

– У меня появился смысл. Я теперь знаю, чего хочу, – Мелиор держался гордо и непоколебимо.

– Уверен ли ты, что хотеть – и есть твоя цель? Не думаешь ли ты, что именно желание большего и ограничивает твою свободу, сужая простор вокруг тебя? Зачем стремиться к большему, обладая всем? Разве сейчас этот мужчина желает чего-то ещё? Разве не испытывает он полное удовлетворение от своего существования? Разве нужно ему кому-то доказывать, что он лучше всех, если он уже имеет всё, что ему нужно?

Мелиор напрягся, пытаясь воскресить в памяти чувство, о котором говорит Творец. Но уже не мог.

– Ну тогда забери его. Освободи от моего плена.

– Только ему решать, когда покинуть этот мир и прийти ко мне. И тебе тоже предстоит решать это самому, – Создатель стоял на водной глади, и море рядом с ним было ровное и спокойное, словно не было причин испытывать возмущение. Водные барашки с белой кудрявой шерстью распрямлялись и застывали в покое и умиротворении у ног Творца. А чуть поодаль плескались влюблённые, и море вокруг них кипело и бурлило – возможно, от радости, а возможно, от недовольства их бесцеремонным вторжением в свою вотчину.

– Если я смогу понять тебя, – задумчиво молвил Мелиор. – Если я избавлю этот мир от желания иметь больше – неужели не скучно будет тебе жить, осознавая, что вокруг нет никого, кто бы противостоял твоим взглядам?

Создатель смотрел на влюблённых и молчал.

– Почему ты всегда молчишь, когда мы подходим к самому главному?! – прокричал в сердцах Мелиор. – Почему ты не можешь вразумить меня и весь этот мир?

– Потому, что вы свободны и должны сами определяться, что есть для вас мир – любовь или ненависть.

12

Элеонора сидела в кресле и нервно курила.

– Ты понимаешь, что возможно, теперь моя очередь? – с дрожью в голосе произнесла девушка.

Илаев опустился пред ней на колено, нежно взял её руки в свои ладони и, глядя в глаза, твёрдым голосом произнёс:

– Всё будет хорошо! Я сумею защитить тебя.

Приехав в гостиницу, Элеонора первым делом сообщила Илье, что Михаил Андреев, молодой учёный из России, скончался сегодня утром. По информации, полученной от супруги покойного, накануне вечером ему сделалось плохо; Михаила на скорой забрали в больницу, где он умер от обширного инфаркта. Элеонора никогда не слышала, чтобы Михаил жаловался на сердце – он производил впечатление человека вполне здорового и жизнерадостного. Именно Андреев был третьим экспертом, подтвердившим подлинность книги. О смерти же Кузнецова Элеонора узнала от Илаева. Это известие окончательно вывело её из равновесия, как, впрочем, и Илью – известие о смерти Андреева.

– У тебя выпить есть? – спросила ван Голланд.

– Да, конечно, – Илья подошёл к холодильнику, достал оттуда бутылку, покрытую лёгким инеем, и перевёл вопросительный взгляд на Элеонору. Та махнула рукой:

– Подойдёт.

Илья поставил на стол, за неимением рюмок, два стеклянных стакана, порезал дольками апельсин и нарыл плитку шоколада. Сперва налил немного водки даме, потом себе.

– Чокаться не будем, – он поднял стакан и залпом выпил.

Сморщившись, Элеонора сделала то же самое и, фыркнув, поспешила положить в рот дольку апельсина.

Илья налил себе ещё и, не мешкая, повторил процедуру, но уже без всяких предисловий.

– Расскажи мне! – настоятельно попросил Илаев. – Слышишь, Элеонора, расскажи мне всё, что тебе известно.

Она шмыгнула носиком, сделавшись похожей на беззащитную девчонку, которая влипла в неприятности, и теперь понятия не имеет, как из них выбраться.

– Спрашивай.

– Кто похитил книгу?

– Я уверена, что это сделал Стилианос. Он был помощником Синеева на раскопках.

– Элеонора, ты догадываешься или ты знаешь? – Илаев смотрел девушке прямо в глаза.

– Знаю! – почти прокричала она.

– Где он сейчас?

– Он живёт в доме Синеева.

Илаев задумался. Он отчётливо вспомнил молодого парня, который провожал его из дома Якова Исааковича.

– Элеонора! – с укором произнёс Илья. – Ну почему ты молчала?

– Да потому что у меня нет информации, где он её хранит. Стилианос находится под круглосуточным наблюдением, но до сих пор не выдал себя. Поэтому я и не хотела тебе говорить, пока не узнаю точно, где книга, – девушка почти перешла на крик.

– Как он похитил рукопись? – задал вопрос Илья, по-прежнему глядя в глаза Элеоноре.

– Она хранилась в палатке Синеева, как и все находки. Особо ценные мы запирали в сейфе. Ключи от него были только у Синеева и у меня. Книга пролежала в сейфе пять дней. Её доставали только для того, чтобы показать экспертам, и из палатки не выносили. О находке мы не оповещали никого, то есть, знали о ней только я и Яков Исаакович. Старый болван! – Элеонора закатила глаза вверх, словно отпуская последнюю реплику небу. – Он и рассказал о рукописи Стилианосу. Старик не признал, что это «Книга жизни» и, вероятно, счёл необходимым поделиться с помощником своими умозаключениями.

Я была первой, кто подтвердил подлинность «Книги жизни». Синеев тут же завязал со мной спор – он был просто взбешён моим утверждением. Не приведя ни одного весомого аргумента против, он обрушил на меня поток тезисов с научных симпозиумов. Мне показалось, что он даже не хочет как следует осмотреть рукопись. Яков Исаакович вёл себя неэтично, что на него совсем не похоже. У меня сложилось впечатление, что он согласен с моим мнением, но как баран, почему-то утверждает обратное. Мы даже в сердцах наговорили друг другу несколько больше, чем должно. Я уже решила, что старик впал в маразм и утратил способность мыслить, как учёный.

Стилианос же – его протеже. Синеев везде брал его с собой как личного адъютанта. Старик нашёл себе апостола, чтобы придать ещё больше значимости своей персоне в научной среде. Стилианос действительно смотрел ему в рот и советовался по каждому поводу. Синеев почти год таскал этого парня по раскопкам, конференциям, собраниям. И везде представлял, как молодое дарование, которое способно совершить переворот в истории. Авторитет Якова Исааковича среди историков достаточно велик, чтобы кто-то усомнился в опекаемом им человеке. Перед приездом научной группы, состоящей из лиц тебе известных, Синеев ходил мрачнее тучи – ему явно не хотелось услышать подтверждение моей правоты. Он старался сделать всё, лишь бы отстоять свою точку зрения, и был категорически против привлечения сторонних специалистов. Но Реболаров распорядился пригласить именно этих людей, при чём, не оповещая их о цели визита до прибытия в лагерь. Он не хотел, чтобы раньше времени произошла утечка информации.

– Так значит, Всеволод Александрович знал, что вы нашли книгу? – уточнил Илаев.

– Естественно! – Элеонора нервно закивала головой. – Он полностью спонсировал экспедицию. Как только я убедилась, что книга подлинная – сразу сообщила ему об этом.

– А Яков Исаакович? – поинтересовался Илья.

– Яков Исаакович много лет знаком с Реболаровым, – ответила ван Голланд. – Он давно проживает в Греции, имеет в здешних научных кругах прекрасную репутацию. Всеволод Александрович счёл, что он должен быть руководителем группы, дабы избежать преград со стороны греческих бюрократов. – Элеонора глубоко и горько вздохнула, демонстрируя своё бессилие перед решением Реболарова.

– Извини, мы несколько сбились с темы, – напомнил Илья. – Так как же всё-таки Стилианос украл книгу?

Ван Голланд кинула на Илаева раздражённый взгляд:

– А я разве не сказала?

– Прости, нет.

Она шумно выпустила из лёгких воздух и недовольно поджала губки.

– Журналист, ты очень невнимательно меня слушал!

Илаев удивлённо выпучил глаза. А Элеонора закрыла лицо руками. Она была напугана и взволнована. Илья понимал это и не пытался спорить. Через минуту ван Голланд собралась с мыслями и продолжила:

– Ключи от сейфа были только у меня и у Синеева. Кроме нас про книгу знал только его помощник Стилианос и трое экспертов – Константинов, Симиниди и Андреев, но последних в ночь пропажи в лагере не было. Накануне вечером Синеев запер книгу в сейфе. А к утру труд бесследно исчез. Я уверена, что Яков Исаакович книгу не брал, но я так же уверена, что и я её не брала. Методом исключения, остаётся Стилианос, ведь из присутствующих в лагере про рукопись больше никому не было известно. В ту злополучную ночь мне не спалось, и я вышла подышать воздухом. В палатке Синеева я заметила то ли тусклые мерцания фонарика, то ли отблески свечи. Я стала вглядываться, но свет спустя несколько секунд погас. Я тихо подошла к палатке и заглянула внутрь. Яков Исаакович преспокойно спал и сладко похрапывал, а вот Стилианоса там не было. Я открыла сейф – книга лежала на месте. До утра я следила за территорией. Стилианоса я не видела. Но когда под утро заглянула к нему снова, то обнаружила, что он спит сном невинного младенца. Вероятно, я была не слишком внимательна и прозевала его возвращение, – Элеонора гордо взглянула на Илаева, будто сделала разоблачение века.

– И о чём это говорит? – с ноткой недоверия в голосе поинтересовался Илья.

Элеонора недовольно хмыкнула, возмущённая тугодумием журналиста, и продолжила, игнорируя его вопрос:

– Я созвонилась с Реболаровым, и мы решили не придавать огласке факт отлучки Стилианоса из лагеря. Всеволод Александрович сказал, что пришлёт людей, чтобы они круглосуточно следили за Синеевым и его помощником. И если книгу выкрал кто-то из них, то рано или поздно они выдадут себя. А постольку, поскольку частые исчезновения этой рукописи воспеты в легендах, то похитители и в этот раз не заставят себя долго ждать. Главное – не подавать виду, что их в чём-то подозревают, дабы не вспугнуть.

– Кто были те двое у дома Синеева? – продолжал Илья.

– Не поняла вопрос.

– Когда я приходил к Якову Исааковичу, за мной следили, – Удивлённый взгляд ван Голланд заставил Илью перефразировать своё утверждение. – Слежка около дома Синеева устроена Реболаровым?