5. Исходя из того, что известно о международных сношениях Б. Хмельницкого с иностранными государствами, М. С. Грушевский делает вывод: «Железной рукой Хмельницкий правил казачеством, но не полагаясь на его выдержку, а еще менее – на народные массы, жадно искал помощи за границей»^[29]. Происходило это от того, что «…он оставался еще слишком казаком, находился под гораздо более сильным влиянием чисто казацких воззрений и интересов, чем новых общенародных, общеукраинских»^[30].

В другой своей работе под названием «История украинского народа» М. С. Грушевский более подробно останавливается на аспектах социального и общественно-политического развития населения Малороссии в интересующее нас время. В одиннадцатой главе, в частности, рассматривается вопрос об истории права на территории Малороссии, дается ретроспектива вопроса: «Под непосредственным влиянием польского права и посредством (через законодательство и практику Великого княжества Литовского) видоизменялся в XIV–XVII веках строй украинских земель. Разнообразие общественных классов и групп с их незаметными переходами при отсутствии резких сословных границ, отличавшее древнерусский общественный строй, заменяется резко отграниченными сословиями – привилегированным шляхетским и бесправным крестьянским. Город, бывший прежде центром жизни земли и ее представителем, исключается из земского строя и теряет свое значение. <…> Привилегированным классом в украинских землях становятся все более и исключительнее поляки. <…> Социальная несправедливость обостряется национальной рознью, сознанием национального гнета, подмениваемым чувством совпадающего с ним гнета религиозного»^[31]. Постепенное распространение польского законодательства на земли, населенные малороссийским населением приводит постепенно к тому, что «украинское население живет в украинских провинциях Польши только как этнографическая масса. А не нация, и православная “русская” церковь остается единственным учреждением, носящим национальную форму. <…> Украинскую национальность – и то в виде темного стихийного чувства или сознания религиозной обособленности – сохраняют лишь крестьяне, мелкое мещанство и православное духовенство – сословия, не имевшие голоса ни в государственной жизни, ни в местном самоуправлении»^[32].

Интересно замечание М. С. Грушевского, сделанное в этой работе относительно Высшего православного малороссийского духовенства: «Но православная иерархия, от которой прежде всего следовало бы ожидать протеста, выказывала полную неспособность к нему, отсутствие энергии к борьбе и полный недостаток инициативы в улучшении положения православной церкви. Отчасти это было следствием старой привычки, укоренившейся среди православной иерархии, – опираться на правительственную власть: по старой традиции вне правительственных сфер, в самом обществе она как-то не умела найти для себя точки опоры»^[33].

Таким образом, М. С. Грушевский акцентирует внимание своих читателей на ущемлении прав украинского (малороссийского) населения со стороны польского и ополяченного туземного шляхетства, при этом почему-то использует термин «нация» по отношению к малороссийскому народу применительно к XVI – началу XVII в. Ведь в это время нации формируются в Западноевропейских странах, а применительно к малороссийскому, крайне фрагментированному в культурном и экономическом отношении в то время народу, термин «нация» применять не очень корректно. Быть может, М. С. Грушевский понимал под «нацией» нечто иное, что мы понимаем сейчас – народ, имеющий собственное государство, независящее от других государств. Особо надо отметить позицию М. С. Грушевского относительно пагубности введения Магдебургского права для развития городов Малороссии, что введение этого права (как правило, в усеченном виде, особенно в частновладельческих городах этой территории) приводило к еще большему ухудшению и дискриминации малороссийского мещанства со стороны польского населения городов и шляхты.

Представляет интерес и то, что автор упоминает «легенды», имевшие хождение среди населения Малороссии, о том, что за выступлением Богдана Хмельницкого и казаков стоит король, пытающийся таким образом при помощи казачества «унять» вконец распоясавшихся магнатов. И, таким образом, выступление запорожцев является легитимным и «освященным» монаршей волей.

Историография «Украинского вопроса» в русской иммиграции. Среди работ русских историков-иммигрантов хочется отметить А. В. Карташева, автора двухтомника под названием «Очерки по истории Русской церкви». В этом фундаментальном труде (во втором его томе) имеется глава «Схематический очерк истории православной русской церкви в Польше от Брестской унии 1596 года до соединения ее с Московским патриархатом в 1687 году». Следует отметить, что, хотя этот очерк и называется «схематическим», он, однако, весьма обширен и подробно описывает положение православной церкви на Украине в указанный период. В нем уделено место описанию обстоятельств введения унии 1596 г., методов ее введения, дана краткая справка по ордену базилиан и их деятельности, подробно автор останавливается на борьбе православных Малороссии с унией и роли в этой борьбе братств, замечая при этом, что «положительной стороной польской государственности было то, что православные могли и печатно, и устно, и на Генеральных сеймах заявлять о своих стеснениях и лишениях»^[34]. Описывает автор также и обстоятельства восстановления православной иерархии в Малороссии и легализации православной церкви после смерти польского короля Сигизмунда Третьего. О настроении малороссийской православной иерархии в период, предшествующий началу освободительной войны украинского народа, А. В. Карташев пишет: «И очень характерно, что православная Русская церковь в лице иерархии и монашества, по свойственному ей долготерпению, готова была жить и действовать в достигнутых легальности и терпимости. <…> Настроение православных иерархов и школьных богословов, успокоенных конституционно-обеспеченной свободой Православия и удобным по отдаленности, почти нереальным возглавлением Константинопольского патриархата, не соблазнялось юрисдикцией Москвы»^[35].

Таким образом, А. В. Карташев отмечает наличие в Малороссии середины XVII в. как промосковски настроенных сил, так и сил и общественных групп, настроенных по отношению к соединению Малороссии с Россией, прямо скажем, скептически. Одной из таких групп являлась и значительная часть малороссийской православной иерархии.

Для исследователя истории Украины представляет интерес и книга русского эмигранта, профессора Йельского университета в США, Н. И. Ульянова «Происхождения украинского сепаратизма». Автор продолжает традицию официальной российской историографии, ее государственной школы: по сути, он отрицает само существование украинского народа, отдельного украинского языка, рассуждает об исключительной вредоносности казачества как разбойной, антигосударственной общности. «Кто не понял хищной природы казачества, кто смешивает его с беглым крестьянством, тот никогда не поймет ни происхождения украинского сепаратизма, ни смысла события ему предшествовавшего в середине XVII века. А событие это означало не что иное, как захват небольшой кучкой степной вольницы огромной по территории и народонаселению страны»^[36]. «Фигура запорожца не тождественна с типом коренного малороссиянина, они представляют два разных мира. <…> Казачество порождено не южнорусской культурой, а стихией враждебной, пребывавшей столетиями в состоянии войны с нею. Высказанная многими русскими историками (интересно какими? – Б. Д.), мысль эта поддержана ныне немецким исследователем Гюнтером Штеклем, полагающим, что первыми русскими казаками были русифицировавшиеся крещеные татары. В них он видит отцов восточнославянского казачества»^[37].

Здесь автор предлагает версию, несколько отличную от версии М. С. Грушевского и других отечественных и польских авторов, считающих запорожских казаков беглыми крестьянами и, соответственно, носителями именно крестьянского менталитета, который под влиянием жизни в степи на «ничейной» территории, в условиях полной свободы от всего и от вся, соответствующим образом видоизменился и стал похож на образ жизни тех «ранних» татарских казаков, о которых упоминает, к примеру, М. С. Грушевский. Представляется крайне маловероятно, чтобы запорожские казаки прямо, биологически происходили от татар, хотя, конечно, они включали в себя и тюркский элемент, но он не был, разумеется, доминирующим в запорожском казачестве.

Относительно формы управления Малороссии, сложившейся в первой половине XVII в. и окончательно закрепленной в годы войны 1647–1654 гг. на подконтрольных Богдану Хмельницкому территориях, Н. И. Ульянов замечает: «Выработанная и сложившаяся в степи для небольшой самоуправляющейся военно-разбойничей общины, система эта переносилась теперь на огромную страну с трудовым оседлым населением, с городами, знавшими Магдебургское право»^[38].

Относительно социальных запросов казачества автор пишет: «Вчерашняя разбойничья вольница, сделавшись королевским войском, призванным оберегать окраины Речи Посполитой, возгорелась мечтой о неком почетном месте в панской республике; зародилась та идеология, которая сыграла потом столь важную роль в истории Малороссии. Она заключалась в сближении понятия “казак” с понятием “шляхтич”»^[39]. То есть мнение профессора Ульянова по вопросу о социальных запросах казачества совпадает с мнением таких историков, как С. М. Грушевский, польский исследователь В. Серчик и многих других.

А вот как профессор Ульянов описывает отношения малороссийского крестьянства и казачества: «Крестьянство изнемогало под бременем налогов и барщины; <…> громя панские замки и фольварки, мужики делали не свое дело, а служили орудием достижения чужих выгод. Холопская ярость в борьбе с поляками всегда нравилась казачеству и входила в его расчеты. Численно казаки представляли ничтожную группу; в самые хорошие времена она не превышала 10 000 человек, считая реестровых и сечевиков вместе. Они никогда почти не выдерживали столкновений с коронными войсками Речи Посполитой. Уже в самых ранних казачьих восстаниях наблюдается стремление напустить прибежавших за пороги мужиков на замки магнатов. Но механизм и управление восстаниями находились, неизменно, в казачьих руках, и казаки добивались не уничтожения крепостного порядка, но старались правдами и неправдами втереться в феодальное сословие. Не о свободе тут шла речь, а о привилегиях. То был союз крестьянства со своими потенциальными поработителями, которым удалось, с течением времени, прибрать его к рукам, заступив место польских панов»^[40].

Этот отрывок, весьма красочно иллюстрирующий отношение автора к казачеству и малороссийскому крестьянству, требует более развернутого комментария. Итак, начнем по порядку. Первое, на что обращаешь внимание – на то, что автор определяет количество всех собравшихся в Запорожье и реестровых всего только в 10 000 человек. Ведь после разгрома казаков в 1638 г., т. е. во время их максимального ослабления, только в реестре их числилось 6 000 человек. А это была лишь только малая часть всех, кто собрался в днепровских степях и тех, кто, проживая в городах и селах «показачился», т. е. объявил сам себя казаком и перестал платить налоги. Далее автор утверждает, что, мол, казаки натравливали беглых крестьян на магнатов. Выходит, что «прибежавшие за пороги мужики» не казаки. А кто они тогда? Беженцы? Бежали-то они, заметим, в Запорожье без семей, да и лиц, современным языком выражаясь, «вышедших из призывного возраста» среди них не наблюдалось. Значит, собирались они приобщиться к запорожской вольнице и стать казаками. Далее автор замечает, что «механизм и управление восстаниями находились, неизменно, в казачьих руках». Что и подтверждает тот факт, что казачество в Малороссии было организатором и зачинщиком вооруженных выступлений против шляхетства и правительства Речи Посполитой, к которым раз за разом все сильнее и сильнее присоединялось малороссийское крестьянство и мещанство, придавая этим выступлениям все более и более общенациональный характер. С утверждением автора о том, что казачество, организуя эти выступления, руководствовалось, в первую очередь, своими собственными целями, а именно – включения его целиком, или хотя бы старшины в феодальное сословие Речи Посполитой, то с этим посылом спорить не приходится. Других общественных отношений, кроме сложившихся в недрах феодального общества, оно не знало, да и не могло знать в принципе. С этим соглашаются все серьезные современные исследователи.