Сб, 23:05: Римини ведет себя уже как курортный, а не туристический центр: фреска Пьеро делла Франческа в храме Малатесты особой ажитации не вызывает.
Сб, 23:06: По улицам Римини переходят Рубикон толпы Федерико Феллини, очень распространенный здесь тип лысоватого толстяка. Другой самый многочисленный тип людей, встречающийся в Римини, – русские туристы.
Сб, 23:07: Вообще-то полдня на город – стратегия категорически провальная, но в случае с Римини – единственно возможная. Если тебе не на пляж.
Сб, 23:08: На самом деле день отъезда и день приезда в зачет идти не должны: они проходят под влиянием дороги. Поэтому режим «полдня на город» работает плохо.
Сб, 23:18: Выдающаяся фреска Пьеро делла Франческа из всех учебников (кондотьер и правитель Сиджизмондо Малатеста на коленях перед святым Сигизмундом) превращена в картину, снятую со стены и повешенную на другую стену в трансепте справа от алтаря, если стоять к нему лицом.
Вс, 21:34: В Римини было суетливо и многолюдно, что противоречило моему внутреннему настрою настолько, что я решил – наверное, эта суета и есть Италия.
Вс, 21:35: Римини – город, почти весь стоящий в символической пробке. Хотя на окраинных улицах с особнячками и парками – почти Равенна, где, как же это хорошо-то, совсем нет суеты. Соседи вроде бы, а какие у этих городов характеры разные.
Римини раскидан по плоскости и вытянут вдоль пляжей – от аэропорта до вокзала возле центра нужно ехать, помнится, на автобусе минут двадцать пять, чтобы город постепенно собрал себя из пустошей и территориальных зияний возле речных берегов, убегающих вбок, заросших высокими стрельчатыми деревьями, заматерел в плотности регулярной застройки, сдвинулся в непроницаемую данность.
Но из-за того, что разница между борги26 и городской сердцевиной невелика – центр приподнят над «новыми» кварталами из особняков и двух-, трехэтажных домишек с садами всего-то на пологий холм, – переход границы из «жилой» зоны в «туристическую» оказывается без внятного шрама.
У цветочного рынка взбираешься на легкую припухлость, чтобы попасть к реконструируемому замку Кастелло Сиджизмондо «внутри стен», и вот уже вокруг – те самые лабиринты, что Феллини обобщенно изображал в «Амаркорде», совместив в одной мизансцене центральную площадь Кавур с площадью Тре-Мартири – той самой, где башня, откуда посреди фашистского тумана раздается «Интернационал».
Граффити с сияющей физиономией Феллини встречает на подступах к центровой площади Кавур – самому эффектному и живописному (если, разумеется, не считать моста Тиберия и прибрежного ландшафта рядом) месту Римини: великого Федерико нарисовали на щитах, закрывающих археологическую зону возле замка с Этнографическим музеем.
Я вижу площадь Кавур в контражуре: солнце бьет в глаза, из-за чего арки дворцов, ласточкины хвосты на крышах их фасадов и лысые черепа булыжников оказываются особенно графичными, а сама ее территория становится чем-то вроде черной дыры, поглощающей почти всю позолоту солнечной активности.
Тем более что поначалу на Кавур смотришь чуть сверху: к ней же нужно немного спуститься «из города», чтобы точно провалиться в глубь культурного слоя. Ее вымощенный булыжниками параллелепипед, стекающий с высокого западного края к восточному, более низкому, расположен ниже общего уровня, словно бы на месте вынутых кубометров – что логично, так как история Кавур, названной так в 1862-м в честь графа, ставшего первым премьер-министром объединенной Италии, начинается с римских времен.
Низкорослый палимпсест Кавур вмещает массу эффектных сооружений из разных эпох, сросшихся и как бы перетекающих друг в друга. С западного торца здесь, на месте снесенного еврейского квартала Сан-Сильвестро, застроенного пекарнями, поставили оперный театр, который открывал сам Верди в 1857-м. Но не «Набукко», а «Трубадуром».
Все явленное Средневековье вместила северная сторона площади с тремя представительскими дворцами; южная как-то разреженней, тем более что в центре ее нижней челюсти стоит аркада рыбного рынка 1748 года с современными фресками внутри стен.
На первом этаже бывшей резиденции мэра27 Палаццо дель Подеста (1334), за тремя готическими арками (при необходимости средняя служила виселицей для преступников, приговоренных к смерти) теперь арт-галерея, где я застал бесплатную черно-белую фотовыставку, посвященную кино (и, что немаловажно для туриста с долгой дороги, легкодоступный туалет), разумеется, времен «Сладкой жизни».
Далее следует многократно перестроенный Палаццо дель Аренго (XIII век) с фреской-джоттеской «Страшный суд», стрельчатыми арками и ласточкиными гнездами, но чуть меньшей высотности. Еще на шаг ниже топорщится каменной кладкой бывшая ратуша – Палаццо Гарампи, радикально перекроенная после землетрясения 1672 года.
Впрочем, все эти дворцы несколько раз перестраивались, из-за чего внешность их навсегда застыла в мимическом недоумении – как лицо человека, многократно прооперированного пластическим хирургом.
Еще на Кавур есть средневековый трехуровневый фонтан с сосновой шишкой, стоящий посредине брусчатки, и памятник папе Павлу VII (1611) – последняя работа скульптора Николаса Кордье28, выполняющая для площади роль родимого пятна.
О главном соборе города Вазари пишет в биографии Леона Баттиста Альберти всяческие высокопарности, забывая упомянуть фреску Пьеро делла Франческа (нет ее упоминания и в жизнеописании самого художника).
Видимо, в Римини сам Вазари не был, но видел «модель фасада, который был выполнен в мраморе, а также боковой фасад, обращенный на юг, с огромными арками и гробницами для прославленных мужей этого города. В общем, он выполнил эту постройку так, что в отношении прочности она является одним из самых знаменитых храмов Италии. Внутри она имеет шесть прекрасных капелл, из коих одна, посвященная св. Иерониму, весьма разукрашена, ибо в ней хранится много реликвий, привезенных из Иерусалима. Там же находятся гробницы названного Сиджизмондо и его супруги, весьма богато исполненные в мраморе в 1450 году; на одной из них – портрет этого синьора, а в другой части этой постройки – портрет Леона Баттисты…
Прочность Сан-Франческо, в особенно благочестивые времена подвергавшегося критике за явные отсылки к древнегреческому стилю, из-за чего его обзывали даже и «капищем языческим», сослужила службу во Вторую мировую, когда его повредили бомбардировки, но сам храм устоял.
Собор, строившийся Малатеста в качестве семейной усыпальницы (в действующую церковь его превратили только при Наполеоне), так и не был доведен до логического завершения, превратившись в мраморный ларь с невнятным навершием фасада, который как следует и не разглядишь – настолько мала площадь вокруг.
Хотя по модели Альберти (проект его известен по медали работы Маттео ди Андреа де Пасти – веронского скульптора, украшавшего фасад) планировались эффектный фронтон и монументальный купол – совсем как у римского Пантеона. Но тут папа Пий II, великий гуманист и просветитель Пикколомини, много сделавший для родимой Сиены (там мы с ним и столкнемся, можно сказать, лицом к лицу в местном Дуомо), предал Сиджизмондо анафеме на Рождество 1460 года, из-за чего строительство скомкали.
Странно, конечно, что Феллини в «Амаркорде» обошелся без этого знакового мавзолея, ставшего храмом. С другой стороны, даже со всеми поправками на обобщение творение Альберти не катит: своим остро экспериментальным норовом (радикальный разрыв с готикой и пристальный взгляд в сторону «идеалов античной красоты» и древних пропорций) оно прямо противоположно любым обобщениям.
Римини богат самыми первостатейными культурными ассоциациями: впечатлительному туристу хватило бы того, что, к примеру, фонтан на Кавур нравился Леонардо да Винчи, о чем сообщает мемориальная доска; и что именно здесь случилась трагическая любовь Паоло и Франчески, многократно воспетых в стихах (Данте!) и в оперной музыке, после чего предки этой самой возлюбленной пары оставили в истории мировой культуры свой неизгладимый след храмом, который построил Альберти, а украшали Джотто и Пьеро делла Франческа. Не говоря о Рубиконе, разумеется, который и я сподобился перейти; точнее, на машине переехать.
Центральные площади окружены мелкой системой уличных капилляров, но меня не оставляло в Римини ощущение разреженной структуры пространства – точно повсюду между улицами и отдельными домами висят незримые гамаки и на них качаются незрячие люди из бывших.
Но современность здесь победила историю, из-за чего на первый план вылезает туристическая суета Корсо, а не тенистые закоулки развалин.
На карте особенного доминирования главной улицы не слишком видно, но когда ты внутри…
Этой стремительности Корсо Феллини посвятил одну из важных сцен «Амаркорда» с автомобильными гонками, также проговорив ее и в книге интервью.
С площадей при въезде и выезде из города, которые соединяла главная улица – Корсо, убирали все лотки, лавки закрывались, у кого окна и балконы выходили на Корсо, сдавали их по астрономическим ценам, кто был совсем беден, устраивался с опасностью для жизни на крышах, связных на мотоциклах и велосипедах высылали километров за десять, в открытое поле.
В день пробега в послеобеденное время, за пять-шесть часов, на улицах уже не было ни души. Все толпились под портиками или стояли у окон, как в оперных ложах: подеста, граф, жена секретаря отделения фашистской партии, и неотрывно смотрели в арку Августа в начале Корсо, откуда должна была выскочить головная машина. Одни размахивали флагами, другие – одеялами, перебрасывались из окон через дорогу инжиром. Тогда у нас не было радио, и никто не знал, что происходит на пробеге. Некоторым, у кого был телефон, было только известно, что час назад гонщики прошли Парму, и на основании этого делали расчеты: через 50–70 минут первый «болид» должен промчаться по Корсо, совсем пустой и свободной, если не считать городского сумасшедшего – дурачка, который, как всегда объятый манией величия, похожий на кенгуру, жал на педали посредине мостовой, издавая ртом звуки, изображавшие грохот выхлопных труб «бугатти». Обычно уже в сумерках мотоциклист звуками трубы оповещал о появлении головной машины. Из всех окон раздавался вопль: «Это Бордино! Нет, это Кампари! Да что вы, это Бриллипери, он меня узнал, кивнул мне!»
…Потом становилось совсем темно, у окон ужинали всухомятку, тайком целовались, кто-то пел. И так всю ночь, тишину которой то и дело вдруг нарушал ужасающий шум, а темноту прорезали фары, тотчас исчезавшие во мраке. Под утро самые упорные, те, кто уснул, положив голову на подоконник, с обалдевшим видом открывали глаза от шума моторов, все реже и реже проносившихся машин. «А кто это был?» Ответы с каждым разом становились все грубее и непристойнее, и к семи часам утра все уже бывало кончено29.
О проекте
О подписке