Умыться, однако, не удалось – кто-то перекрыл воду. Но недаром Олеся была девушка жизнерадостная и просто так, из-за какой-то воды, отступать не собиралась. Она бодро сунула в рот две пластинки жевачки, энергично пожевала и мысленно поблагодарила подруг, вытащивших ее сегодня в баню – конечно, освежиться еще не помешало бы, но как-нибудь… как-нибудь обойдемся… Она постояла еще некоторое время в коридоре, и изобразила «милое выражение лица», выработанное долгими тренировками перед зеркалом. «Особенно хорошо в профиль, – решила она. – Свое лицо сбоку она ни разу не видела, за исключением нескольких фотографий (впрочем, неудачных – фотограф плохой).

Будучи вполне в себе уверенной, Олеся распахнула дверь.

***

Пока Степан поднимался по лестнице, Разводного Ключа не было видно; потом тот мелькнул в поле зрения, впрочем, как-то вскользь, не страшно. Он несколько раз открылся и закрылся, словно говоря что-то Степану, но тот слышал только звуки Гимна Советского Союза. Видимо, его все еще продолжали награждать золотой медалью… Затем ключ совсем исчез, и Степан испытал минутное облегчение. Его даже не смутило, что в дверь откуда-то из коридора проскользнула вероломная, снова восставшая из мертвых, сумка. Она, проворно перебирая волосатыми лапами, быстро пересекла пустое пространство и, словно опасаясь огня снайперов, забилась под диван. «Неверная!!!» – он погрозил кулаком спрятавшейся сумке, но настроение было настолько хорошим, что можно было простить даже ее… И тут в дверном проеме снова появился Разводной Ключ – огромный, сверкающий, великий, как памятник времен СССР и, в своем роде, прекрасный. Он был выше Степана, он был больше комнаты; да что там!!! Он был больше всех вместе взятых домов, он был вся Вселенная или даже… Степан отшатнулся от посетившего его внезапно ослепительного видения – он был несравненно огромнее, чем все Вселенные вместе взятые!!! ОН обвивал их как Змий, открывший свой клюв, чтобы завернуть Вселенную, словно какую-то ничтожную гайку… Страх охватил Степана, он затравленно оглянулся по сторонам… все поплыло вокруг! Небо! Небо опустилось на его голову, осыпая снопами звезд!!!

Но это уже, впрочем, не имело значения – он провалился в небытие. Послышался грохот воды, низвергающейся с Ниагарского водопада, и Степан рухнул в Бездну, в объятия Вселенной……

***

Увиденное запомнилось Олесе надолго. Степан, стоявший на помосте, как настоящий Орфей, ожидающий свою Эвридику, вдруг, при взгляде на нее, как-то странно выпучил глаза, пошатнулся и сделал шаг назад. Сзади стояла кровать. Поэтому шаг не удался, и со всего размаху Степан упал на кровать, произведя при этом нешуточный грохот. «Какой милый… озорник!» – подумала Олеся, но затем последовал ряд событий смутивших даже ее. Конструкция настилов «второго этажа» покачнулась и, медленно кренясь, пошла вниз. Степан вместе с кроватью и прочим имеющимся там оборудованием совершил падение вниз, круша на своем пути телевизор, комод и кожаный диван. Все это со страшным грохотом и под вопли кота, спрятавшегося где-то под диваном, поднимая горы пыли и древесных опилок, обрушилось вниз. Кот опрометью выскочил, спасаясь от катастрофы и, пролетев мимо застывшей в изумлении Олеси, скрылся в недрах коридора. Пыль медленно оседала. Перестала играть музыка – в усилителе зияла пробитая гитарой сквозная дыра, струны торчали во все стороны, словно иголки ежа, на которого только что напала лиса и сумела-таки его съесть, оставив несъедобное…

– Во, блин! – восхитилась Олеся. – Как любит! – Она подошла к Степану. Тот, кажется, был цел и невредим. Все падение он проделал лежа на кровати, которая падала параллельно земле и остановилась довольно удачно – одной частью на кожаном диване, а второй – на телевизоре. Смяв их до неузнаваемости, она переломилась пополам, но Степан спал сном младенца.

– Бедный, – прошептала Олеся, – натерпелся… – Ей, впрочем, надо было идти. Родители воспитывали ее в строгости, и ночевать надлежало дома. «А жаль, – подумала она, – до десяти еще далеко, успели бы. Ну, ничего, – решение приобрело твердость, – завтра сама позвоню! Пора за него всерьез браться, хороший ведь… Может, помогу чем, а то он у меня совсем несчастный какой-то…»

Она быстро оделась, на прощание заглянула в комнату – Степан безмятежно спал среди обломков мебели и аппаратуры, пыль уже осела. Еще раз нежно сказав: «Бедный мой…», Олеся прикрыла дверь и отправилась домой.

«Солнечный завтра будет день!» – подумала она жизнерадостно, выходя из парадной.

Шел снег.

РУСАЛКА И СЛЕСАРЬ

Попал сюда Гера случайно и для себя абсолютно неожиданно. Все началось с того, что он рассорился со своей подругой. Причину ссоры Гера выразил кратко и лаконично, со свойственной ему категоричностью: «Сука!». Видимо, имелось в виду, что подруга Геры, с которой он жил вместе последние два года, проявила себя по отношению к нему, с мужской точки зрения, не совсем корректно.

Теперь же он сидел на парапете Васильевского острова и думал о жизни. Мысли были все сплошь плохие. От баб Гера устал, а без них не мог. Поэтому тяжелые моменты случались в его жизни с завидной периодичностью и кончались обычно на этих ступеньках. Причем, мысли, его здесь посещавшие, становились с каждым разом все тяжелее и безысходнее: теперь он даже думал, не утопиться ли ему. Такая идея приходила и в предыдущее его здесь сидение, но сейчас она как-то конкретизировалась – он оценил высоту парапета, глубину воды и скорость течения. Если учесть еще и минимальную температуру воды, то оставалось только ступить: выбраться назад или оказаться случайно спасенным шансов не оставалось.

И здесь Гера заметил в воде какое-то движение: что-то блеснуло на поверхности и снова скрылось в глубине. Он подумал было, что показалось, но нет: в воде определенно что-то было. Гере стало жутко. "Видать, до меня уже кто-то утопился", – испуганно подумал он, не в силах оторвать взгляд от воды. Там что-то еще раз булькнуло – и вдруг Гера увидел над водой женскую голову. Запрокинув к нему лицо, она, казалось, молила о помощи.

"Утопилась не до конца, живая еще", – мелькнула отстраненная мысль; спасать утопленниц в его планы не входило.

– Здравствуй, человек… – донесся из воды мелодичный голос. Звучал он спокойно, и Гера с удивлением заметил, что вдруг и сам совершенно перестал бояться.

– Здорово… – все еще не очень приветливо, но уже и без страха ответил он. – Ты кто?

– Я Русалка, – просто ответил голос и он отметил, что она, пожалуй, очень даже ничего. Бледное лицо с правильными чертами было обрамлено длинными зелеными волосами какого-то приятно мягкого, чуть бирюзового оттенка. Одета она была в светло голубую кофточку с декольте; у нее была большая грудь и какая-то невероятно тонкая талия – остальное скрывала вода, но Гера додумал сам. "Русалка – значит, с хвостом. А жаль…" – что ему жаль, и почему, он и сам толком не понимал; просто подумалось.

– Ну и что ты там делаешь? – еще не закончив вопрос, он уже понял, что сморозил глупость. Ответ не замедлил себя ждать.

– Живу я здесь; Русалки в воде живут. А ты, там, на земле, чего делаешь?

Гера немного расстроился. Он не любил выглядеть в женских глазах невыгодно. Эта же девица, мало того, что опростоволосился – еще и издевается.

– А я здесь сижу, – попытался пошутить он, но, кажется, вышло еще глупее. Он расстроился окончательно.

– И что ты тут сидишь? – не унималась Русалка. – На холодных ступенях вредно; застудишься, потом по врачам устанешь бегать. Так бегай лучше сразу. Вместо сидения.

– Все бабы – суки! – неожиданно для самого себя вдруг выпалил Гера и вызывающе посмотрел на Русалку.

– Да что ты! – всплеснула руками она. Кажется, к бабам она себя не причисляла совершенно. – Расскажи поподробнее. Ужас как интересно. – Девица сделала круг в воде и снова замерла, с любопытством глядя на Геру.

– Да ну… – снова сник тот, вспомнив про подругу. – Потом как-нибудь…

– Не грусти! Хочешь развлечься? – Русалка плавным жестом отбросила волосы со лба, и Гера внезапно понял, что развлечься хочет, несмотря на наличие хвоста – так она была красива.

– А что за тема-то? – с любопытством спросил он, гадая, как они могут развлекаться с Русалкой, которая живет в воде.

– В гости ко мне поедешь? – она кокетливо посмотрела на Геру: он ей, видимо, нравился тоже.

– Ну, поеду… наверное… – Гера снова вспомнил, что его сюда привело и, уже более решительно, добавил: – да хоть на край света… навсегда! – окончание вышло само, но он не жалел. Категоричность была в его характере.

– Какой милый! – Русалка сделала еще один круг и вдруг щелкнула в воздухе пальцами. «Конкретная девица», – подумал Гера. Возникавшее при виде Русалки чувство было новым и очень приятным. – «И, красивая… никогда таких не видел».

Из-за угла вдруг выплыл причудливого вида баркас. Это была, по всей видимости, баржа, но понять это сразу было трудно; основным осложнением в классификации этого транспортного средства было то, что она на манер древнегреческих галер имела весельный ход. С десяток мощных весел то вздымались вверх, то с сочным плеском опускались в воду. Двигалось судно плавно, никого из гребцов не было видно. Баржа приблизилась к тому месту, где сидел Гера, и весла с одной стороны причудливо сложились. Она причалила боком к пандусу. Русалка плескалась рядом.

– Залезай! – весело прокричала она, кажется, нисколько не сомневаясь в его решительности. Гера между тем колебался: все происходило слишком быстро, а он любил в делах плавность и обстоятельность. Однако вновь вспомнилась подруга, и он решительно шагнул вперед. Через некоторое время они уже плыли по Неве в сторону Финского залива. Он расположился на носу, с интересом вглядываясь в горизонт; Русалка плыла рядом.

***

Прошло много лет.

Жил Гера на той самой весельной барже крайне непонятной конструкции – она вроде имела и мотор и парус, но, двигалась почему-то при помощи весел. Кто ими греб, было не понятно: за все время своего здесь пребывания, Гера не видел ни одного человека. Баржа была гнилая и ржавая, но изнутри отчасти переоборудованная на европейский манер: имелся душ, туалет и гостиная со спальней. На корме располагалась ванная, в которой стояло большое джакузи. Толку в нем, правда, было мало: запасов пресной воды хватало лишь на то, чтобы с горем пополам принимать раз в неделю душ. Поэтому Гера использовал джакузи вместо бельевой корзины: складывал в него грязное белье. Раз в неделю оно таинственным образом пропадало и на следующий день появлялось снова – уже постиранным. Это Геру не удивляло: здесь происходило много непонятных и странных вещей; он относился к ним так, как люди относятся к природным явлениям: данность, которая есть такая, как она есть, и с которой поделать ничего нельзя и не нужно.

Баржа была пришвартована в большом заливе. Вокруг, далеко, но и не так, чтоб очень, стояло еще два корабля – какой-то парусник и что-то вроде рыболовецкого траулера. Они были тоже необитаемые и имели весьма потрепанный вид.

Со временем Гера полюбил Русалку еще сильнее – она казалась ему богиней. Умная, блестяще образованная и начитанная, она, казалось, знала обо всем в мире – имелся в виду конечно ее, подводный мир – у нее обо всем было свое суждение. Она состояла в свите Морского Царя, и на ней лежало множество разных обязанностей. Вечерами она уходила на работу – почти каждый день во дворце был званый ужин или бал, и Русалка по протоколу должна была там присутствовать.

День она обычно проводила в заливе – Гера всегда знал, в какой его части: на поверхности в этом месте было светлое, слегка переливающееся искрами пятно; если ему становилось скучно, он звал ее. Она подплывала к барже и тихо плескалась неподалеку, иногда выныривая из воды, чтобы поговорить. Разговоры получались тихие и неторопливо долгие. Темы бывали самые разные – например, они любили говорить о моде и часто спорили, какая из них современнее: морская или земная; Гера был убежден, что у людей, на Земле, с одеждой дела обстоят гораздо более продвинуто и гармонично. Обосновывал он это тем, что у людей существовали ноги, которые тоже приходилось укрывать от непогоды. Чего стоили одни ступни, которым нужно конструировать обувь, что, в свою очередь, влекло за собой целую индустрию, требующую огромных ресурсов и специальных технологий. Что говорить о других частях тела… И все должно подходить друг к другу. Ничто не должно было быть упущено, забыто. Любая деталь имела решающее значение и была чрезвычайно, невыразимо важна. На слове «невыразимо» Гера становился как-то особенно серьезен, как бы подчеркивая, что тут даже и обсуждать не приходиться, должно быть и без того понятно…

Русалка же возражала, что продвинутость морской моды как раз в том и заключается, что из-за скудности членов, требуемых к сокрытию, сам выбор был еще более мучителен. Имелось в виду то, что, во-первых, кроме туловища в море закрывать ничего было не нужно, да и то из соображений скорее эстетических; вопросы тепла для морских обитателей были не актуальны – их физическое строение предполагало высокую приспособляемость к природным условиям и не нуждалось в усовершенствовании. Русалка сама носила какую-то рубашку, скорее напоминающую пеньюар, и более ничего.

– Смотрите Герман, на мне одна рубашка… Представьте теперь, как много времени приходится потратить, чтобы выбрать верную… Ведь ошибки быть не может: если я выберу не так, то ВСЯ моя одежда окажется плоха… Я буду одета с головы до ног НЕПРАВИЛЬНО! Не то, что у вас: костюм хорош – галстук не очень… Это совсем, совсем другое. На этом месте она горестно вздыхала, и Гере становилось ее жаль. Но он продолжал гнуть свою линию, приплетая для надежности теорию вероятностей и прочие математические заумности. В конце же у него получалось всегда одно: у людей с модой лучше. Русалка вздыхала и больше не спорила, хотя, казалось, оставалась при своем.

Еще один из разговоров, который вошел уже у них в привычку, был разговор о Боге. У Геры здесь тоже было особое мнение: он считал, что Бога нет. Он говорил, что все, что вокруг происходит, и все, что происходит с ним и с другими людьми, все это делает он. Иногда, в особенных случаях, когда был употреблен в процессе разговора какой-нибудь горячительный напиток, он склонялся даже к тому, что никого из окружающих людей вообще нет. Что все существует лишь в его сознании. Мысль была избитая, лишенная оригинальности еще в момент своего рождения, – но Гера ее усовершенствовал. В отличие от буддизма, из которого она была почерпнута, у него она служила не средством осознания мира, пусть только в голове и существующего, а для подтверждения его, Геры, полной исключительности и гениальности. Ему нравилось, что все существует в его, Герином сознании.

Впрочем, когда речь заходила о других людях, то он впадал в благодушие и демократию. На вопрос «а где же другие живут?» – отвечал, что каждый человек, так же как Гера, живет сам по себе в своем собственном сознании. А все реальные события – это то, что человек хочет и может иметь. Единственным препятствием к гармонии, в его понимании, являлось то, что мало кто понимает, чего он хочет. На вопрос, пересекаются ли миры разных людей между собой или существуют обособленно, Гера отвечал неохотно и сам признавал, что это он еще не решил; дело в том, что при любом ответе возникали неувязки логического характера, и это делало позицию Геры уязвимой.

Русалка же, наоборот, верила в существование всего: духов, демонов, черта и Бога. Она даже верила в гномов. И это несмотря на то, что никогда не была на суше и даже представить себе не могла, что такое лесная чаща. О гномах ей рассказал Гера. Его рассказ, впрочем, был совершенно не о том: он упомянул о них в контексте того, что если верить хотя бы во что-то, то тогда уже нельзя не верить в другое, потому что вопрос веры субъективен. А если есть доверие к субъекту одной веры, то чем хуже другой? Ведь для других именно она и есть истина в конечной инстанции, а твоя вера неверна и ничтожна; и кто прав, решает опять же не «чистый эксперимент» – к слову «эксперимент» он всегда зачем-то прибавлял слово «чистый», видимо для значимости, – а очередное субъективное суждение. И тогда можно верить даже в троллей и гномов… И тут он рассказал Русалке о жизни гномов, желая, видимо, показать саму абсурдность мысли о том, что такое может существовать. Русалка же поверила в гномов сразу и еще долго расспрашивала про их домики и одежду; особенно же она смеялась, когда узнала, что они носят цветные колпачки и спят в маленьких кроватках. Она потом к этому часто возвращалась и очень радовалась, узнав новые подробности. Гера же относился к ее расспросам снисходительно, находя в этой ситуации особенно ценной свою исключительную информированность о предмете разговора – больше рассказывать Русалке о гномах было некому.

***

Гера по профессии был автослесарь, и все техническое его притягивало. Он был из той породы людей, что обладают природной сообразительностью и имеют способности ко всему, за что берутся; он решил отремонтировать баржу.

Раньше на ней не было электричества. Теперь же, после нескольких дней упорного труда во тьме моторного отсека, заработал дизельный генератор. Баржа осветилась и стала какой-то по-особому праздничной: на ней, независимо от включенных рубильников и имеющейся проводки, загорелись все лампы. Исправность самих ламп тоже могла быть поставлена под сомнение, но это было и не важно. Для Геры, пропагандирующего исполнение любых желаний независимо от имеющихся возможностей, горение отсутствующей в патроне лампы, к которой, к тому же, не подведено электричество, было делом приятным – что-то вроде лишнего подтверждения его жизненной позиции.

Тихими вечерами, когда Русалка уплывала в море, Гера разговаривал с Предметами. Началось это с ним почти сразу после того, как он поселился на барже. Оставшись однажды один, он остановился на корме, залюбовавшись закатом, и тут это случилось с ним в первый раз. Заговорило крепление для каната, которое используется для швартовки.

– Добрый вечер, – как-то скорее просипело, чем проговорило крепление. – Как тебе здесь? – Гера вздрогнул. Мало того, что он не мог взять в толк, кто говорит, так еще и слова были неразборчивы. На крепление был намотан канат, и он частично заглушал речь, делая ее не очень внятной.

– Что? – вздрогнул от неожиданности Гера. – Кто? Где?

– Меня зовут Кнехт; – голос звучал слегка надменно, словно крепления для канатов разговаривают каждый день и пора бы к такому привыкнуть. – Я здесь живу и работаю. – Гера наконец определился с источником звука и подозрительно смотрел на то место, откуда он исходил. Кнехт был пухленько-основательным сооружением; его хотелось назвать упитанным – если такое выражение можно применить к железному бочонку, прикрученному к палубе огромным болтом.

– Кнехт? – переспросил задумчиво Гера, а затем выпалил неожиданное: – Вы что, еврей?

– Нет, – быстро ответило крепление. – Немец. А что? У вас проблемы? Вы националист? – Кнехт испытующе посмотрел на Геру двумя заклепками, симметрично расположенными на его крышке.

У Геры проблемы были – он считал себя немножко антисемитом. Но признаваться в этом креплению для швартовки судна не хотелось. К тому же разговаривать, даже на общие темы, с неживым предметом оказалось трудно психологически.

Однако вскоре Гера привык, и они часами могли спорить на философские темы – Кнехт оказался интересным собеседником. В нем чудным образом сочетались немецкая педантичность и русское раздолбайство; он даже в разговоре постоянно менял подтекст и стилистику. Одним из его типичных лексических миксов было что-то типа: «Если чувак не верит в реинкарнацию, то, следовательно, он не верит ни во что. А значит, он не верит и в себя. А раз он не верит в сабя, но при этом о чем-то рассуждает, значит, он просто полный мудак, которому хочется о чем-то порассуждать».