«Затворился Блуд (в городе) вместе с Ярополком, а сам, обманывая его, часто посылал к Владимиру с призывами идти приступом на город, замышляя в это время убить Ярополка, но из-за горожан нельзя было убить его. Не смог Блуд никак погубить его и придумал хитрость, подговаривая Ярополка не выходить из города на битву. Сказал Блуд Ярополку: „Киевляне посылают к Владимиру, говоря ему: „Приступай к городу, предадим-де тебе Ярополка. Беги же из города“. И послушался его Ярополк, выбежал из Киева и затворился в городе Родне в устье реки Роси, а Владимир вошел в Киев и осадил Ярополка в Родне. И был там жестокий голод, так что осталась поговорка и до наших дней: „Беда как в Родне“. И сказал Блуд Ярополку: „Видишь, сколько воинов у брата твоего? Нам их не победить. Заключай мир с братом своим“ – так говорил он, обманывая его. И сказал Ярополк: „Пусть так!“ И послал Блуд к Владимиру со словами: „Сбылась-де мысль твоя, и, как приведу к тебе Ярополка, будь готов убить его“. Владимир же, услышав это, вошел в отчий двор теремной, о котором мы уже упоминали, и сел там с воинами и с дружиною своею. И сказал Блуд Ярополку: „Пойди к брату своему и скажи ему: „Что ты мне ни дашь, то я и приму“. Ярополк пошел, а Варяжко сказал ему: „Не ходи, князь, убьют тебя; беги к печенегам и приведешь воинов“, и не послушал его Ярополк. И пришел Ярополк ко Владимиру; когда же входил в двери, два варяга подняли его мечами под пазухи. Блуд же затворил двери и не дал войти за ним своим. И так убит был Ярополк»^[16].

Касательно этого инцидента представляются интересными рассуждения И. П. Еремина, который писал, что «аномалия» летописного рассказа о смерти Ярополка Святославича заключается не в том, что Ярополк, как и его брат Олег, гибнет – и тоже косвенно – от руки родного брата, а в том, что Ярополк гибнет у летописца не так, как мы вправе были бы этого ожидать, судя по тяжести его злодеяния. Известно, как жестоко покарал летописец Святополка Окаянного за аналогичный грех – за усобицу и братоубийство. Ярополк же за свой грех заслужил не «казнь», а «награду»: он, первый на Руси бросивший в братию свою «нож» раздора, погибает у летописца не как герой отрицательный, а как положительный, как «мученик-страстотерпец». Исследователь полагал, что «неожиданный поворот в летописной судьбе Ярополка» объясняется тем, что ее финал попал в житие князя Владимира, поэтому он «разделил судьбу героев нового повествовательного ряда»^[17].

К этому можно добавить еще несколько важных обстоятельств. Во-первых, Владимир, начавший войну с Ярополком в целях собственной безопасности, никак не возражает против его физического устранения. Во-вторых, Ярополк лишается сначала власти, а затем и жизни вследствие предательства своего доверенного лица – воеводы Блуда, который воплощает в себе популярный в средневековом историописании (и в ПВЛ, в частности) стереотипный образ «злого советника», на которого летописцы и агиографы стремились взвалить все княжеские грехи. Чтобы еще более сгустить краски, составители Начальной летописи «внедрили» в текст упоминания о вдове Ярополка: «Владимир же стал жить с женою своего брата – гречанкой, и была она беременна, и родился от нее Святополк», сопровождая этот факт развернутым комментарием о том, что «от греховного же корня зол плод бывает: во-первых, была его мать монахиней, а во-вторых, Владимир жил с ней не в браке, а как прелюбодей. Потому-то и не любил Святополка отец его, что был он от двух отцов: от Ярополка и от Владимира». Относительно интерпретации этого феномена существуют значительные расхождения. По мнению И. Я. Фроянова, в данном случае речь идет «об особенностях перехода в древних обществах власти от одного правителя к другому, часто приобретаемой посредством убийства властителя соперником, претендующим на его должность. Этот способ практиковался и на Руси IX–X вв. Убив правителя, соперник получал не только власть, но также имущество, жену и детей побежденного». Именно поэтому «князь Владимир, умертвив Ярополка, „залеже“ его жену, „от нея же родися Святополк“». «Правомерно предположить, – заключает исследователь, – что вместе с княжеским столом Владимир взял жену и сына убитого Ярополка»^[18]. С точки зрения Н. И. Милютенко, «женитьба была вызвана не похотливостью князя, а желанием избежать кровной мести в близкородственном кругу. Женившись на вдове убитого, Владимир предлагал самого себя в возмещение», поэтому «монахиня-гречанка не пыталась мстить князю, зато Святополк расплатился сполна, убив своих двоюродных братьев свв. Бориса и Глеба»^[19]. По убеждению С. Я. Сендеровича, летописное свидетельство о рождении Святополка от монахини-расстриги следует воспринимать скорее как знак идеологической отмеченности, чем как исторический факт^[20]. Как раз в последнем качестве оно интерпретируется в «Анонимном сказании».

С одной стороны, его составитель (или, вероятнее, редактор) писал, согласно с летописью, что мать Святополка, гречанка, прежде была монахиней. «Брат Владимира Ярополк, прельщенный красотой ее лица, расстриг ее, и взял в жены, и зачал от нее окаянного Святополка. Владимир же, в то время еще язычник, убив Ярополка, овладел его беременной женою. Вот она-то и родила этого окаянного Святополка, сына двух отцов-братьев. Поэтому и не любил его Владимир, ибо не от него был он», а с другой – признавал Святополка сыном Владимира (третьим), представляя сам факт его рождения как грех язычника. Этому противоречию можно предложить двоякое объяснение: одно из них заключается в том, что даже если фактически Владимир не был отцом Святополка, с точки зрения родовых отношений он формально все равно должен был заменить ему отца как старший в роду; другое объяснение может заключаться в том, что в данном фрагменте «Анонимного сказания», текст которого, согласно одной из гипотез, сложился в два этапа, могла отразиться редакторская правка. О том, что «Анонимное сказание» испытало влияние ПВЛ, говорит фрагмент, сходный с летописной статьей 980 г., где сообщается, что «от Рогнеды Владимир имел четырех сыновей: Изяслава, и Мстислава, и Ярослава, и Всеволода. От другой жены были Святослав и Мстислав, а от жены-болгарки – Борис и Глеб»^[21]. Версия о болгарском происхождении Бориса и Глеба породила различные гипотезы, о которых будет сказано ниже.

Если летописная статья 980 г., сообщающая о рождении Святополка, претерпела редакторскую правку, связанную с церковным прославлением Бориса и Глеба, то у автора ее первоначального текста вряд ли были основания для того, чтобы отрицать родственную связь по нисходящей линии между Владимиром и Святополком. Возможно, появление в древнерусском историописании этой тенденции в условиях развития Борисоглебского культа было вызвано необходимостью дистанцироваться от прямого родства со Святополком, тем более что «Анонимное сказание», как считают исследователи, должно было способствовать возвеличению Ярослава и «рода праведных»^[22]. В любом случае и в летописи, и в «Анонимном сказании» эта легенда отвечала агиографическим задачам, позволяя установить символическую связь между «беззаконным» происхождением Святополка и его «окаянными» деяниями. Весьма широк и диапазон интерпретации этой легенды, вплоть до символического отождествления Святополка с Антихристом^[23].

Если принять во внимание гипотезу о том, что действия Владимира были продиктованы языческим обычаем, становится понятным негативное отношение к Святополку, сформировавшееся в древнерусском историописании под влиянием духовенства, хотя в «Чтении о житии и погублении Бориса и Глеба» факт незаконного рождения Святополка замалчивается. Но даже если его происхождение было «незаконным», в рамках принятой в Средневековье практики это никак не отражалось на его наследственных правах. В любом случае он был членом княжеского рода и мог рассчитывать на свою долю власти, хотя в древнерусских памятниках дело представлено таким образом, будто эта доля власти была для Святополка мала.

Что касается князя Владимира, оказавшегося причастным не только к прелюбодеянию, но и к братоубийству, то отношение к нему еще более неоднозначно. Пытаясь оправдать неприглядные действия крестителя Руси, древнерусская традиция, ориентированная на морально-этические приоритеты, сформировала два образа Владимира: негативный образ язычника и позитивный образ христианина (который, по словам Иакова-«мниха», каялся и оплакивал все то, что сотворил в язычестве, не зная Бога)^[24]. В ПВЛ приводится информация о его женах и детях: «Рогнеда, которую поселил на Лыбеди, где ныне находится сельцо Предславино, от нее имел он четырех сыновей: Изяслава, Мстислава, Ярослава, Всеволода, и двух дочерей; от гречанки имел он Святополка, от чехини – Вышеслава, а еще от одной жены – Святослава и Мстислава, а от болгарыни – Бориса и Глеба, а наложниц было у него 300 в Вышгороде, 300 в Белгороде и 200 на Берестове, в сельце, которое называют сейчас Берестовое», и «был он такой же женолюбец, как и Соломон, ибо говорят, что у Соломона было 700 жен и 300 наложниц. Мудр он был, а в конце концов погиб. Этот же был невежда, а под конец обрел себе вечное спасение»^[25]. Разумеется, летописец сформулировал эту антитезу не только потому, что Владимир и Соломон оказались «женолюбцами»; противопоставление здесь гораздо глубже, и оно касается религиозных мероприятий, которые проводили израильский царь и киевский князь. В Ветхом Завете рассказывается, что «во время старости Соломона жены его склонили сердце его к иным богам, и сердце его не было вполне предано Господу Богу своему, как сердце Давида, отца его. И стал Соломон служить Астарте, божеству Сидонскому, и Милхому, мерзости Аммонитской. И делал Соломон неугодное пред очами Господа и не вполне последовал Господу, как Давид, отец его. Тогда построил Соломон капище Хамосу, мерзости Моавитской, на горе, которая пред Иерусалимом, и Молоху, мерзости Аммонитской. Так сделал он для всех своих чужестранных жен, которые кадили и приносили жертвы своим богам. И разгневался Господь на Соломона за то, что он уклонил сердце свое от Господа Бога Израилева, который два раза являлся ему и заповедал ему, чтобы он не следовал иным богам; но он не исполнил того, что заповедал ему Господь» (3-я кн. Царств, 4-10). Также действовал в начале своего княжения Владимир, который, по словам летописца, устроил в Киеве пантеон «и поставил кумиры на холме за теремным двором: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, и Хорса, Даждьбога, и Стрибога, и Симаргла, и Мокошь». Разница заключалась в том, что Владимир, в отличие от Соломона, проделал путь от почитания «пантеона» богов к монотеизму. Именно поэтому летописная традиция не только противопоставляет их, но даже возвеличивает «невежду» Владимира перед библейским царем, мудрость которого стала притчей во языцех. Можно сказать, что древнерусские книжники в процессе развития древнерусской исторической мысли создали концепцию «двух Владимиров», которая позволяла им, с одной стороны, отдавать дань истине, а с другой – оправдывать самые неприглядные его поступки в пору язычества последующими заслугами перед христианством (в этом плане показателен летописный рассказ о том, что язычник Владимир временно потерял зрение, которое вернулось к нему после крещения). В некоторых памятниках, как, например, в «Чтении о житии и погублении Бориса и Глеба» Нестора, сюжет об аморальном поведении Владимира до принятия христианства отсутствует вовсе, что позволяет создать стереотип «доброго язычника», трансформирующийся затем в образ «праведного христианина».

Более негативное отношение к Владимиру наблюдается у немецкого хрониста Титмара, епископа Мерзебургского, который работал над своей хроникой в 1012–1018 гг., изображая большинство славянских князей как «воплощение дурной власти» в соответствии с «идеальной этической моделью „неправедного правителя“»^[26], акцентировал внимание на его склонности к аморальному поведению^[27]. Примечателен еще один сюжет, сохранившийся в латинской агиографии второй четверти XI в. Правда, автор этого сюжета, помещенного в «Житии блаженного Ромуальда», Пётр Дамиани, деятель католического Aggiornamento XI столетия, известного как Клюнийское движение за церковные реформы, завершивший карьеру в сане кардинала-епископа Остии, смешивает события конца X и начала XI вв. Дамиани пишет, что миссионер Бонифаций (в миру Бруно) Кверфуртский отправился проповедовать к некоему «королю руссов» («ad regem russorum») и, чтобы убедить его в правоте своей веры, прошел по костру, после чего король и все остальные приняли крещение. «…Король же решил оставить королевство сыну, дабы не разлучаться с Бонифацием до конца своих дней. А брат короля, живший совместно с ним, не хотел уверовать, и потому в отсутствие Бонифация был убит королем. Другой же брат, который жил уже отдельно от короля, как только к нему прибыл блаженный муж, не пожелал слушать его слов, но, пылая на него гневом за обращение брата, немедленно схватил его. Затем из опасения, как бы король не вырвал Бонифация из его рук, если он оставит его в живых, он приказал обезглавить [Бонифация] на своих глазах и в присутствии немалой толпы. Однако тут же сам он ослеп, и его со всеми бывшими там охватил такой столбняк, что никто не мог ни говорить, ни слышать, ни совершать какое-либо человеческое действие, а все стояли, застыв неподвижно, будто каменные. Король, узнав об этом, был в большом горе и задумал убить не только брата, но предать мечу и всех свидетелей этого преступления. Но когда он явился туда и увидел тело мученика, все еще лежавшее на виду, а брата и всех остальных – стоящими в оцепенении без чувств и без движения, он и все его люди сочли за благо сначала помолиться за них – не вернет ли милосердный Господь им утраченные чувства, а потом, если согласятся уверовать, то вина простится им, если же нет, то все погибнут от мстительных мечей. После долгой молитвы как самого короля, так и прочих христиан к оцепеневшим не только вернулись прежние чувства, но сверх того выросла решимость снискать истинное спасение. Они немедленно со слезами просили прощения за свое преступление, с великим ликованием приняли таинство крещения…»^[28]

Этот сюжет является красноречивым примером того, как причудливо могут переплетаться факты в памятниках средневекового историописания (тем более – относящихся к такому специфическому жанру, как агиографический). Бруно Кверфуртский действительно посетил Русь в 1008 г., незадолго до своей гибели в земле пруссов и, как он сообщает в письме к германскому королю Генриху II (1002–1024, император Священной Римской империи с 1014), был принят «господином Руси» (под которым подразумевается Владимир Святославич), и этот монарх весьма заботился о его безопасности^[29]. События, описанные Петром Дамиани, как отмечает А. В. Назаренко, напоминают обстоятельства междукняжеской войны Святославичей: три «короля руссов» могут быть отождествлены с Ярополком, правившим в Киеве, Олегом (чья древлянская волость находилась сравнительно недалеко от Киева) и Владимиром, сидевшим в Новгороде. По его мнению, известия о поездке Бруно-Бонифация на Русь в княжение Владимира наложились на свидетельства о пребывании в Киеве немецких миссионеров при Ярополке, которого они могли обратить в христианство в середине 970-х гг.^[30] Поскольку свидетельство о том, что Ярополка около 978/79 гг. посещали послы папы римского, сохранилось среди «избыточной информации» Никоновской летописи XVI в.^[31], представление о лояльном отношении его к христианству получило развитие у ряда исследователей^[32]. В его поддержку А. В. Назаренко попытался найти рациональное зерно у европейских хронистов XI в., излагающих в весьма запутанном виде историю пребывания Бруно Кверфуртского на Руси, о которой, помимо Петра Дамиани, также писали Адемар Шабаннский и Виберт – псевдокапеллан Бруно. Единственное препятствие к подобной гипотезе заключается в том, что согласно летописному рассказу под 1044 г. Ярослав (в нарушение канонических правил Карфагенского собора) приказал вырыть их останки из могил и после крещения перезахоронить в Десятинной церкви, где княжеский некрополь сформировался после того, как в 1007 г. здесь была захоронена их бабка княгиня Ольга, а в 1015 г. – брат Владимир. Однако это недоразумение устраняется предположением о том, что Ярополк при жизни получил лишь оглашение в качестве христианина, и церемония, осуществленная по приказу Ярослава, как бы завершила его приобщение к христианству. Данная гипотеза имеет право на существование в качестве историографической альтернативы, хотя свидетельства западных авторов, являясь, по существу, литературными латинскими «сценариями» христианизации Руси, не могут рассматриваться как полностью историчные. Несмотря на то что в «сценарии Дамиани» присутствуют традиционные агиографические элементы (прохождение через огонь, ослепление и онемение убийцы миссионера), следует отметить два интересных момента. Во-первых, он отмечает тот факт, что «король руссов» в борьбе за утверждение христианства убил одного из своих братьев, а гибель другого была предотвращена в результате его раскаяния. При этом автор никак не определяет ни собственного отношения к братоубийству, ни отношения своего героя. Во-вторых, приверженность к язычеству убийцы миссионера имеет сходство с летописным сюжетом о первоначальной приверженности Владимира к многобожию. Еще один интересный факт заключается в следующем: ПВЛ в рассказе «об испытании вер» под 986 г. упоминает, что князя посещали «немцы от Рима», но летописец сообщает об отказе Владимира принять их вероисповедание. Нельзя не учитывать того, что рассказ Петра Дамиани может содержать сознательные преувеличения, продиктованные требованиями жанра, как и того, что летопись вряд ли сообщила бы о расправе Владимира над христианскими миссионерами. Все это говорит о том, что неоднозначный образ Крестителя Руси модифицировался в средневековой литературной традиции в зависимости от конкретных целей.

Среди преобразований Владимира Святославича прежде всего надо отметить принятие христианства в качестве официальной религии, имевшее колоссальное значение для формирования новой системы ценностей в древнерусском обществе. Данное явление было результатом тесного русско-византийского взаимодействия в IX–X вв. Оно подвело итог длительному поиску религиозных и политических приоритетов, которым, по свидетельству ПВЛ, были озабочены сначала княгиня Ольга, а затем ее внук Владимир. Политическое единство восточных славян в IX–X вв. было достаточно аморфным, и их консолидация, по всей видимости, произошла благодаря вождям варяжских отрядов, вероятно, появившихся в восточнославянских землях в первой половине IX столетия в процессе скандинавской экспансии. Как позволяют судить западноевропейские источники эпохи Каролингов – Бертинские анналы и письмо императора Людовика II (844–875) византийскому императору Василию I (867–886), сохранившееся в тексте «Салернской хроники» под 871 г.^[33]