– Вот уж не знаю, – смеётся Ислам. Заказов пока нет, и он смахивает со стойки невидимые пылинки. Просто чтобы не сидеть без дела. Компания справа – трое мужчин – хлещет своё пиво и создают так необходимый сейчас фон. Зашедшие после работы выпить трудяги. Ислам представляет, как они выключают свои суперсовременные компьютеры, оставляют пежо и митсубиши на стоянке и едут на такси пьянствовать. Сегодня четверг, и завтра можно немного припоздниться на работу и пораньше свалить. – Наверняка. У нас есть аэропорт. Уфа – прекрасный город, и, я думаю, вы бы не пожалели, если бы…

– Назовите для меня любой город.

Будто бы и не слышит его.

– Город?

– Да. Город. Или место. Любое.

– Давайте попробуем.

– Да. Будьте так любезны.

Все города, кроме почему-то Таллинна, куда-то испарились. Так бывает всегда. Попросят тебя рассказать что-нибудь забавное или вспомнить какой-то случай, и ты вроде бы и знаешь, но… не помнишь. Так же и сейчас. Вроде бы легко, но Хасанов не может относиться к чьей-то просьбе – искренней просьбе: Валюту и Уважаемого Человека в расчёт можно не брать – наплевательски. И подобная крошечная проблемка встаёт перед ним горой, на которую приходится лезть. Какой ей город нужен? Курорт или, напротив, северный? В Америке, рядом с каньоном, или где-нибудь на австралийском архипелаге? Мегаполис с десятком мостов через канал или засушливая деревенька с парой тысячей жителей?..

Хасанов говорит с досадой:

– Таллинн.

– О, – сказала она без выражения. – Это где? Швеция?

– Почти. Эстония.

Чёрт бы его побрал, Яно, с его Таллинном.

– Наверняка там все бегают по утрам, – продолжает она. – И выгуливают собак. И соседи вежливо здороваются друг с другом.

– Не знаю, – растерялся Ислам. – У меня оттуда друг. Если вы хотите, мне нетрудно спросить…

– Интересно, туда летают самолёты ночью?

– Должно быть.

– Спасибо, – говорит она, обдав холодом. Зубы ровные, как кристаллики льда. Встаёт, оставив чуть тронутый морс. – Сколько я вам должна за города?

Ледяная язвительность заползает чуть не под манжеты, и Ислам растерянно потирает запястья.

– За города нисколько. Я ведь их мало вспомнил. Только Таллинн и всё. А за морс – сорок пять.

Оставляет деньги и исчезает, растворяется в черноте за дверью. Компания справа становится шумнее, словно кто-то прибавил звук.

Прибегает одна из девочек-официанток, Даша, просит подготовить стопочку.

– Там мужичок опять тот, – говорит. На лице проскакивает что-то, граничащее с равнодушием. Какое-то беспокойство, о котором она, возможно, даже не подозревает. Откровенно говоря, Хасанов сам не понимает, почему он это заметил.

Ислам смотрит в ту сторону, и человек у окна здоровается. Машет рукой, говорит что-то, но в зале слишком шумно. Человек у окна это понимает. Просто здоровается.

– Это Валентин.

– Он какой-то непонятный, – говорит Даша. Морщится. – И пьёт много.

– Не бойся, – говорит Ислам. – Если начнёт буянить, у нас есть Джин.

Даша прыскает. Говорит слегка пренебрежительно:

– Не начнёт. Как обычно, напьётся и отрубится тихо у себя в уголке.

На подносе размещается стопка с долькой лимона.

– Видишь, даже не буянит. И за попу не щиплет, – говорит Ислам вслед убежавшей официантке. – Золотой клиент.

Немного погодя, разобравшись с делами, Ислам отлучается перекинуться парой слов с Валентином.

Ему нравится этот человечек. Совсем уже не молодой, с каким-то измождённым костлявым лицом и сеточкой вен на лбу под жидкими волосами. Очки в тяжёлой чёрной оправе смотрятся очень модно, в таких ходит прогрессивная молодёжь, не доверяющая линзам. Не столько инструмент для зрения, сколько дополнение к имиджу. Валентину они не очень подходят, но куда лучше любых стариковских. А ещё он разрешает обращаться к себе на ты. Сам в первый день об этом попросил, смущаясь при этом до безобразния. Вообще в каждом его жесте, движении, выражении лица сквозит смущение. Иногда оно прячется, иногда настолько явно, что смущаешься сам.

Одет очень представительно. Чёрный пиджак, безукоризненный галстук в косую полоску, свет стекается на кончиках туфель. Стрелочки на брюках на коленях собираются в морщины.

Ислам ни разу не спрашивал, кем он работает, но почему-то ему казалось, что работает с детьми. Где-нибудь в хорошей школе или в гимназии. Может быть, частный педагог.

– Ислам, присаживайся.

Суетится, пытаясь ногой и рукой отодвинуть для Хасанова стул. Когда парень устроился, кивает за окно:

– Видишь фонарь?

– Вижу. Я ненадолго. На минутку. Как вы сегодня?

– Как всегда, мой мальчик. Ты слушай. Сейчас начнётся самое классное. Слышал гром?

– Да вроде. Когда шёл на работу.

– Ага! И я о том же. И в воздухе пахнет дождём. Будет очень красиво: свет фонаря и дождь. Я рассчитываю даже на ливень. Представляешь, как здорово? Свет, и сплошная стена ливня. У вас здесь хорошие окна. Я люблю смотреть в окна, особенно когда идёт дождь. Понимаешь?

Последнее слово произносит уже робко, почти жалобно, будто бы жалеет об этом своём излиянии. Ислам кивает, он сам чувствует себя не в своей тарелке. Неловко молчат секунд десять, а потом стопка в худых руках решительным движением опрокидывается в рот.

– Снег, конечно, ещё лучше, – говорит Валентин с новыми силами. Будто открылось второе дыхание. – Но, сам понимаешь.

Разводит руками.

– До снега ещё два месяца, – смеётся Ислам.

– Да, два месяца. Но, знаешь, ожидание чего-то прекрасного… пусть даже такой мелочи, как снег, само по себе – огромное удовольствие. Огромное. А можно повторить? Не затруднит? Лучше сразу графинчик. И закусочки. Чтобы твой босс, эта смешная китаяночка, подумала, что я тут кого-нибудь жду, и не выгнала меня взашей. Что у меня опаздывает дама или что-нибудь подобное. А?

Подмигивает Хасанову, среди редких зубов сквозит смущение.

– Конечно, можно.

– Может быть, я опять усну, – говорит Валентин. – Как будете закрываться, вытолкай меня, пожалуйста, за дверь.

Пройдёт час, и Валентин конечно же будет дремать над своим графином. Зачем только люди не ходят в кафе? Вот он, например, живёт в этом же доме, на четвёртом этаже. А на первый спускается поспать. Он готов, он радостно ожидает беспокойного сна в окружении музыки, шума людских голосов. Закусывает это ожидание дольками лимона или сёмгой.

Кажется, он не может спать в тишине. Сон подкрадывается к нему, прячась за повседневным гулом вечернего кафе.

Ислам подходит будить его, только когда все посетители уже разошлись по домам, а стрелки часов подкрадываются к трём. Свет в зале глушат, а Сонг отчаянно зевает.

– Опять этот господин, – говорит она и смотрит на Валентина с лёгкой укоризной, как на нашкодившего ребёнка.

Она любит свою работу, а значит, любит и своих клиентов. И ничего страшного, если один из них слегка перепил и заснул за столом. Вот только в четвёртый раз… а, ладно.

Люди идут и идут, каждому требуется уделить хоть немножко внимания. Слова летают самые незначительные: здравствуйте, какой сорт, вам смешать, четыреста десять, работаем до трёх, нет, телевизора у нас нет и футбол вряд ли покажем… Мало кому хочется поговорить на самом деле. Даже если это случается, такие диалоги в действительности – монологи, которые ты должен выслушать. Возможно, это не обязательно, достаточно кивать и подливать спиртное, но Ислам считает своим долгом – слушать. Своего рода служебной обязанностью. Когда-нибудь он отсюда уйдёт и тогда непременно посоветует Сонг приписать это к перечню служебных обязанностей в договоре.

Всем нужен человек, которому наплевать. Который слегка посочувствует, подольёт в бокал горько-сладких пузырьков и заберёт деньги. Они боятся разговаривать друг с другом и поэтому разговаривают с барменом. Или с официантками. С теми, кого они видят в лучшем случае с десяток раз в жизни.

Глава 6

Ислам возвращается домой, дослушивая на ступенях общежития уходящую грозу. Смотрит на тёмные окна. Яно спит.

Поднимается, редкие курильщики провожают его сонными глазами, открывает ключом дверь. Нет, не спит. Его ещё нет дома. Странно, Яно никогда нигде не задерживается.

Ислам размышляет, хочется ли ему спать. По всему выходит, что не слишком. Садится к компьютеру, включает музыку и в этот момент слышит, как Яно входит в комнату. Туфли стучат бодрее и весомее, чем обычно, и Хасанов чувствует, словно радарами, лопатками, как сосед по комнате застыл на пороге. Как принимается расшнуровывать ботинки, переложив свой Значительный Вид на сгиб локтя. Обычно его не слышно ровно до тех пор, пока не разуется, не повесит на крючок пальто и не коснётся плеча, чтобы добиться внимания Ислама, и печальным тоном попросить убавить музыку. От этой его привычки Хасанов не раз проливал на клавиатуру чай.

Внутри нарастает, как снежный ком, любопытство, Ислам чувствует, как трепыхаются, чувствуя его приближение, лёгкие. Спрашивает:

– Что такое? Выглядишь так, как будто тебе тётя из Амстердама посылку прислала.

– У меня нет тёти в Амстердаме, – говорит. Бережно ставит свой Значительный Вид на стол перед самым носом Ислама, и тот жадно раздувает ноздри. Чего он действительно терпеть не может, так это загадочного выражения на чужом лице. Хочется кликнуть по нему правой кнопкой мышки и щёлкнуть «распаковать».

– Давай уже, не тяни.

Молчит, и лицо такое загадочное-загадочное. Значительное. Видно, из самого лезет из всех щелей, Значительный Вид трепыхается, как парус на ветру, вот-вот пойдёт прорехами.

– Сделай музыку потише, пожалуйста.

Сама невинность. Змей-искуситель. Ислам выключает винамп, отрубает от сети колонки.

– Доволен? Теперь выкладывай.

– Я познакомился с очень интересными ребятами.

– Что за ребята? Ты познакомился с проститутками?

– Никакие не п-проститутки!

В минуты волнения Яно слегка заикается. Правда, количество вещей, которые могут по-настоящему тронуть его за живое, стремятся к минус бесконечности. Яно есть дело до всего, но он легко может уйти из одного своего мира в другой, если в первом на него кинут недобрый взгляд или не станут слушать. У всех остальных же есть только здесь и сейчас

Уходит в свой конец комнаты, где сбрасывает с себя все социальные нормы, так же, как до этого сбросил кеды. Потягивается и с наслаждением ныряет в своё ян. Сомик, которого выпустили в родной аквариум. Зарывается в ил, в груду цветных маек, книг и карт на диване, наружу торчат только глаза. Кровать под ним колышется, из-под одеяла во все стороны лезут подушки. Он всегда спит одновременно на трёх подушках. А когда настроение портится или, наоборот, взлетает до небес, достаёт ещё одну, синюю с ярко-жёлтыми месяцами и звёздами на наволочке.

– Ладно. Хорошо, не проститутки. Прости мне моё желание сострить. Оно иногда опережает здравый смысл.

– Оно всегда его опережает, – укоризненно.

И снова молчание. Не молчание, а скорее его эквивалент общения. Так молчать может только Яно. Вроде и молчит, а в то же время – общается с тобой. И действительно, посидишь с ним вот так вот, и возникает ощущение, что хорошо поговорили. Только вот о чём – не помнишь.

Нет, ну в конце-то концов! Сколько можно!

– Выкладывай давай.

Яно вскакивает и начинает прохаживаться по комнате, в волнении залезая носками на половину Хасанова. Граница колеблется, словно линия прибоя, и вещи начинают переваливаться на эту половину. Неряшливая тетрадка с набором нот для духовых инструментов всё ближе к стулу Ислама, коробочка с разноцветными шариками-прыгунами опрокидывается, рассыпая содержимое.

– Я познакомился с такими ребятами…

– Солдат шёл по улице домой, и увидел он этих ребят, – насмешливо декламирует Хасанов.

Яно замахал руками:

– Ты не понимаешь! Это ребята такие же как мы. Против всего.

– Как это?

– Ну, помнишь, как мы листовки отдирали?

– Ну.

– Они так тоже умеют.

– Да ладно.

– Точно. Только у них, как это… калибр другой.

– Занимаются щитовой рекламой?

Яно объясняет, и Ислам заинтересованно спрашивает:

– Нечто вроде анархистов или этих, как их… несогласных. Это у них ты весь день пропадал?

– У них. И пойду ещё завтра!

– Что же, если они хотят прибрать на улицах, то я вас благословляю. Смотрите только, не настрогайте детей.

Яно подходит совсем близко, волоча за собой за обвивший ногу провод зарядник от телефона. Заглядывает в лицо Хасанову.

– А пошли завтра после пар со мной?

– Это же твои друзья.

– Ты работаешь?

– Нет…

– Вот и идём. Тебе они тоже понравятся.

Яно снимает очки, чтобы протереть стёкла низом майки, и на лице проступает несвойственное ему упрямство.

Ислам удивлён этому так, что не может не согласиться.

Хасанов подозревал, что ехать далеко не придётся: наверняка эти волшебные люди сидят где-то под боком. Но что настолько под боком, стало для него сюрпризом. Сразу после пар Яно с таинственным выражением потащил его по тёмным закоулкам университета. На первом этаже много закрытых кабинетов, и в одну из таких дверей, ничем не отличающихся от других, эстонец и стучит.

В двери обозначается щель:

– Это ещё кто такой?

Яно подтаскивает Ислама под лучик света, и Хасанов наблюдает внимательный глаз и краешек чьего-то небритого подбородка.

– Он мой друг.

– Какой ещё друг? – не унимается страж. – А ты кто такой?

Яно роняет руки.

– Я же вчера. Я же был вчера… с Наташей. Ну как же?

– Ааа. С Наташей. Пароль помнишь? – спрашивают с сомнением.

– Не помню, – сокрушается Яно.

– Ладно. Проходите.

Их впускают внутрь, и обстановка наносит удары по органам чувств. На зубах, словно жвачка, горький запах клея, сладковатый типографский запах, такой, который бывает от свеженапечатанных книг, всё вместе замешано на сухом механическом тепле. В ушах пробкой становится звук десятка голосов, какой-то скрежет, стук как будто, к этому примешивается невозможный в этой обстановке истеричный перебор клавиш пианино: пианист, похоже, ударяя по клавише, попадает пальцами по обеим соседним. В этой какофонии с трудом угадывается Чайковский. «Времена года» обретают какие-то новые оттенки: словно в разгар лета над твоей головой разворачиваются небеса и начинает идти снег. Из другого угла надсадно звучит на какой-то дедовской УКВ-волне радио. Даже воздух, кажется, лижет наждачкой кожу.

– Пароль запомнил?

Яно пытается перекричать шум.

– Какой пароль?

Ислам одурело вертит головой. Мимо сразу во все стороны носятся какие-то люди.

– Не помню.

– И я о том же.

– «Не помню» – это пароль. Он у них постоянный. А наружу пускают разные идиотские пароли вроде «Честь и кровь» или «Заветы нового Мира». Потому что желающих сюда попасть мало не становится. Хитро, правда?

Хасанов зачарованно кивает.

Клуб у них и впрямь знатный. По головам людей здесь считать бессмысленно: всё равно, что пытаться сосчитать выводок мышей в одной клетке. Все чем-то заняты, металлический голос диктора с радио тонет в гуле голосов. Курят прямо здесь, и банки с окурками блуждают по залу, словно бутылки с чудесными посланиями где-то в Тихом океане. В беспорядке бродят стулья, иногда зачем-то забираясь друг другу на спины. У окна громоздится целая пирамида из таких вот акробатов. С другой стороны могучий рояль, несколько сдвинутых вместе столов перед ним превращены не то в лабораторию, не то в столовую. Там склянки на хрупких спицах, какие-то немытые блюдца. Ислам вытягивает шею, пытаясь разглядеть пианиста, но тот уже исчез, оставив после себя поднятую крышку и затихающие под потолком звуки басовых клавиш.

– Наташа! – зовёт Яно и устремляется в глубь зала, протискиваясь среди вспотевших тел.

Наталья высокая, тонкая, как спица, Ислам видит, как она ныряет в толпу своих соратников, чтобы вынырнуть с другой стороны, уже возле Яно.

– Яник, – говорит она ласково и тянет к нему руки. – Ты к нам вернулся.

Встряхивает головой, так, что волосы чиркают по шее. Очень выразительно, и сразу понятно, что это её любимый жест.

«Не самая красивая девчонка, – решает Ислам. – Очень уж своеобразное лицо». Нос выдаётся вперёд, как будто у хищной птицы, да ещё с заметной горбинкой. Лицо немного вытянуто, как будто бы за этот нос ещё взялись и потянули. Зато волосы роскошные. Угольно-чёрные, но с крашеными в красный кончиками. Каре, чёлка плещется почти на глазах, и, когда она встряхивает головой, брови мелькают угольными росчерками. Великолепные брови. Такие стоит прятать, дабы не показывать первому встречному. А только тем, кто достоин. И ещё рот очень красивый. Большой, с пухлыми, чётко очерченным губами – тоже очень неординарный. Губы она не красит совсем, и это, на взгляд Хасанова, ей очень идёт.

Такая штука – этот рот – кому-то, быть может, и не понравился бы, кто-то не обратит внимания, а вот его зацепила.

Яно тычет пальцем в Ислама, что-то говорит на ухо девушке, и она улыбается. Подходит ближе, тянет руки, и вместо рукопожатия смыкает их за спиной Ислама. От неё пахнет тонкими дамскими сигаретами.

– Ты друг Яника?

– Сосед, – смущённо отвечает Ислам.

– Как замечательно! Нам здесь нужны новые люди. Будем знакомы. Я Ната, там вон Тумаков, Славик, это Арамис, вон там, дальше, под окном, Вася. Это Алёна, а вот этот шустрик – Митя. Мы здесь… это София. София, поздоровайся с Исламом. Мы здесь живём очень дружной компанией. Я тебе потом всё расскажу. Работаем над тем, чтобы жизнь наших друзей и просто людей вокруг стала чуточку лучше. Вносим свой крошечный вклад. Помогаем ребятам противостоять произволу и взяточничеству учебных заведений.

Говорит она быстро, язычок так и мелькает, замешивая слова в густой коктейль. Говорит слегка с украинским акцентом, хотя сама на хохлушку не похожа. Во всяком случае Хасанов их представлял по-другому. Лицо очень живое, особенно губы. То и дело норовят вытянуться трубочкой, растянуться во внезапной улыбке или обижено надуться. И все эти состояния обычно укладываются в две-три секунды.

– У вас здесь что? Стадия постоянного ремонта? – спрашивает Хасанов.

– Готовимся к митингу, – гордо говорит Наташа.

– К митингу?

Ислам немного скисает. Ещё всучат какой-нибудь глупый плакат… нет уж, пускай не рассчитывают. Он здесь в первый и последний раз.

– Ага. Депеш мод у мэрии. Экстремальный флешмоб: все вырядимся в тулупы и телогрейки, вроде как бомжики, и будем попрошайничать у них под окнами. И бутылки собирать. Приходи тоже.

– Если не будет работы, – уклончиво отвечает Ислам.

Наташа отводит их к окну, где потише.

– Официально это поэтический кружок, – Наташа хихикает. – Слышали бы они, какие стихи здесь читают. Каждую неделю нас спрашивают, когда, мол, доделаем табличку на дверь. А мы всё отнекиваемся. Ведь повесим табличку – попрут какие-нибудь очкарики.

Она устраивается с ногами на подоконнике, отодвинув стопку пожелтевших газет. Достаёт и прячет за ухом сигаретку.

– Мы недавно выбили это помещение. Точнее я выбила. Устроила забастовку у деканата. Умоляла, просила. Говорят, нет помещений. Уходят с работы, а я сижу. Другие ребята разошлись уже, у них дела ещё были… Приходят – сижу. Точнее, нет, не так. Я вытянулась на диванчике и делаю вид, что дрыхну. Их проняло.

– Это называется «находчивость», – вставляет Тумаков.

– И что? Никогда не проверяют? – спрашивает Ислам, глубоко сомневаясь, что декану есть до этого дело. Он же, наверное, занятой дядька.

– Иногда проверяют. Заходит Нина Николаевна, которая по литре у нас. Якобы любит стихи послушать, – она кривляется, изображая эту самую Нину Николаевну. – Но Слава читает самые свои мирные, а ещё Ахматову. Он так хорошо читает! Не оторваться. Поэтому она так часто и приходит. Мы просим его читать похуже, но он так не может. Творческая личность, – она говорит почти без перехода: – Сейчас подоспеет чай.

За роялем устроено нечто вроде кухни – и жуткий беспорядок. Тарелки стоят одна на другой, к одежде прилипают крошки, везде почерневшие пятна от разлитого кофе.

– Подтягивайте стулья и садитесь, где почище, – говорит Наташа. Убирает с табурета кастрюльку с остатками чего-то неаппетитного. – Ну как вам клуб?

– Несколько необычно, – признаёт Ислам, а Яно отчаянно кивает.