– Мы пытались понять, что с ним случилось, – сказала Ева. – Он бежал и вдруг упал, как будто мёртвый. Мы думали, может, ему можно чем-нибудь помочь? Может, у него отказали лапки?

Бородач хмурился. Кто-то из его спутников, помоложе, с интересом спросил:

– И как? Помогли?

– Нет, – Ева выпятила нижнюю губу, из-под насупленных бровей разглядывая всадников. – У него не оказалось денег, чтобы заплатить.

Всадники расхохотались. Чернобородый, выпятив губы, дул в свою бороду, пытаясь удержать себя то ли от ухмылки, то ли от гримасы ярости. Этот смех внёс окончательный разлад в отношения между собой их лошадей, которые теперь сталкивались грудью и боками, кое-кто даже отчаянно лягался. Всадники, всё так же хохоча, поджимали под себя ноги, пытаясь уберечь их от незавидной судьбы быть раздавленными. Ослик повернул назад уши, похожие на два дупла в стволе старого дерева.

– Езжайте, – крикнул священник, пытаясь удержаться на крупе лошади и держась обеими руками за луку седла. – Езжайте, ради бога! Если кто-то из этих холуев сломает себе ногу, мы вас нагоним!

Никто, однако, не стал их преследовать. Оглядываясь, девочка видела пустой тракт, который пересекали за их спиной птахи. Эдгар не оборачивался, плечи всё так же напоминали подтаивающие комки снега.

Повинуясь порыву, зародившемуся, следуя какой-то нечаянной алхимии, из чаши обиды, щепотки злости, полгорсти облегчения, какое бывает, когда чуешь, что должно было случиться что-то ужасное, но чудом тебя миновало, она встала во весь рост, придерживаясь за стенки повозки, и, запрокинув голову, закричала:

– Теперь мы будем брать плату с каждого, кому будем помогать! Слышите? Будь он богат или беден, в урожайный год или в голодный. Будем брать едой, смешными кругляшиками, которые все называют деньгами – чем угодно, лишь бы, чтобы платили. У вашего странствующего великана теперь появилась жадность, и жадность эта – я!

Ответом стал скрип раскачивающихся стволов – когда стоишь вот так и смотришь, кажется, что кроны там, наверху, играют в какую-то подвижную детскую игру, и пробуждалось в груди странное, тягучее ожидание, ожидание чудес. Потом опускаешь взгляд и видишь, что стволы их неподвижны и всё кажется размеренным и вязким. Ослик фыркнул и нагнул голову так резко, что подпруга затрещала и натянулась. Шерсть его на загривке многозначительно стояла торчком. Он перебирал ногами медленнее, чем обычно, как будто страх хозяина и обида Евы проделали в его брюхе дыру, откуда все силы и весь задор безвозвратно пропали на дороге. Великан даже не пытался его подгонять.

Эдгар снова косился на девочку с испугом. Такой бывает у ребёнка, когда любимый щенок кусает его за палец. Взгляд казался девочке изумрудно-зелёной ящеркой, что пряталась под камнями, в расселинах древесных стволов, среди многочисленных хитрых пожитков в густой, как будто разбавленной чернилами, тени. Кажется, великан с удовольствием ссадил бы её где-нибудь в чаще, но, как это часто бывает с детьми, боящимися прикоснуться к крупному жуку с усиками, с гладким чёрным панцирем и головой с устрашающими челюстями, только и мог, что ёрзать на козлах и трогать себя за локти.

– Почему ты не осталась до утра? – неприязно спросил он спустя некоторое время. – Тебя бы взяли обратно.

– Наверное, взяли бы, – ответила Ева. Она игралась с двумя желудями, сталкивая их и наблюдая, как они катаются по повозке. – Я пережила эту твою дурацкую ночь. И как ты думаешь, как бы я могла общаться с теми, кто смотрел на ночь только из окна? Только из окна видел эту темноту?

Эдгар долго смотрел, на его лице проступал ужас.

– Ты маленький, несуразный зверёк, о пяти лапках и шерсти трёх цветов. Нельзя так беспечно говорить о ночи! Она не простая. О ней… о ней вообще нельзя говорить. Может случиться непоправимое. Мы с тобой однажды можем не встретить рассвет.

– Не бойся, – Ева оставила жёлуди, коснулась указательного пальца костоправа. – Я знаю о ночи всё. Ты сам мне показал. Я знаю, что можно, а что нельзя. Знаю, что разговаривать с ней надо вежливо.

Он дёрнулся, как муха, запутавшаяся в паутине, и Еве показалось вдруг, что под его белой кожей – полость, где перекатываются камни, огромные валуны, каждый из которых каким-то непостижимым образом больше неё. Великан великаном, но сколько же Ев в нём поместится, если мереть с ног до самой головы? Полторы? Восемь? Десять?

«Внутри него целая страна, – решила для себя девочка. – Волшебная страна. И поэтому там умещаются камни. А населяют её… должно быть, пугливые лани и прыткие лососи с белесо-красноватым брюхом».

Погода незаметно поменялась. Повозка текла через непрерывно капающий дождь. Нельзя было спустить ноги с тем, чтобы не обновить старую, засохшую грязь свежей. Сандалии Ева сняла и забросила в кузов, чтобы не портить – босиком приятнее и привычнее. Можно ощущать влажную поверхность дерева, а пальцами – щели и проточенные жуками-точильщиками бороздки, и представлять, что ты стоишь кверху тормашками, вовсе не в повозке, а на стремительно бегущем к горизонту облаке.

Тракт оказался достаточно старым. Корни, как земляные черви, взращенные дождём, что идёт от начала времён, корчась, выползали на дорогу. Глядя на покачивающийся впереди круп ослика, Ева ожидала с каждой секундой, что эти корни схватят его за задние ноги, и вздрагивала, когда особенно крупная капля ударяла её по макушке.

Кожа покрылась мурашками, а потом обросла коричневой шкурой, похожей на кожу какого-то земноводного. Тепло мало-помалу окутало тело, и девочка стала представлять, будто какой-то змий поглотил её, оставив торчать наружу только лицо, и теперь медленно переваривает. От таких мыслей стало немного не по себе, но, во всяком случае, не холодно и не влажно. Тем более что в этой змеиной коже можно опознать одеяло тёмной шерсти, что неопрятной грудой лежало в глубине повозки. Откуда оно взялось на плечах, Ева не имела ни малейшего понятия. Эдгар не шевелился, позволяя дождевым каплям неспешно, как им заблагорассудится, сползать по щекам и переносице. По всему видно, что штука эта сама захотела сохранить в тощем детском теле тепло. Ева горячо про себя поблагодарила неведомого покровителя.

Вокруг один лишь лес. Тракт крался, будто вор, бряцая плащом из сломанных колёс, валяющейся в канаве рваной сбруей, отвалившимися подковами. Где-то там, под ними, быть может, спят чьи-то кости.

Вороны скакали по веткам вязов, роняя на головы проезжающих целые водопады капель. Ещё немного, и эти чёрные птицы окончательно сольются с небесами.

– Куда он ведёт? – спросила Ева, имея ввиду тракт.

– В Рим, – коротко ответил Эдгар.

– Мы туда попадём?

– Может, мы едем в противоположную сторону.

– Как же нам узнать, куда мы едем? – спросила Ева.

– Незнамо. Просто ехать, и всё. Человек-цирюльник ехал по разным трактам в разных направлениях, и ни разу не достиг Рима. Может, его и не существует.

Древний величественный город сейчас совершенно точно существовал – Ева видела его своим особенным внутренним зрением, которым привыкла рассматривать сказки. Она видела улицы, по которым бродили львы и ещё какие-то звери, звери о хрупких ногах и с длинными шеями, видела созревающие финики на деревьях, и как солнце кладёт свои поцелуи на брусчатку. Солнце такое яркое, что в тени от вещей и живых существ, казалось, можно вымазать палец. Дома больше похожи на кусок сыра, чем на крепости: они без стёкол или ставень, без дверей, у иных вместо крыши настил из пальмовых ветвей. Людей Ева не видела, но они пригодились бы сейчас меньше всего: хочется прогуляться по такому, пустынному Риму, выпавшему из жизни общества человеческого, оброненного, как римский же денье, в дорожную пыль.

– Он существует! – сказала Ева, утерев рукавом текущие сопли. – Ты не достиг его потому, что в него не веришь. Попробуй зажмуриться и представить… солнце там… львы…

– Ни разу не видел львов, – по-прежнему меланхолично произнёс Эдгар. Он косился на Еву с каким-то поскучневшим испугом, как запертый в клетке голубь косится на кота. – Темнеет.

– В это время мы с братьями уже по кроватям, – удивлённо сказала Ева, заглядывая в реальный мир через окно одного из своих нагретых солнцем зданий.

Они остановились на ночлег, съехав к обочине тракта. Эдгар сказал, что нужно уехать глубже в лес, укрыться в листве и там заночевать, но ослик встал под кустом жимолости и не пожелал больше никуда двигаться. Пришлось освободить его от пут. Заканчивался самый длинный день в жизни маленькой девочки – не помнила она ещё ни одного дня, когда хотелось бы заново распробовать каждый кусочек, не глотать его, так, как глотала она, а разжевать и покатать на языке. Было холодно и непривычно весь день без крыши над головой, каждую минуту этого дня казалось, что вот-вот случиться что-то страшное, и только сейчас Ева внезапно поняла, что всё самое страшное уже случилось.

Эдгар, напротив, начал немного отходить от потрясения. Первым делом он распряг осла, потом с наслаждением потянулся, хрустя своими великанскими суставами. День давно уже клевал носом, веки его медленно опускались. В воздухе разлито молоко, и Ева пыталась им напиться, широко открывая рот.

Ехать весь день в повозке оказалось не так-то просто. Отсиженный, отбитый на кочках копчик ныл, губы потрескались от редких, но болезненных взглядов солнца и шершавых пальцев ветра. В голове остался какой-то ритм, что сопровождал их повозку на протяжении всего пути, и сколько ей не тряси, избавиться от него не получится. Ева задремала, положив под голову ладони, но её почти сразу разбудил звук выволакиваемых мешков.

– Не время спать, – тихо и торжественно сказал великан, и Ева увидела у него на руках знакомый кулёк. Он уже ощутимо попахивал. – Сейчас ты увидишь божью искру.

Он положил енота на край повозки, откинул край тряпицы, сказал:

– Смотри.

– Я ничего не вижу.

Ева почти смогла увидеть свой первый за сегодня сон, и какой-то дохлый енот – плохая ему замена.

Там, где путники встали на ночлег, нависал огромный дуб. Подошвами ног чувствовались покатые бока желудей, по стволу его бродили жуки-олени, которые ещё несколько лет назад вызвали у Евы живой интерес. Но самое главное – под этим дубом жила жирная тень, похожая на кисточку из беличьего хвоста, с которого стекала чернильная краска и капли дождя, который сюда почти не проникал. Великан перенёс свёрток с тельцем зверька в эту тень и велел Еве смотреть внимательнее (от нетерпения он даже притопывал ногами), и на этот раз она увидела, как тушка зверька слабо светится. В его развороченном животе словно поселились светлячки. Вытянув шею, девочка подползла поближе. Внутренности успели почернеть, какие-то съёжились, какие-то, напротив, увеличились. Ева не смогла понять, что конкретно светится, но личинок светлячков там, в животе, точно не было.

– Это и есть то, что проповедники и молитвословы называют душой, – тихо сказал Эдгар, и тряпица, словно занавес в уличном театре, снова скрыла от девочки чарующую картину.

– Да, это очень… очень красиво, – сказала она. – И такой свет есть в животе каждого из нас?

– Без сомнения. Когда человек жив, его сложно увидеть. Почти невозможно… хотя и сложно оставаться живым с развёрстым животом… но когда умирает – другое дело. Душа копит силы, чтобы пережить в мешке ангела длительное путешествие в чистилище. Вытягивает из сосуда, в котором она пребывала, все оставшиеся там силы.

– И что с ней можно делать?

И тут же спросила, сама не зная для чего:

– Какая она на вкус?

В полутьме казалось, что лицо Эдгара складывается из дубовых листьев, которые непрерывно шевелились от ветра. Кажется, будто оно готово было рассыпаться не то от раздражения, не то от ужаса в любую секунду.

– Человече не вправе ничего делать с душами. Можно прикасаться к телу, можно менять тело, лечить, калечить, уничтожать и извращать, но касаться священного света никто не вправе. Аллилуйя волшебному свету! Аллилуйя Господу!

– Значит, с ней ничего нельзя делать?

– Наблюдать и восторгаться, – шёпотом произнёс Эдгар, лелея на руках свёрток. – Это великое чудо, видеть свечение души.

– Теперь ты его похоронишь? – спросила Ева.

– Ещё не время. Я уберу его обратно и стану молиться, чтобы Господь больше не навлекал из-за такого маленького мёртвого зверёныша на нас свой гнев. Всё, что вышло из земли, обязательно вернётся в землю, но сначала нам с ним нужно поговорить. Я хочу поинтересоваться, не в обиде ли он за то, что я таким возмутительным образом вскрыл ему живот.

– Как у тебя это получится? – воскликнула Ева.

Великан вздрогнул, будто язык девочки, чересчур громко привыкший выражать эмоции, стал на доли секунды плёткой. Было уже совсем темно.

– Не сейчас, не сейчас, – забормотал он, пятясь. Мокрая трава и опрелые листья стонали под босыми пятками. За спиной великана слоновьей ногой высился в темноте древесный ствол. – Тише, тише, тише… Я пойду спать, маленький земляной червячок, туда, поближе к дереву. Прижмусь к этому брату, и буду спать прямо на земле, между корней.

– Я хочу пить! – сказала Ева в надежде, что Эдгар замедлит своё отступление, но тот продолжал пятиться, и скоро силуэт его слился с силуэтом дуба.

Великан не взял ни одеяла, ни тёплой одежды: он, видимо, и правда из камня. Ева расположилась на ночлег в повозке, под куцей крышей, на тюках с накопленным цирюльником добром, соорудив из пропахшей долгими годами пользования одежды себе гнездо. Хотелось хныкать, и девочка крепко задумалась: когда стоит пустить в ход эту девчачью привычку? Пора уже, или будут ещё моменты, когда одиночество станет более невыносимым? Эти думы, навалившись на макушку, вмяли её в глубокий сон, такой непохожий на все остальные, что от испуга Ева не решилась ему сопротивляться.

На другой день установилась неожиданно хорошая погода. Дождь перестал. Древесные стволы танцевали вокруг солнечной короны, позволяя посланцам светила беспрепятственно бродить по лицу спящей Евы. Ей чудилось, будто она плывёт в лодке по бесконечному, залитому светом морю, что от воды поднимается жар. Дрёма развеялась, когда Эдгар загородил свет своей головой.

Великан обескуражено тёр лоб.

– Я надеялся, ты исчезнешь.

– Куда же я исчезну?

– Незнамо… просто исчезнешь. Станешь одним из дорожных приведений.

– Разве я похожа на приведение?

– Любой ребёнок похож.

Ева открыла и закрыла рот. Что значит – «любой ребёнок похож»? Загадка. Имел ли он ввиду, что дети такие же странные, как те таинственные существа, о существовании которых все знают, но мало кто может сказать, что видел их воочию? Как такое может быть? Дети шумные, они могут напугать, когда, забравшись на дерево, со смехом и визгами сваливаются тебе на голову. Призраки же пугают ожиданием своего появления, дурманящим чувством, что что-то вот-вот должно случиться, местами, в которых совершенно точно обитают, но при этом не торопятся показываться на глаза.

Ева знала всё о призраках. Могла, загибая пальцы, перечислить тех, кто обитал в окрестностях Волчьего хвоста. Бойся тех, кто живёт среди яркого полдня в пшенице. Это маленькие существа, карлики, которые выдают себя качанием колосьев, так, будто посреди поля вдруг появился, а потом исчез ветер. Бойся руин на окраине деревни, потому что они помнят хорошие времена и обижены на ведь мир за наступившие вдруг дурные. Бойся луж в отпечатках копыт, оставленных чёрным жеребцом (так, как местами сложно разгадать, конём какой масти оставлен след – стоит смотреть под ноги после любого мало-мальски заметного дождя), так как в них может утонуть даже взрослый человек. Бойся того, кто с наступлением сумерек заселяется в парильню у реки – он не любит, когда кто бы то ни было тревожит его покой. Бойся, когда снаружи туман, ибо дети и домашние животные, что рискнули отойти от своего обиталища в такое время, рискуют никогда не вернуться домой. Бойся того, кто в ясную ночь спускается с луны на верёвке и стучится к тебе в окно.