Нестор посмотрел на эфенди и увидел, что глаза его все еще тревожно, но уже радостно заблестели, и тот трясущимися руками, шепча молитву, погладил бородку. Юноша вновь посмотрел на поле брани. Там держали верх турецкие стрелки. Потоки стрел и град пуль гвоздили и крошили отступавшее крестоносное войско. Следом на плечи крестоносцев обрушилась турецкая и татарская конница. Верховые турки и татары секли, кололи, топтали, губили противника без милости…

Воины Креста были почти полностью уничтожены. Владислав III пал на поле боя. Во многом виновницей поражения была горячность короля, бросившего в сражение сразу все силы, не оставившего резервов и прикрытия. Трагическую участь Владислава разделил и кардинал Джулиано Чезарини. Последняя попытка европейских (главным образом католических) народов помешать турецким завоеваниям на Балканах полностью провалилась. Конечно, ромейский базилевс^[4] Иоанн VIII отказался открыто поддержать «клятвопреступников»-крестоносцев. Велик был его страх перед османами. Известие о варненском разгроме повергло Константинополь в тяжелое уныние. Последняя возможность отстоять город извне руками латинского войска ушла в небытие.

* * *

Получив Галицкий удел, осильнел Дмитрий Шемяка. Стал он опасным соперником Великого князя Василия II. Но то было полбеды. Беда пришла, когда вновь начались набеги татар. «Царевич» Мустафа «со множеством татар» вторгся в Рязанскую землю. На этот раз ордынцев удалось отразить. В бою на речке Листани был убит сам «царевич», но и русские понесли большие потери. Хоть русские князья и платили «по-старине» «выход в Орду»^[5] и ездили туда за ярлыками на Великое княжение, прочного мира на юго-восточной границе не было. А тут в 1445 году семитысячная литовская рать осадила Козельск и Калугу. Большой крови стоило великорусскому войску остановить литовцев на реке Суходрев.

Еще хуже стало летом 1445 года на восточном рубеже Русской земли. К тому времени Улу-Мухаммед разгромил волжских булгар на Средней Волге. Здесь и основал он свое ханство – Казанское. Вскоре его рать разорила Нижний Новгород. На Москву же послал «казанский царь» войско под рукой своих сыновей. Навстречу ему с немногими конными полками спешно вышел Василий Васильевич.

«А князь Дмитрий Шемяка и не пришелъ, ни полковъ своихъ не прислалъ», – записал московский летописец.

Снова, как под Белевом, угличский князь, самый сильный из удельных князей Москвы, не захотел проливать кровь за Русскую землю. Княжеское войско и татарская рать встретились под Суздалем. На рассвете 7 июля казанцы переходили реку Нерль. Русские, уже готовые к бою, с поднятыми знаменами, копьями встретили врага. Но не все русские полки были собраны в месте сражения. Великий князь Василий решил не ждать, пока татарские отряды полностью переправятся через реку. Под Суздальским Спасо-Евфимьевым монастырем закипела конная битва: полторы тысячи русских против трех с половиной тысяч татар. Русские сначала потеснили врага. Но бегство вражеской рати оказалось притворным. Татары перестроились и вновь соступились с русскими. В самой гуще боя «добре мужественно бился» Великий князь Василий. Многократно раненный, в избитых доспехах, он был схвачен врагами. В плен попали многие князья, бояре и простые воины. Был ранен и взят татарами князь Михаил Андреевич Верейский, не оставивший на поле битвы своего старшего брата Василия. Под братом Михаила – Иваном Андреевичем Можайским пал конь. Раненый, успел он поймать другого жеребца, сесть в седло и ускакать с поля битвы. Вырвался со своими людьми из вражьего кольца, уже после того, как татары почти одолели русских, и шурин Великого князя Василий Ярославич Серпуховской. Тяжелым было то поражение.

Однако самым страшным казалось то, что Великий князь Московский стал заложником в руках Казанского хана. В это время и повел Улу-Мухаммед переговоры с Дмитрием Шемякой. В Угличе побывал посол хана Бигич. А обратно в Казань он возвратился с послом Шемяки – боярином Федором Дубенским. Соглашение о союзе Углицкого князя и казанского хана состоялось. На Русскую землю было положено еще одно ярмо – казанское иго. Однако и Василий Васильевич сумел оценить обстановку и пойти на уступки хану. Вынужденно согласился он с тем, что заплатит «окуп, сколько можетъ», за себя и своих соратников. Тот огромный выкуп собирали по всей Русской земле. Лишь 26 октября выкупленный из полона князь Василий прибыл в Переславль-Залесский. Здесь его встречали семья, бояре, весь двор. Взяла тогда княжна Мария с собою детей – Ивана и третьего, меньшого сыночка, Юрия, чтобы встречать мужа и отца.

А Шемяка тем временем заключил тайный сговор с князем Иваном Можайским и с князем Борисом Тверским против Великого князя. Вернувшись на Москву из полона, Василий Васильевич решил съездить на богомолье к Троице. Благодарить хотел Господа за свое спасение. Тронулся он в путь «с зело малыми людьми». Не знал Василий Васильевич, что заговорщики следят за каждым его шагом, что Шемяка и Иван Можайский с полками стоят уже на Рузе, в двух конных переходах от Москвы. Как только князь Василий выехал в Троицу, заговорщики двинулись к Москве. Тайно сговорился Шемяка и с некоторыми московскими боярами, да купцами. Не обошлось без подкупа. В ночь на 13 февраля 1446 года изменники открыли ворота города, и войска Шемяки вошли в столицу. Начались расправы. Были схвачены обе Великие княгини, разграблена казна, посажены в оковы верные Василью бояре, «а дворы их пограблены». В ту же ночь Шемяка послал Ивана Можайского со многими людьми в Троицу, дабы схватить и самого Великого князя…

* * *

На дворе стояло студеное февральское утро, украшенное первыми сполохами розовых лучей восходящего солнца. Ветки деревьев опушило снегом и инеем. Стряхивая снежную пыль с веток, туда-сюда перелетали снегири и синицы. Птички ссорились и дрались за хлебные крошки, что стряхнул с подола своей рясы на утоптанный снег недалеко от паперти какой-то старый мних. Мороз сильнел, и от шагов людей скрипел и словно звенел снег. А в белокаменном соборе Святой Троицы было тепло. Горели свечи. Служили литургию. Народу было совсем мало. Василий Васильевич, одетый в теплый кафтан, клал поясные поклоны и творил крестные знамения, незаметно позевывая в кулак. А рядом с князем, повторяя за ним все его движения, стояли его малолетние сыновья – шестилетний Иван и четырехлетний Юрий. Одетые в полушубки мальчики неуклюже кланялись, и на лбах у обоих уже выступали капли пота. Ивану хотелось спать и кушать, но он держался, видя строгую и упорную молитву отца, а меньшой – Юра, не стесняясь и не задумываясь над тем, что его окружало, открыто зевал всем ртом и ждал, когда его поведут поснедать. Позадь князя и его сынов стояли верные княжеские бояре: Иван, Семен да Дмитрий Ряполовские. Самый молодой из них, Митрий, иногда склоняясь ко княжичу Ивану, шутливо шептал ему на ухо:

– Буде тобя, княжичь, поклоны-т класти. Небось исти хочеши? Шолъ бы, да поснедалъ, а тамъ возвернеши ся да и молись собе.

– Отчего, Митрий, самъ не снедавши, стоиши ту? – спрашивал в ответ княжич.

– Мне не можно. Язъ возросъ уже, – отвечал, улыбаясь, молодой боярин.

– Не прельстити тобе мя, Митрий. Вемъ, яко ни малымъ, ни возрослымъ нельзя снедати предъ причастиемъ, – нахмурив бровки и немного подумав, отвечал княжич.

– Да ты ступай отай, яко хощеши на дворъ. А тамо сходи до трапезной, да и поишь чо. Мнихи чай ти не откажуть. Яко же возвернеши ся, зде же и не сказывай, – настаивал, улыбаясь, Митрий.

Княжич задумался на несколько мгновений, но, посмотрев вверх на молодого боярина и увидав лукавую улыбку на его устах, ответствовал:

– Иди-ко ты сам, Митя в трапезную. Поишь, и мне принесеши…

Тут одна створа храмовых врат распахнулась, скрыпнула, и в клубах морозного пара в собор негромко нырнул, слегка шаркая валенками по каменному полу, служка Ряполовских. Быстро и незаметно подошел он сзади к боярину Ивану и негромко зашептал ему на ухо. Услыхав что-то от слуги, боярин вдруг нахмурился, округлил глаза. Затем резко отстранил от себя служку и, потянувшись к Василию Васильевичу, стал негромко говорить ему о чем-то через плечо. Услыхав слова старшего брата, заволновались Семен и Дмитрий. Великий князь, оторвавшись от молитвы, слушал с предельным вниманием.

– Что велиши, княже? – задал вопрос Иван Ряполовский, заканчивая свой короткий сказ.

– Язъ с своею братьею в крестномъ целовании, то как можетъ быти такъ? – вопросом на вопрос недоуменно отвечал боярину Василий Васильевич.

– Поостерегись, княже, ради Христа! Никитка верныи холопъ, николи же не оманывалъ, – вымолвил, словно взмолился, Ряполовский.

– А ну подь сюды борзо, перескажи князю! – повелительно, но с тревогою в голосе молвил боярин, обращаясь к слуге.

Мгновенно представ пред княжески очи, тот склонился в поясном поклоне и, не разгибаясь, вымолвил:

– Не вели казнити, княже!

– Молви скоро, – негромко велел Василий, нахмурив брови и с тревогой во взоре.

Слуга, так и не разогнувшись до конца, не поднимая глаз на Великого князя, стал быстро, но внятно рассказывать, что уже четверть часа назад к монастырским воротам по глубокому снегу движется череда саней, крытых рогожами. Чай уже с горы съехали да добрались до обители. Саней-то сотни полторы. Судя по слухам от окрестных смердов, в каждых санях по два доспешных воя, а третий ведет запряженного коня. Де ко княжеской стороже подобрались еще в темноте и сняли тую врасплох…

Тут северные врата собора со скрипом распахнулись, и в храм с криком ворвался один из доспешных дворян князя. Простужено и хрипло проорал он во всю глотку:

– Беги, княже-господине, спасай ся! Можайцы в обители, да Шемякины люди уже сторожу поимали у воротъ…

Служба в храме, и без того уж притихшая, прервалась совсем. Резко обернувшись в сторону раскрытых церковных врат, князь увидел, что в деснице воина зажата обнаженная, окровавленная сабля, а обе длани и лицо его в крови. Медлить было нельзя ни минуты.

– Иван! С Семеном да Митрием скоро берите сыновъ, да бегитя ко мнихамъ. Спрячуть чай в кельяхъ, – негромко, переходя на шепот, но твердо выпалил Василий.

– Како же ты, княже? – с мольбою вопросил Иван.

– Ступаите, вборзе! – уже с нетерпением крикнул Василий.

Дмитрий и Семен Ряполовские послушно схватили на руки княжеских чад – Ивана с Юрием и бросились к раскрытому порталу.

– Несть! – зычно крикнул Василий. – Уходьте полуденными^[6] вратами!

Митрий и Семен послушно исполнили волю князя. За ними поспешил Иван Ряполовский.

– Иванъ! Гляди же, сыновъ моих убереги! – крикнул князь вдогон.

Затем, обернувшись к иконостасу, наложил на себя крестное знамение и молвил:

– На все воля Твоя, Господеви!

– Княже, бегти надо ти на конюшенный дворъ, – вымолвил пораненный воин, опускаясь пред Василием на колени, теряя силы и подплывая кровью.

– Спаси тя Христосъ, – промолвил князь и ринулся в открытые врата северного портала. По глубокому снегу небыстро добежал он до конюшни. Запыхавшись, открыл воротную створу и увидел, что у коновязи нет ни одной лошади.

– Не бе мне коня уготовано! – в отчаянии крикнул он.

Произнеся это, Василий напряженно осмотрелся и вновь побежал в собор. Быстро добравшись туда, велел мнихам накрепко затворить все врата. Те с перекошенными от страха лицами беспрекословно исполнили приказ князя. Василий осмотрелся. На полу в луже крови лежал воин его двора, что предупредил господина, подняв сполох. Над ним склонился кто-то из монастырской братии. Василий подошел и присел пред лежавшим воем. В церковные врата забарабанили, требуя открыть.

– Живъ ли? – спросил Василий монаха.

– Живой есть, токмо язвленъ зле, – негромко отвечал мних.

– Почто же зде ти, княже? – прошептал воин сквозь зубы, открыв глаза.

– Понадеял ся язъ грешныи на крестное целование… не повеле себе ничего уготовити, – отвечал князь со скорбью в голосе.

В ту минуту в северные церковные врата ударил таран.

– Отворяите! Ни то силою врата сымемъ! – орал кто-то снаружи.

Удары в воротные створы становились все сильнее и сокрушительнее. Посыпалась штукатурка с фресками.

– Княже, воспрети имъ крушити церковныя врата, – молвил с трепетом кто-то из братии.

Василий подошел к запертым вратам и громко вопрошал:

– Эй! Есть среди вас кто из бояр, аль бо князь?

– Кто самъ есть таковъ? – послышали снаружи.

– Великии князь Московскии, – сказано было в ответ.

– Великий князь Димитрий на Москве! Ту же несть Великому князю, – последовали ответ и веселый гогот.

– Цыцъ те, холопы! – прикрикнул кто-то грозно снаружи

– Зде язъ есть, боярин Никита Добрынскии, княже! Узналъ ли мя? – громко произнесено было тем же голосом.

– Узналъ ти, Никита. Чего хочеть брать мой князь Можайскии Иван Андреевич?

– Вели мнихамъ отворити врата, княже, – ответил Добрынский.

– Поди, Никита, молви Ивану, де хочетъ Димитрий (Шемяка) Великого стола, отдамъ ему. Перескажи, де приму постригъ зде же в Троице, не выиду из обители. Буду Господа молити за братью свою. Не помыслю никоего лиха супротивъ братьевъ! – со слезами на глазах, но уверенно и твердо промолвил Василий сквозь запертые врата.

С той стороны слышен был лишь негромкий разговор. Однако удары тарана прекратились.

– Что же ти, Никита? Поидеши ко Ивану? – вновь спросил Василий с тревогой в голосе.

– Вели отворити, княже! Ино врата сымемъ, ино храмъ пожжемъ, не вводи во грех, – отвечал боярин.

– Отворимъ, княже, льзя ли храмъ пожещи? – негромко и неуверенно запричитали мнихи.

Василий оглядел суровым взором братию и тихо, но твердо молвил:

– Отворяите.

– А ты, отче, – обратился он к мниху, указуя на раненого, – пригляди за слугою моимъ, уврачуй раны. Сполнишь, не забуду сего…

В полутемном храме раздался глухой удар затвора и скрип отворяемых церковных врат. С клубами пара в храм ворвались десятки вооруженных воев, принявшихся избивать мнихов. Минуты через три, гремя подковами кованых сапог, к Василию Васильевичу подошел дородный, крепкий как дуб, раскрасневшийся от мороза в шубе наброшенной на плечи, с мечом на поясе, доспешный боярин Никита Добрынский, и, положив длань десницы князю на десное рамено, молвил:

– Поиманъ еси, ти княже, Великимъ княземъ Дмитриемъ Юрьевичемъ…

А еще через полчаса голые сани со связанным полураздетым пленником, плечи которого прикрыты были старым тулупом, помчались по зимней дороге в Москву. С ним на санях сидели двое воев-стражников – то были холопы князя Можайского.

* * *

В монастыре какое-то время еще царил сполох. Люди Шемяки и можайцы искали, вязали, били москвичей и сторонников князя Василия. Но монахи успели спрятать княжичей с Митей Ряполовским на сеновале близ трапезной. Иван да Семен Ряполовские укрылись в погребах. Запомнился на всю жизнь маленькому княжичу Ивану тот страшный день. Когда монахи привели их на сеновал, спешно раскидали стог и посадили их в него, маленький Юра от испуга заревел во все горло. Иван и сам готов уж был пустить слезу, но Митя Ряполовский, насупив брови, серьезно пригрозил:

– Не можно, княжич, слезе попущати. Достойно ли ти еси? Вона лутче угомони меньшого братца.

Пока монаси закидывали их сеном, Иван с дрожью в голосе и с трепетом в сердце вытирал слезки на глазах брата и уговаривал:

– Юрочекъ, цыцъ ти. Будеши выти, злые волци услышатъ яко плачеши, приидуть и съядять ны.

Наконец уговоры Ивана подействовали. Меньшой брат успокоился. Да и монаси надежно обложили их сеном со всех сторон. Им втроем стало тепло и уютно. Юра засопел, уснул. Вдруг в трапезной по соседству послышалась матерная брань и глухие удары. Иван понял, что злые люди, которые ищут их, крушат столы и лавки, опрокидывают и бьют глиняные горшки и посуду. Заскрипела и хлопнула дверь. Наглые, обозленные, пьяные голоса и шаги людей послышались совсем близко. Митя Ряполовский зажал обеими дланями рты княжичам. Вдруг что-то острое, жесткое и длинное, рассекая сено, прошло в вершке над головой княжича. Прошло и тут же было утянуто назад. Затем точно также, но далее за их спинами, и раз, и другой. По напряжению длани Митрия Иван понял, что тот сжался в комок, обняв и притянув княжичей к себе. Юрочек уже спал, пуская пузыри носом.

– Нету ти ни кого зде! Кому ту быти?

– Разбегли ся сучьи дети!

– Поидемъ отсель! – слышал Иван хмельные голоса.

Вновь заскрипела и хлопнула дверь. Шаги удалялись. Наступила продолжительная, звенящая тишина. Слышно было только, что где-то под стогом копошилась мышь…

– Копиемъ стогъ насунули, суки (Копьем в стог кололи, суки), – прошептал Митрий еле слышно и с дрожью в голосе.

Затем он отнял длань от уст княжича и также тихо добавил:

– Тсс! Молчи Иванушка, нельзя глаголати. Пожди есчо маленько…

* * *

Холодно, и жутко было Василию Васильевичу в порубе^[7], что на Шемякином дворе на Москве. Он сидел, закутавшись в драный тулуп, на небольшой охапке соломы в полной темноте. Новый московский князь не велел зажигать даже лучины в темнице, где заточен был его пленник – двоюродный брат. Руки и ноги князя были скованы кандалами так, что особо и не походишь, и не поделаешь чего-либо. На лице была повязка, закрывавшая глаза. Крынка воды и кусок краюхи были у него в ногах на глиняном полу, а в углу поруба стояло смердящее ведро. Стены сруба были так хорошо законопачены, что свет почти не проникал внутрь. Князь Василий передвигался на ощупь. Шестым чувством угадывал он, что свечерело.

Вдруг его ухо четко различило, что к порубу подошло несколько человек. Князь понял, что старались идти тихо, но снег легким поскрипыванием выдавал пришедших. Вскоре негромко щелкнул ключ в тяжелом навесном замке. Замок сняли с петель, а за ним отодвинули и засов. Князь Василий окликнул:

– Кто тутъ есть?

Ответа не было. Тихо скрыпнула дверь, и князь понял, что вошли.

– Кто пришелъ? Что надо ти? – вновь взволнованно спросил Василий Васильевич.

Ответа не последовало. Сердце князя забилось гулко и тревожно. Вошедшие в поруб молчали, но дышали тяжело. Ноздрями князь почувствовал запах крепкого меда и пива.

– Иль погубити решил мя брат мои – князь Димитрии? – в отчаянии спросил он.

Вошедшие молчали и лишь натужно сопели.

– Отвечаите, холопы! А коли тако, даите молитву покаянную сотворю! – крикнул он дерзко.

– Не быти тобе днесь в покойникахъ, – молвил приглушенно кто-то сиплым пьяным голосом.

– Моя бы воля, отправилъ бы тя к праотцамъ, да не велено, – молвил другой уже с провизгом, – вспомяни ноне, как брату свому князь Василью Юрьевичу велел очи вынуть.

Кто-то третий лишь негромко гоготнул.

– Вали его, – молвил осипший голос.

Василий Васильевич почувствовал, что сверху навалились двое и опрокинули его навзничь спиной на солому.

– Волци, чего хотите? Не троньте мя! – воскликнул князь. Сердце его бешено забилось в груди.

– Язви его! – крикнул тот, что с провизгом.

– Не троньте мя, людие! Брату Димитрию молвите за мя, де постригъ прииму, уиду в монаси, отдамъ ему Великии столъ Московскии. И вас награжу! Не забуду милости вашеи! – успел крикнуть Василий.

Он почувствовал, что тяжелые и сильные мужи придавили его к земле и держали крепко за руки и за ноги, несмотря на то, что он и так был хорошо скован. Вдруг с его лица сорвали повязку. В последний момент увидел он яркую вспышку факела, горевшего над ним, и искаженные ненавистью лица незнакомых ему холопов. И тут же в свете факела чья-то рука поднесла к очам отливавшее ярким бликом факельного пламени острие клинка. Оно было сверху – в вершке от его глаз.

Мгновение! …

Десное око князя пронзило невыносимой болью и огнем.

Еще мгновение! …

Левое око выжгло нестерпимым, колющим ударом.

Последнее, что помнил князь в тот миг, – то, как на лик ему хлынула горячая, липкая кровь, омывшая, выплеснувшая из глазниц адскую муку боли. И последнее, что выкрикнул он, уже теряя сознание:

– Изверги! Нету вам прощения!