Цитаты из книги «Где нет зимы»

А я не могу, когда на меня орут. И я так устал всем улыбаться.

И вот сидели мы в кафе, я на свой шарик нацелилась, Паша, как всегда, одним глазом в книжку косил, Мишка рассказывал, что ему хочется телескоп на день рождения, тетя Мира слушала и кивала. Тут к нам подошел какой-то сумасшедший старик. На руках у него были перчатки с обрезанными пальцами, на шее — шарф с торчащими во все стороны нитками. Не совсем бомж, но очень странный старик, не домашний какой-то. — Это все ваши дети, мадам? — спросил старик у тети Миры. Так смешно — «мадам», как будто мы в Париже! А тетя Мира на «мадам» ничего не сказала, просто ответила: да, мол, все мои. Но старик не отставал: — Погодки или близнецы? И на нас с Мишкой кивнул. Мишка говорит: — Какие же мы близнецы? Вы что, не видите, мы не похожи совсем? А тетя Мира старику ответила спокойно: — Нет, не близнецы, просто двойняшки. А старик ей: — Это очень хорошо, мадам, это прекрасно, мадам, когда в семье много детей. Дети, мадам, это главное жизненное счастье и богатство. Я, мадам, бедный человек, но не потому, что у меня нет денег, а потому, что я одинокий. И детей у меня нет и никогда не было. А вам, мадам, в жизни выпало феноменальное счастье, и вы должны это ценить. — Я и ценю, — отвечает ему тетя Мира. — Значит, вы счастливы, мадам? — продолжал приставать к ней старик. Тетя Мира задумалась на минуточку, у нее даже ложка с мороженым в воздухе замерла, а потом мороженое в рот быстро сунула и ответила ему с набитым ртом: — Счастлива-счастлива. Какие могут быть сомнения? — Простите, если обеспокоил, мадам, — и старик поклонился. — Счастливый человек делится своей радостью. Вот если бы мне на поправку настроения… Тетя Мира вдруг засмеялась: — Я вам мороженого купить могу. Поправит это ваше печальное настроение? Мне помогает! Старик вздохнул, посмотрел на нее почему-то укоризненно и ушел. Паша книжку отложил и говорит: — Мира Александровна, он что, попрошайничал? — Будем считать, что в кафе просто нет мороженого того сорта, которое он любит. Потому он и отказался от моего предложения.

Мишина мама не спала всю ночь. Я знаю, как это бывает у людей. Они ложатся в постель, чтобы не тревожить домашних. Но дышат так, что сразу ясно — не спят. Потом они идут на кухню и пьют там чай или кофе. Одну чашку, потом другую чашку. И потом еще одну чашку. И курят. Те, кто курит. И кашляют. И вздыхают. И ходят туда-сюда. И от их ночных мыслей темнота за окнами становится фиолетовой. Наверное, и Мишина мама ходила так по своей квартире сегодня ночью и вздыхала.

Когито, понимаешь, эрго сум. «Мыслю, следовательно, существую»

…Скользи легко, Танцуй тангó И слушай плавные ритмы Далеких и знойных стран. Где нет зимы, Но так, как мы, Не знают боли сильнее И глубже сердечных ран…

Кухонный шкафчик почти совсем пустой. У нас было немного овсянки, вермишель, манная крупа, в погребе — остатки картошки. Картошка сморщенная и покрыта росточками. Интересно, если посадить ее в цветочный горшок — она вырастет? Нет, я знаю, что для картошки надо больше места, но если посадить ее в большой горшок от фикуса, она ведь будет расти? Мы с Гуль уже неделю живем одни. Мама пока не вернулась, и телефон ее не отвечает. Так и раньше случалось раза три — когда с нами еще была Шура. Но мама всегда возвращалась, поэтому я думаю, что она вернется и теперь. Вот только на ужин у нас — четверть пакетика вермишели, последнее, что осталось из наших запасов. Гуль ходит в дневной школьный лагерь. Там водят на экскурсии и гулять в парк культуры, там есть разные кружки и устраивают всякие соревнования. Гуль научилась валять войлочные игрушки и каждый день приносит домой то каких-то цветных колобков, то кривеньких зайчиков-мишек. Заставляет меня любоваться и хвалить ее. Я хвалю… Но для меня сейчас главное, что Гуль там кормят — дают завтрак, обед и полдник. Первые два дня она прибегала домой голодная: бе-е-е, рыбные котлеты, гадость, невкусно. И мне пришлось ей объяснить, что, пока мама не вернется, готовить буду я, а продуктов у нас мало, так что пусть уж лучше она ест все, что варят повара в школе. Вермишели было больше, но первую партию я испортил. Я не знал, как варить вермишель. Думал — как рис. Она ведь тоже, пока не сготовишь, твердая, значит, и варить надо так же. Положил вермишель в холодную воду и поставил на огонь. Посолил воду, чтоб было вкусно. Еще боялся, что пересолю, дурачок. А вермишель вся в комок слиплась. Я испугался, что и остаток впустую потрачу. Так что надо хотя бы сейчас где-то узнать рецепт. Спрашивать соседок, как варят вермишель, мне не хотелось: тут сразу бы выплыло, что мамы нет дома. Начались бы всякие ахи-охи и расспросы, соседки бы стали переглядываться, со значением поджимать губы или даже пытаться зайти в дом и сварить нам чего-нибудь. Нет, конечно, они бы сварили получше, чем это делаю я, но мы с Гуль справимся сами. Так что я включил мамин комп. И сразу нашел в поисковике рецепт. Вот я идиот! Надо было сыпать вермишель в кипящую воду и хорошенько размешивать, пока варится. А потом эту воду слить. Очень просто. Вермишель была готова, и я пошел забирать Гуль из школы.

Кира выслушала мой рассказ, а потом спросила: — Слушай, а мама твоя, она когда родилась? — В 61-м году. Мама — поздний ребенок, бабушке уже сорок лет было. — А как твою маму зовут? — Марина Алексеевна.

Бабушка работала на химзаводе, шла война. Дети сперва оставались с пожилой соседкой, а вскоре при заводе организовали ясли.

Маруська и Борька — это были первые Шурины дети. Близнецы. Они родились в самом начале войны, Шуре тогда только-только исполнилось двадцать лет. Про отца близнецов Шура говорить не любила. Вернее, если заходила об этом речь, говорила очень коротко, например так: «Он был инженер, очень умный. И танцевал как бог. Просто как бог». А в следующий раз «он» оказывался летчиком, а потом — артистом оперетты или даже писателем-лауреатом-самой-главной-премии

Я — Кир, царь множеств, царь великий, царь могучий, царь Вавилона, царь Шумера и Аккада, царь четырех стран света, сын Камбиса, царя великого, царя Аншана, потомок Теиспа, царя великого, царя Аншана, вечное царственное семя, правление которого любят боги Бэл и Набу, владычество которого приятно для их сердечной радости.