Цитаты из книги «Теплые штаны для вашей мами (сборник)»

Дело происходит в начале двадцатого века, на Бруклинском мосту. Сидит слепой нищий и держит в руках картонку, на которой написано: «Подайте слепому!» К нему подходит молодой писатель и спрашивает: – Ну, и много тебе подают? – Два, три доллара в день, – уныло отвечает слепец. – Дай-ка мне твою картонку! – говорит писатель, достает карандаш, что-то пишет на оборотной стороне слезливого воззвания и отдает нищему: – Теперь будешь держать ее вот так! Проходит месяц, другой… Снова появляется молодой писатель на Бруклинском мосту, подходит к слепому нищему: – Ну, сколько сейчас тебе подают? Тот узнал его голос, страшно обрадовался, за руку схватил: – Слушай, слушай! Теперь я имею двадцать, тридцать долла

вообще не склонна переделывать чужую работу, а меня, как душу человеческую, создавала отнюдь не я сама

Как ей объяснить, подумала я, не обидев, что в жизни каждого художника наступает время, когда ему хочется говорить и быть только с равными себе, – неважно в какой области искусства талант вырос в мастера. Его, уже усталого, искушенного в своем деле человека, тянет к «своим», которые понимают его с полуслова. Иными словами, на знаменитый окрик соцзаказа: «С кем вы, мастера культуры?», негромко отвечаем: «С мастерами культуры».

. Однажды в Париже он на такси куда-то опаздывал и, сидя позади шофера, в ярости страшно матерился. Шофер, из русских офицеров, слушал-слушал, наконец оборачивается и говорит: «Ну, вот что, господин хороший! Я пять лет на флоте прослужил, но такого мне слышать еще не приходилось!» На что Бунин воскликнул: «А вы как полагали, милостивый государь! Я – почетный член Русской академии изящной словесности

Томас Харди однажды сказал: «Смысл веры не в том, чтобы поселиться на небесах, а в том, чтобы поселить небеса в себе».

Давайте чертыхаться, пока есть время. В раю нам этого не позволят. Марк Твен

Человек в середине жизни всегда «зависает», оглядывается, понимая, что находится на некой умозрительной вершине. В обе стороны от него простираются ветви: еще живы родители, уже подрастают дети… И он сам – как центр, как опора – и для тех, и для других. Бывает, в эти годы кажется, что именно ты обязан совершить то кардинальное действие во имя рода, во имя будущих поколений, какого не совершили твои родители.

Ваша точка зрения: литературная реальность интереснее действительности? – О да, несравнимо! Ведь литературная реальность – это и есть настоящая идеальная жизнь, в том смысле, что «история» ее очищена от ненужных деталей, бездарно прожитого времени, лишних в твоей судьбе людей, и у героев нет ощущения, что они совершают совсем не те поступки, какие им положено совершить, – то, что нас постоянно преследует в жизни.

Пространство, которое создает писатель, заполнено особой энергетикой. Частенько эта энергия по каким-то своим законам перетекает в реальность. Немало «писательских» случаев, когда автор придумывает сюжет, а тот через какое-то время обрушивается на него с подозрительной зеркальностью. Так было с Тэффи, с Роменом Гари. С Вами такое случалось? – Я настолько хорошо знакома с этим потусторонним законом и настолько в него верю, что в каждое новое литературное плавание отправляюсь как сталкер – в зону, не зная, вернусь ли целой. Пока писала повесть «Высокая вода венецианцев», где смертельно больная героиня отправляется в Венецию, раза два добивалась у врачей тщательных обследований. А мама моя вообще плакала… Вроде пока пронесло… не знаю – надолго ли… В этом отношении наша профессия, «создание параллельных реальностей», так же опасна, как опасно дело ликвидаторов. Все время ждешь определенной дозы облучения.

ежеминутная гимнастика воображения по любому поводу. Мгновенные творческие импульсы на малейшие раздражители реального мира.