Верхняя часть подушечки большого пальца, нажимающего на поршень, чуть покраснела.

И тут Док произнес фразу, объединив в ней, казалось бы, несочетаемые слова:

– Я ввожу тебе работу всей моей жизни.

Второй, находящийся в цилиндре конец поршня медленно двинулся к нижнему торцу, выдавливая золотистую жидкость в иглу.

– Ты, вероятно, задаешься вопросом, что это за субстанция вливается в тебя.

«Прекрати называть это дерьмо СУБСТАНЦИЕЙ!» – заорал бы Дилан, если бы ему не мешала неидентифицированная часть его одежды во рту.

– Невозможно сказать, как подействует она на тебя.

Хотя игла была самая обычная, Дилан понял, что насчет размеров шприца он не ошибся. Шприц определенно предназначался не для людей. Судя по шкале на пластиковом цилиндре, он вмещал восемнадцать кубических сантиметров, а такие дозы прописывались скорее не врачом, а ветеринаром пациенту, вес которого превышал шестьсот фунтов.

– Это психотропная субстанция.

Необычное слово, даже экзотическое, но Дилан подозревал, что понял бы, что оно означает, если б имел возможность проанализировать его в спокойной обстановке. Но растянутые челюсти болели, напитавшийся слюной тряпичный шар во рту начал эту самую слюну выделять, и она грозила залить горло. Губы горели под изоляционной лентой, страх поднимался изнутри при виде уменьшающегося количества загадочной золотистой жидкости в шприце и соответственно увеличивающегося в его крови. К тому же Дилана сильно раздражала по-прежнему дергающаяся левая рука Шепа, пусть он мог лишь краем глаза смотреть на брата. При таких обстоятельствах ни о каком анализе речи быть не могло. Отрикошетив от его сознания, слово «психотропная» осталось гладким и непрошибаемым, как стальной шарик подшипника, вылетевший из пушки настольной игры и теперь мечущийся по всему полю, отскакивая от одной поверхности к другой.

– На каждого человека она действует по-разному. – В голосе Дока слышалось любопытство ученого, которое порадовало Дилана не больше, чем осколки стекла, найди он их в горшочке с медом. Хотя этот человек и выглядел как сельский доктор, что-то в нем было от Виктора фон Франкенштейна. – Эффект всякий раз, без единого исключения, интересный, часто потрясающий, иногда положительный.

Интересный, потрясающий, иногда положительный. Да, не похоже на работу всей жизни, скажем, Джонаса Солка. Док, судя по всему, был достойным продолжателем традиций безумной, антигуманистической нацистской науки.

Последний кубический сантиметр жидкости перекочевал из цилиндра шприца в иглу, а оттуда – в вену Дилана.

Он ожидал, что ощутит жжение в вене, ужасный химический жар, который быстро распространится по всей системе кровообращения, но ничего в нем не вспыхнуло. Не почувствовал он и ледяного холода. Он думал, что тут же начнет галлюцинировать, сходить с ума, ощущая, как паучьи лапки бегают по нежной поверхности его мозга, услышит голоса фантомов, эхом отражающиеся от черепа, начнет биться в судорогах, его сокрушит тошнота или головокружение, на ладонях вдруг вырастут волосы, глаза вылезут из орбит, но инъекция не дала никакого заметного эффекта… разве что воображение Дилана разыгралось, как никогда прежде.

Док вытащил иглу.

На коже следом за ней выступила единственная капелька крови.

– Один из двоих должен заплатить долг, – пробормотал Док скорее себе, чем Дилану. Для последнего фраза эта не имела ровно никакого смысла. А Док вновь исчез из виду, отступив за спину Дилана.

Алая жемчужина дрожала на сгибе левой руки Дилана, пульсируя в такт с быстро бьющимся сердцем, через которое совсем недавно проскочила в последний раз. Дилану хотелось засосать ее обратно сквозь ранку от иглы, поскольку он не сомневался, что в грядущей борьбе за выживание каждая капелька здоровой крови может оказаться полезной для противостояния введенной в него субстанции, какой бы она ни была.

– Но оплата долгов – это не духи. – Док вновь появился в поле зрения с полоской бактерицидного пластыря. Продолжая говорить, снял с нее обертку. – Она не замаскирует вонь предательства. А что замаскирует?

Вроде бы он обращался к Дилану, но определенно говорил загадками. Его серьезные слова требовали и серьезного голоса, но тон оставался легким, а на лице по-прежнему блуждала улыбка лунатика, становилась шире, практически сходила на нет, снова расширялась, прямо-таки как пламя свечи, изменяющееся от дуновений ветерка.

– Совесть так долго грызла меня, что ей удалось пожрать мое сердце. На его месте – пустота.

Оставшись без сердца, организм Дока, однако, продолжал функционировать в обычном режиме. Удалив обе защитные накладки, Док накрыл полоской пластыря ранку с капелькой крови.

– Я хочу, чтобы меня простили за содеянное. Без прощения нельзя жить в мире с самим собой. Вы понимаете?

И хотя Дилан ничего не понимал в том, что говорит этот маньяк, он кивнул из опасения, что малейший признак несогласия вызовет психопатический взрыв и место шприца займет топор.

Голос мужчины оставался мягким, но душевная боль лишила его всех эмоций, хотя улыбка, что странно, продолжала блуждать по лицу.

– Я хочу, чтобы меня простили, хочу отринуть то ужасное, что сделал, мне хотелось бы честно сказать, что никогда больше я такого не сделаю, если представится возможность заново прожить свою жизнь. Но угрызения совести – это все, на что я способен. Получив второй шанс, я бы сделал это снова, сделал снова и провел бы еще пятнадцать лет, мучаясь чувством вины.

Капелька крови пропитала полоску пластыря, образовав на наружной поверхности темно-красное пятно. Этот пластырь предназначался для детей, а потому на наружной поверхности улыбалась мультяшная собака, то ли для того, чтобы поднять настроение Дилана, то ли чтобы отвлечь от свалившейся на него беды.

– Я слишком горд, чтобы хитрить. Это проблема. Да, мне известны мои недостатки, я их очень хорошо знаю, но это не значит, что я могу их исправить. Для этого уже слишком поздно. Слишком поздно, слишком поздно.

Бросив обертку полоски пластыря в маленькую мусорную корзинку, стоявшую у стола, Док сунул руку в карман брюк и достал нож.

И хотя в обычной ситуации Дилан никогда не назвал бы этот обычный перочинный ножик оружием, в тот момент ему на ум пришло это угрожающее существительное. Доку не требовался кинжал или мачете, чтобы перерезать ему сонную артерию. Вполне хватило бы и перочинного ножика.

Док сменил тему, переключившись с неопределенных грехов прошлого на более животрепещущие проблемы.

– Они хотят убить меня и уничтожить мою работу.

Ногтем большого пальца он раскрыл лезвие.

Улыбка наконец-то сползла с его круглого лица, Док нахмурился.

– В эту самую минуту ловушка может захлопнуться.

Дилан предположил, что под ловушкой может подразумеваться большая доза аминазина, смирительная рубашка и люди в белых халатах.

Свет лампы отражался от полированного стального лезвия перочинного ножа.

– Выбраться из нее мне не под силу, но будь я проклят, если позволю им уничтожить работу всей моей жизни. Украсть – это одно. С этим я бы смирился. В конце концов, мне и самому приходилось красть. Но они хотят вычеркнуть из памяти, из архивов, отовсюду, все, чего я добился. Словно меня не существовало.

Хмурясь, Док сжал в кулаке рукоятку перочинного ножика и вогнал лезвие в подлокотник кресла, в долях дюйма от левой кисти пленника.

Дилана это нисколько не успокоило. От страха он так дернулся, что оторвал от пола как минимум три ножки стула, возможно, на мгновение и все четыре.

– Они будут здесь через полчаса, может, и раньше, – предупредил Док. – Я, конечно, попытаюсь убежать, но нет смысла тешить себя иллюзиями. Эти мерзавцы, скорее всего, доберутся до меня. А если они найдут хотя бы один пустой шприц, то отрежут весь город от остального мира и проверят всех, одного за другим, пока не выяснят, кому введена эта субстанция. А введена она тебе. Ты – носитель.

Он наклонился, лицо его застыло в нескольких дюймах от лица Дилана. Пахло от Дока пивом и арахисом.

– Тебе бы лучше хорошенько запомнить то, что я сейчас скажу, сынок. Если ты окажешься в карантинной зоне, они тебя обязательно найдут, будь уверен, а когда найдут – убьют. Такой умный парень, как ты, должен сообразить, как воспользоваться этим ножом и освободиться за десять минут, что даст тебе шанс спастись самому, а мне – шанс убраться отсюда, прежде чем ты сможешь дотянуться до меня.

В зазорах между зубами Дока застряли кусочки красной шелухи и белой сердцевины орешков, но признаки безумия в его речи не удавалось найти так же легко, как свидетельства недавней трапезы. В выцветших синих глазах стояла лишь печаль.

Док выпрямился, вновь посмотрел на перочинный ножик, вздохнул.

– В действительности люди они неплохие. На их месте я бы тоже тебя убил. В этой истории есть только один плохой человек – я. Насчет этого сомнений у меня нет.

Он отступил за стул, из поля зрения. Судя по раздававшимся звукам, Док собирал свои вещички, надевал пиджак, готовился к уходу.

Едешь вот на фестиваль искусств в Санта-Фе, где годом раньше продал достаточно картин, чтобы оплатить текущие расходы и прибыль положить в банк, останавливаешься на ночь в чистеньком респектабельном мотеле, покупаешь в известном ресторане быстрого обслуживания обед с безумным избытком калорий, способный вогнать тебя в сон, как лошадиная доза нембутала, потому что хочешь провести тихий вечер за просмотром идиотских телевизионных программ в компании брата, складывающего пазл, а потом хорошо выспаться, но современный мир развалился до такой степени, что ты находишь себя привязанным к креслу, с кляпом во рту, тебя заразили бог знает какой болезнью, да еще ты стал мишенью неизвестных убийц…

Из-за спины раздались слова Дока, словно он был не только безумцем, но и телепатом:

– Ты не заражен болезнью. Во всяком случае, в том смысле, как ты себе это представляешь. Никаких бактерий, никаких вирусов. То, что я тебе ввел… не передается другим людям. Сынок, если бы я не был таким трусом, я бы сделал инъекцию себе.

Такое заверение не улучшило настроения Дилана.

– К своему стыду, должен сказать, что трусость – еще один недостаток моего характера. Я, конечно же, гений, но не могу служить примером для кого бы то ни было.

Критическая самооценка не произвела особого впечатления на Дилана.

– Как я и объяснял, субстанция в каждом из людей проявляет себя индивидуально. Если она не уничтожит тебя как личность, не лишит способности аналитического мышления, не уменьшит твой ай-кью на шестьдесят пунктов, есть шанс, что она значительно обогатит твою жизнь.

Да, более продолжительное знакомство показывало, что жизнь свела его, Дилана, не с доктором Франкенштейном. Ему выпала честь познакомиться с доктором Сатаной.

– Если она обогатит твою жизнь, тогда я искуплю часть своих грехов. В аду для меня приготовлено местечко, все так, но положительный результат будет компенсацией хотя бы за малую толику совершенных мною ужасных преступлений.

Звякнула цепочка двери номера мотеля, металл чуть скрипнул о металл, когда Док открывал замок.

– Работа всей моей жизни зависит от тебя. Теперь она – это ты. Поэтому, если сможешь, останься в живых.

Дверь открылась. Дверь закрылась.

Уход маньяка, в отличие от его прибытия, насилием не сопровождался.

За столом левая рука Шепа более не дергалась. Теперь он собирал картинку двумя руками. Как слепец, сидящий над книгой Брайля, он, похоже, подушечками пальцев прочитывал форму каждого картонного элемента, если и смотрел на него, то секунду-другую, иной раз вообще не смотрел и с невероятной скоростью или вставлял в положенное место в мозаике, или отбрасывал в сторону.

В напрасной надежде, что осознание нависшей над ними опасности передастся по магическому каналу психической связи между братьями, Дилан попытался крикнуть: «Шеперд!» Пропитанный слюной кляп заглушил большую часть этого крика, а звук, прорвавшийся наружу, мало чем напоминал имя брата. Тем не менее он крикнул второй раз, третий, четвертый, пятый, чтобы привлечь внимание юноши.

Когда Шеп мог общаться с окружающими – случалось это, конечно, не столь часто, как восход солнца, хотя и не так редко, как появление кометы Галлея, – слова изливались из него таким потоком, что в нем можно было утонуть, и Дилан совершенно выматывался, только слушая их. Но обычно Шеп проводил день, не замечая присутствия Дилана. Как сегодня. Как здесь и сейчас. Он видел картинку-головоломку, но не номер мотеля, жил в тени храма синто, наполовину собранного на столе перед ним, дышал ароматом цветущих вишен под синим, как васильки, японским небом. Так что находился слишком далеко от своего брата (отнюдь не в десяти футах), чтобы слышать его глухие крики, видеть раскрасневшееся лицо, вздувшиеся вены на шее, пульсирующие виски, умоляющие глаза.

Они обретались в одном номере, но в разных мирах.

Перочинный ножик ждал, с лезвием, воткнутым в подлокотник, бросая тот же вызов, что и волшебный меч Эскалибур, упрятанный в каменные ножны. К сожалению, король Артур не мог чудесным образом ожить и перенестись в Аризону, чтобы помочь Дилану извлечь этот меч.

Неизвестная субстанция циркулировала по телу, в любой момент его ай-кью мог упасть на шестьдесят пунктов, а неизвестные убийцы приближались.

Часы у него были электронные, а потому беззвучные, но он все равно слышал их тиканье. Слышал, потому что они отсчитывали оставшиеся в его распоряжении драгоценные секунды.

Шеп же продолжал лихорадочно собирать картинку-головоломку. Обе руки, правая и левая, находились в непрерывном движении, перелетая от картинки к кучке еще не использованных элементов, хватали кусочек синего неба, или вишневого дерева, или самого храма и несли, чтобы установить в положенное место.

– Точка, точка, запятая, – сказал Шеп.

Дилан застонал.

– Точка, точка, запятая, – повторил Шеп.

Если прошлый опыт служил надежным ориентиром, Шеп мог повторить эту фразу сотни, может быть, и тысячи раз в течение последующего получаса, а возможно, и до того момента, когда он бы заснул, скорее ближе к рассвету, чем к полуночи.

– Точка, точка, запятая.

В менее опасных ситуациях, из которых, к счастью, состояла практически вся жизнь Дилана, пока ему не встретился лунатик со шприцом, он иногда нейтрализовал эту повторяемость, придумывая что-нибудь в рифму фразе Шепа.

– Точка, точка, запятая.

«Вышла линия кривая», – подумал Дилан.

– Точка, точка, запятая.

«Не одна она кривая».

– Точка, точка, запятая.

«Я шагаю не хромая».

Привязанный к стулу, с субстанцией в крови, дожидающийся прибытия убийц… Не время для игры в рифмы. Время для ясного мышления. Время для составления четкого плана и эффективных действий.

Время каким-то образом ухватить нож, как-то, но ухватить и с его помощью освободиться от пут.

– Точка, точка, запятая.

«Мы смеемся, убегая».