Ехать дед наотрез отказался.
«Я же тебя в люди вывести должен, а не вывезти. А значит, пешком пойдем, пока ноги держат. А потом поглядим. Едучи разве людей узнаешь, да мир повидаешь? Ехать – только столбы на обочинах считать. Ничего не увидишь, а увидишь – не поймешь,» – подытожил он.
Кошель на кожаной тесемке дед Богдан повесил себе на шею и упрятал за пазуху. Закинул за спину заплечный мешок с провизией и скомандовал внуку: «Ну, присядем на дорожку.»
Иван послушно опустился в пыль. Садиться, как известно, следовало именно на ту дорогу, по которой собираешься идти. Да не на обочину, в зеленую травку, а по самому центру, не жалея чистоты штанов. Поэтому в дождь в путь обычно не пускались. Кому охота плюхаться задом в лужу, а потом путешествовать с мокрыми штанами? Пыль же можно просто стряхнуть.
Несмотря на охватившее его воодушевление и радостное предвкушение, Иван нет-нет, да и оглядывался назад, на старый семейный дом, окруженный яблоневым садом. Какое-то щемящее чувство потери на миг охватило его, когда печная труба скрылась за пригорком. Но тут же отпустило. Парень забыл и дом, и сад, и почти прирученного им стрелянного воробья. Воробей отличался редкой шустростью даже среди своих собратьев. Потому, наверное, сколько в него не стреляли мальчишки из рогаток, ни разу не попали. Легко и радостно было шагать по дорожке, огибающей дома и сады соседей., вьющейся по берегу речушки, упрямо взбирающейся на пригорки, с которых вся округа была как на ладони.
К полудню путники подустали и сделали привал на заросшем ивами берегу живописного пруда. Из воды тут же высунулись любопытные морды местных карпов. Уяснив, что прибывшие рыбу ловить вовсе не намерены, карпы с облегчением булькнули, блеснули серебристыми спинками и ушли на дно.
Благодать вокруг стояла неимоверная, как в душе после баньки. Утомленные полуденным зноем молчали птицы, скользили над водой неосторожные стрекозы, зеленая травка в густой тени была мягкой и шелковистой. Комариное облако взлетело с прибрежной растительности и спикировало на путников. Иван к тому времени уже посапывал, а деда Богдана обстановка настроила на поэтический лад. Ведь чем старше ты становишься, тем больше начинаешь ценить такие прекрасные моменты. Кто знает, может быть до конца своей жизни такого больше не испытаешь. В голову сами собой пришли стихотворные строки, что зубрил он, еще будучи школяром. Тогда они никак не хотели запоминаться, а сейчас, гляди-ка, сами собой в голове сложились:
Ох, лето красное! любил бы я тебя,
Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.
Стоило только Богдану эти строки произнести, как из безмятежного пруда с горестным воплем, всполошившим птиц и разбудившим Ивана, вынырнул человек.
Мелкие, тугие кудряшки, украшавшие его голову, колыхнулись львиной гривой. Человек потряс головой точно собака, отчего брызги полетели во все стороны, и начал выбираться из воды. Пруд был мелковат, и незнакомец, по большей части, шел по дну пешком.
«Ну сколько можно? Да когда же это кончится?» – гневно возопил он. – «Будет мне когда-нибудь покой? Я Вас спрашиваю?» – обратился он к разом онемевшему деду и, не дожидаясь ответа, продолжил: «Я нашел самый тихий, темный и нехоженый людьми уголок в государстве. Уж тут то, мыслил я, никто не потревожит мой покой. Но нет, даже здесь, в этой тишине и благолепии, находятся так называемые ценители прекрасного.» Последние слова были произнесены с ненавистью и издевкой.
«Упокоиться, в смысле утопиться?» – неуверенно поинтересовался Иван. – «Зачем? Вы же умрете?»
«В этом и смысл!» – вскричал странный человек.
Тут, наконец, отмер дед Богдан и толкнул внука локтем в бок: «Это же он – Бессмертный классик. Разве ты не узнал? Его портреты в каждой книжке.»
Парень присмотрелся. И правда, человек удивительно походил на портреты поэта в книгах: непокорная грива волос, гордый взгляд, устремленный вдаль, нелепые, по старинной моде, бакенбарды. Гневно раздувающихся ноздрей и горестных воплей портреты не передавали.
«Не может быть,» – недоверчиво возразил Иван. – «Вы же уже давно, ну это … умерли.»
Прозвучало донельзя нелепо. Как можно утверждать, что человек умер, если вот он, стоит перед тобой, выжимает свое мокрое одеяние на манер женского платья, оголив поросшие черным курчавым волосом ноги.
«Ха! Как бы не так! Упокоишься тут, если все, кому не лень, целыми днями цитируют твои стихи. И каждый раз, когда кто-нибудь их вспоминает, я тут как тут! Вечно живой!»
«Погодите-ка, а разве Вы не должны почивать на лаврах, как полагается всем Бессмертным классикам?»
«Ха! Почивать? Сами попробуйте на них почивать. Сначала лавровые ветви высохли, потом засохшие листья раскрошились, а ветки стали немилосердно колоть спину. Пусть на лаврах почивает тот, кто это придумал. А мне и перина не плоха.»
«Какой сегодня день? Который год?» – неожиданно деловито поинтересовался Бессмертный классик.
«Год брехливой собаки, месяц зеленых яблок, день третий,» – ответил дед.
«О!» – снова горестно взревел поэт. – «Не больше двух часов. Судя по солнцу, я упокоился не больше двух часов назад.»
«Простите,» – сконфузился дед. – «Но если вы по-настоящему хотите упокоиться, то стоит отправиться в Медвежий угол, тот, что за Кудыкиной горой. Медведи стихов не читают, а людей там и вовсе нет. Услугу свою медвежью они Вам охотно окажут, если не боитесь.» Дед Богдан поежился.
«Хм. А ведь это идея,» – задумался Бессмертный классик, любезно поклонился и отбыл, шлепая босыми пятками по пыльной дороге.
Потрясенный встречей дед долго смотрел ему вслед: «Подумать только! Встретить живого классика! Я даже подумать не мог! Я же этого парня только на портретах и видел. Вот видишь, не зря мы отправились в путешествие!»
Дед был воодушевлен. Иван обескуражен. Воображение рисовало ему целую вереницу писателей и поэтов, покинувших свои портреты на школьных стенах и разгуливающих по свету.
К вечерней зорьке путники добрались до мельницы. Сложенная из унылого серого камня, она была сооружением монументальным, но неприглядным. Впрочем, как и сам мельник, удивительно статью на нее походивший. Огромное, ступенчатое, позеленевшее от времени деревянное колесо медленно крутилось, поскрипывая. Речушка, вращавшая его, была неширока, но не по равнинному стремительна. Перебраться через такую на лыжах было сложно. Унесет, да и швырнет о камни. Лыжи размолотит в крошки, а сам воды нахлебаешься, да шишек набьешь.
Ушлый мельник хорошо это понимал, а потому соорудил близ мельницы мостки, проложив три длинных бревна от края до края речушки. По двум берегам они были закреплены камнями. Переправа была узкой, повозка не проедет, только пешие путники и могли пройти. Дабы ни один из них не мог прошмыгнуть бесплатно, мельник перегородил вход козлами, на которых болталась табличка, гласившая:
Проход через мост:
Человек – 1 деньга
Лошадь, корова, свинья, коза – 1 деньга
Бараны и овцы – бесплатно.
На другом берегу реки раскинулось большое село. Людей здесь жило видимо-невидимо. Сотни три, а то и больше. В селе был трактир (для путников, сельчанам то он без надобности), лобное место для наказания преступников (заросшее крапивой по пояс вследствие простоя) и торг, устраиваемый по воскресным дням. Одним словом, цивилизация. Это было самое дальнее от дома место, в котором доводилось бывать Ивану. По осени здесь проводилась окружная урожайная ярмарка с обязательным конкурсом на самую причудливо скрученную морковку и лазаньем на голый столб за призами. Привязанные вниз головой на верхушке столба гуси гневно шипели и щипали спасителей. На столб дед его не пускал по малолетству.
Мельник был тут же. Сидя на деревянном ящике у мельничной стены, он перед сном закусывал вареной репкой, обмакивая ее в тертый хрен. Да такой едкий, что слезы текли у него из глаз, не переставая. Но прежде, чем дед успел вступить с жующим мельником в беседу, на дороге показался путник, при виде которого у Ивана рот открылся от удивления сам по себе.
Тяжело ступая, согнувшись в три погибели и не поднимая глаз от земли, к мельнице приближался дюжий мужик. На его широких плечах высилась целая конструкция, более всего походившая на дом. Прямо по центру, на загривке, сидела, свесив толстые ноги в ярких чулках, дородная бабища в цветастом платке, завязанном на макушке луковкой. Она, шумно дуя, пила чай из блюдца и жевала сдобный калач.
На правом плече мужика попыхивал самовар. Пристроившаяся рядом с ним круглощекая девушка лет шестнадцати наливала в чашку чай и одну за одной таскала ириски из вазочки. На левом плече, уткнувшись носом в пуховую подушку, храпела усатая старуха.
Дойдя до перегороженных мостков, мужик остановился и тяжело вздохнул. Тут же с его плеча соскочила на землю девушка и подала мужику чашку чая: «Выпейте батюшка. В горле, должно быть, пересохло.» Ласково глядя на отца, она напоила его чаем и накормила калачом. Была девчушка ладная, крепенькая и наливная, как зеленое яблочко с красным бочком. Тугая рыжеватая коса шлепала ее по спине, босые розовые пятки сверкали в пыли.
«Здравствуйте, люди добрые!» – вступил в беседу дед. – «Вы кто ж такие будете?»
«Захребетники мы,» – легко пояснила девушка. – «Сидим вот все на шее у батюшки.»
«Чего только на белом свете не бывает,» – подивился дед.
Пока девчушка отбежала в кусты по малой надобности, мужик, по прозванию Антип, вступил в переговоры с мельником.
«Почем проход по мосту?»
«Одна деньга с человека.»
Порывшись в кошеле, висящем на шее, Антип вынул монетку, протер ее о штаны и подал мельнику. Тот, однако, деньгу не взял, для верности даже спрятав руки за спину.
«Одна деньга за одного человека, а вас четверо,» – пояснил он.
«Так идти по мосту будет только один,» – встряла баба в платке-луковке.
Возразить мельнику оказалось нечего. Логический спор зашел в тупик.
«Бери деньгу и отворяй,» – скомандовала баба. – «А то вброд перейдем, вообще ничего не получишь. Груша, полезай на место.»
Девушка, потупив глаза, неловко устроилась у самовара. Антип, согнувшись, зашагал по мосту.
«Овцы,» – зло сплюнул мельник им вслед, когда компания удалилась на приличное расстояние. Торговаться с мельником, находящимся в расстроенных чувствах, не имело смысла. Дед Богдан с сожалением проводил взглядом две деньги, упавшие в бездонную мошну мельника и вступил на мост.
Все приличные дороги ведут в трактир. Не была исключением и та, по которой шли путешественники.
Трактир был длинным, приземистым сооружением без окон, похожим на сарай. В свое время трактирщик здраво рассудил, что оконные стекла, регулярно разбиваемые подвыпившими посетителями, – дорогое удовольствие. И заложил все окна кирпичами. Дешевле выходило покупать в достаточном количестве свечи, чтобы освещать помещение круглые сутки.
Втянув носом запахи, доносившиеся с кухни, дед оживился: «Такой ерунды на постном масле, как здесь, больше нигде не подают. Пальчики оближешь. Только смотри, язык не проглоти. Уж больно дорого потом к лекарю обращаться, чтоб достал.»
Ерунда на постном масле, поданная на большой круглой сковороде, шкворчащая и духовитая, представляла из себя смесь различных овощей и мясных остатков, зажаренных до хрустящей корочки. Подбирая капли масла корочкой хлеба, дед и внук уплетали за обе щеки.
За соседним столом дружно хлебало кашу деревянными ложками семейство захребетников: многострадальный Антип, супруга его Лукерья, теща Гадюка Аспидовна и дочка Груша. Горшок каши, стоящий перед ними, исходил паром. Груша то и дело поглядывала на парня, ловко отводя глаза всякий раз, как он решался посмотреть на нее.
Тем временем дед, пользуясь моментом, пока Лукерья и Гадюка Аспидовна подсели к большому самовару в центре зала испить чайку, завел разговор с Антипом.
«Дородное у Вас семейство. Тяжело, небось, таскать на плечах всю дорогу?»
«И не говори,» – отозвался бедолага.
«Как же вас так угораздило?» – продолжал настойчиво любопытствовать дед.
«Сам виноват,» – неохотно признался Антип. – «Как Лукерью в жены брал, по пьяни на свадьбе поклялся, что семья моя никогда ни в чем недостатка знать не будет, на горбе своем всех вывезу, все выдюжу. Нет бы поклялся быть семейству надежной опорой или чего там еще обычно говорят. Эх! Хмель проклятый! Так и мыкаюсь с тех пор. Жена, теща, да дочка – все мои захребетники. Хмельного с тех пор в рот не беру. Зарекся.»
«Что ж не освободили они Вас от данного слова?»
«Да зачем им? Хорошо сидят, ножки свесили. Грушенька вот только облегчить мою участь пытается. Будь ее воля, и вовсе на шею не садилась бы. А слово неосторожно даденное теща таскает как камень за пазухой, да бережет пуще глаза.»
«Несправедливо это, тятенька,» – встряла в разговор девушка. – «Я у тебя этого слова не брала. Меня тогда еще и в помине не было.»
Вечер в трактире только набирал обороты. Дым от коптящих свечей коромыслом повис посреди зала. Одним концом коромысло касалось фыркающего самовара, другим – пышущего жаром камина, где над углями подрумянивался поросенок.
В поисках ужина и ночлега в трактир стекались усталые путники со всех сторон. Оборотистый трактирщик носился по залу с огромным подносом, уставленным мисками и горшками, наполнял глиняные кружки кукурузным элем, неспешно крутил вертел с поросенком. В общем, работал не покладая рук. Порой он даже оставлял свои руки крутить вертел, а сам бежал на кухню поторопить супругу-трактирщицу, спешно чистившую овощи и щипавшую кур.
Присматривать за своим шумным хозяйством ему приходилось во все глаза. Дабы ничего не упустить из виду, он, оставив на месте один глаз, второй цеплял на затылок. Так никому не удавалось улизнуть, не заплатив.
Через некоторое время в трактире появился новый гость. Франтоватый мужичок ступал уверенно, хотя и нетрезво. Одет он был не по сезону: в шелковую, с зеленым отливом рубаху, бархатный пиджак с позолоченными пуговицами и красной кожи сапоги. На голове у него красовалась широкополая соломенная шляпа с сеткой, со всех сторон спускающейся на плечи, а на руках – тонкие лайковые перчатки.
«Это кто ж такой будет? Пасечник, никак?» – полюбопытствовал дед.
«Сам ты пасечник,» – обиделся гость. – «Это новомодный аксессуар. От комаров и мух защищает.»
«А-а,» – озадаченно протянул дед. – «Присаживайтесь с нами, коли не побрезгуете.»
Гость важно оглядел переполненный трактир и соизволили принять приглашение.
«Аристарх,» – высокомерно представился щеголь. Аккуратно размещая на столе снятую шляпу. Потом он стянул узкие сапоги и с облегчением пошевелил пальцами почему-то босых ног. По залу поплыл непередаваемый аромат, соперничая по силе с запахом жареного поросенка.
«Взопрел чуток,» – виновато хихикнул франт.
«Трактирщик, а трактирщик! Неси мне мяса. Поросенок готов? Вот его и давай. С кашей,» – по-петушиному тонко прокричал он.
Трактирщик при виде денежного клиента засуетился. В этот момент в трактир вошли два мрачного вида амбала и молча уселись напротив щеголя. Тот немного притих, но, когда трактирщик принес блюдо с едой снова раздухарился. Нарочито медленно, пальчик за пальчиком, франт стал стягивать с рук перчатки. И стоило ему только стянуть первую, посетители трактира охнули и благоговейно затихли.
Руки у Аристарха были золотыми. Франт наслаждался произведенным эффектом. Лишь два амбала стучали в тишине ложками, не обращая на происходящее никакого внимания. Они это зрелище видали неоднократно. По залу пробежал шепоток: «Золотые руки. Счастливчик. Везунчик.»
«Скажи-ка, мил человек, а как же этими руками нитку в иголку вдеть, скажем, или зад подтереть можно?»
«Все можно,» – авторитетно заявил Аристарх. – «Только не нужно. Мне и нитку в иголку вденут, и зад подотрут, если надо. Я, если хочешь знать, могу вообще ничего не делать. Были бы деньги. А с золотыми руками они всегда есть.»
«Откуда ж они есть?» – продолжал докапываться пытливый дед Богдан. Посетители трактира к тому времени уже отмерли и вернулись к ужину.
«Откуда, откуда?» – неожиданно зло ответил Аристарх. – «Не от верблюда. Из банка, разумеется. Заложил я руки под пожизненное содержание. Теперь и горя не знаю.»
«А отдавать как будешь?» – не унимался Дед.
«А отдавать не буду. Вот когда помру, банк возьмет, что ему причитается.»
Бесплатно
Установите приложение, чтобы читать эту книгу бесплатно
О проекте
О подписке