Они не виделись восемнадцать лет. С тех пор, как Маша закончила школу и уехала в город поступать в институт. Она поступила и устроилась жить в общежитии. Мать продала дом и исчезла в неизвестном направлении. Маша не знала, что и думать. Отношения у них были неплохие. Не безоблачные, конечно, но нормальные. И почему мать так внезапно бросила её, словно надоевшую игрушку, Маша понять не могла. Впрочем, весточки от неё в виде денежных переводов приходили регулярно следующие пять лет. И как бы Маша не была зла на мать, отказаться от этих денег она не могла. Стипендия была копеечной, только на оплату общаги и хватало.

А Маша была зла. Эта злость стала навязчивой идеей, лейтмотивом всего её существования. Со злости Маша училась, как проклятая. Благо, поступила на экономический факультет, а не на какой-нибудь инженерный с непроходимыми дебрями математических расчетов. И закончила с красным дипломом. Со злости же Маша экономила деньги, предвидя тот момент, когда после окончания института останется без крыши над головой. Со злости она не подпускала людей к себе слишком близко – ни потенциальных подружек, ни мужчин, опасаясь привязаться и снова быть брошенной. Так и жила.

Красный диплом позволил ей устроиться на работу в банк и снова начать откладывать деньги. На квартирку Маша накопила за семь лет. Она была однокомнатной, маленькой, совершенно убитой и тараканистой. Располагалась квартирка на первом этаже старой панельной пятиэтажки и обитала в ней раньше бабуля – кошатница, о чем свидетельствовал неистребимый запах. Кошек Маша уже не застала. Видимо, родственники бабули благоразумно разогнали их прежде, чем стали продавать квартиру. А к тараканам Маша была привычна. В общаге они ходили строем и разве что песен не пели.

Какое же это было счастье! В течении года Маша ремонтировала и обустраивала свои хоромы. Тут же, не выходя из дома, познакомилась с будущим мужем. Паша приехал к ней из мебельного магазина, как специалист по сборке купленной мебели. Процесс этот был небыстрым и закончился договоренностью сходить в ближайшую субботу в киношку.

Павел Лавров был её ровесником. К своим двадцати девяти годам от успел отслужить в армии и перепробовать десяток профессий, не требующих специального образования: менеджера по продажам в магазине строительных материалов, установщика пластиковых окон, рабочего на хлебозаводе и даже водителя автобуса. В момент знакомства с Машей он подвизался на ниве сборки корпусной мебели.

Жил Паша с родителями и, похоже, ему это настолько осточертело, что Машино предложение пожениться и переехать к ней, Пашу даже обрадовало. Новость о беременности его почти не удивила. «Че, уже?» – только и сказал будущий отец. «Конечно, уже,» – мысленно огрызнулась Маша. – «Мне скоро тридцатник. Когда же еще? Если не сейчас, то никогда.»

В быту Паша оказался непритязательным: ел, что давали, делал, что велели. А сделав, полночи играл в игрушки на компьютере. Без свадьбы – этого триумфа торжествующей невесты и позора заарканенного жениха – решено было обойтись. Лишних денег у новобрачных не было. Но застолья для ближайших родственников, конечно, было не миновать. Только здесь Маша и познакомилась с новоявленной родней: свекром – точной копией своего сына, только полысевшей, обрюзгшей и с хронически красным лицом; свекровью – высохшей воблой с так плотно поджатыми губами, что между ними нельзя было просунуть и волосок, как между плитами, из которых сложены египетские пирамиды, и целой россыпью штампованных золотых колец на пальцах, призваных продемонстрировать её финансовое благополучие; сестрой Паши, замордованной двумя малолетними шумными хулиганами и радостно потирающим руки в предвкушении попойки мужем.

Известие о Машиной беременности было принято вполне благосклонно.

«Ну так не девочка уже, пора бы,» – прокомментировала его свекровь. Возраст своего сына она оставила без обсуждения.

Маша же раз и навсегда для себя решила свести контакты с новыми родственниками к минимуму, пытаясь на корню пресекать попытки свекрови вмешиваться в их жизнь. Ведь не девочка уже, как правильно заметила свекровь. Получалось неважно.

Жизнь с Пашей плохой не была. Если своевременно давать ценные указания и периодически пинать для скорости, то он делал все от него требуемое. У Маши возникла даже некоторая симпатия к свекрови, железной рукой воспитавшей сына в полном повиновении. И какое-то время после появления на свет Лизы муж был просто необходим, как единственный человек, которого можно было хоть на час выставить на улицу с коляской и перевести дух. Да и жили они три года только на его зарплату.

Но стоило только Маше отдать Лизу в детский сад и немного оклематься после декретного тюремного заключения, как она призадумалась: «А зачем мне муж? Не абы какой муж, а конкретно вот этот – Паша?» Теперь она и сама могла справиться с ребенком. А Паша – это тоже ребенок, только большой, шумный, ленивый, инфантильный, много жрущий днем и особенно ночью и дико мешающий спать своим храпом, от которого в маленькой квартирке деться было решительно некуда.

Маша переваривала эту мысль года полтора, перекатывая её, словно камешки во рту, созревая для решительного разговора, как тыква на грядке. И, наконец, решилась выставить безмерно удивленного Пашу на лестницу. Опыт с замужеством был признан Машей неудачным, и на матримониальных планах была поставлена точка.

Но теперь у Маши была Лиза. Уже не бездумно орущий сверток, а своенравный человечек, познающий мир с энтузиазмом игривого щенка.

Еще одним ценным приобретением была фамилия. Маша с огромным удовольствием выскользнула из своей старой фамилии, словно змея из шкурки, и примерила новую, невзирая на мороку со сменой документов, и прижилась в ней мгновенно, как будто всегда была Лавровой. Вместе со старой, материнской фамилией куда-то ушла и злость на неё. То ли дело было в ребенке, не оставляющем в сердце ни одного чувства, а в голове ни одной мысли. То ли просто время пришло. Ведь все когда-нибудь кончается. Прошла и злость.

Легкое чувство вины перед Пашей Маша задушила в зародыше, решив в этом вопросе быть эгоисткой. Павел – взрослый человек, пусть заботится о себе сам. Авось, проживет и без няньки.

На работе Маша скрывала свое интересное положение до последнего, справедливо полагая, что в коммерческом банке её беременности рады не будут. И первые недель восемнадцать ей это успешно удавалось. Потом тайное стало явным и оставшиеся месяцы Маша работала, постоянно подвергаясь остракизму со стороны руководства. Впрочем, новостью для нее это не было. Так происходило со всеми некстати (всегда некстати) залетевшими сотрудницами. Начальник отделения вызвал Машу к себе и, мямля и не поднимая глаз, сообщил, что после декретного отпуска Маша не сможет остаться в банке: маленький ребенок, постоянные больничные. Ну, Вы же сами все понимаете, Мария Александровна. Маша понимала. Не понимала она только одного: зачем вообще брать женщин на работу? Ведь рано или поздно почти все они уходят в декрет. Избавиться от неугодного сотрудника было не просто, а очень просто. Достаточно было посадить его на официальный оклад, лишив основной части заработка в конверте. Воевать с этой системой – все равно, что писать против ветра. Маша и не собиралась. Донкихотство не для беременных женщин. Уверив облегченно вздохнувшее начальство в своей полной лояльности и отсутствии от нее проблем, Маша спокойно, оберегая свои нервы, доработала до положенного срока, получила декретные и премию в конверте за понимание и осела в декрете. После окончания которого нашла себе тихую гавань в стат. управлении, дожидаясь момента, когда Лиза подрастет и немного развяжет ей руки.

***

Коробка, заклеенная широким коричневым скотчем, стояла на подоконнике уже несколько дней, а Маша все никак не могла набраться храбрости её открыть. Отчего то казалось, что пока она остается закрытой, можно продолжать жить по-старому. А стоит только распечатать, то из нее, как из ящика Пандоры, посыпятся неприятности. И о прежней, спокойной жизни можно будет забыть раз и навсегда.

У Лизы же коробка вызывала жгучее любопытство. А вдруг там подарки? Или еще что-нибудь интересное? Ведь если так тщательно заклеено скотчем, значит, точно нечто любопытное. Улучив момент, пока мама отмокала в горячей ванне пятничным вечером, Лиза вооружилась ножницами и, прошмыгнув на кухню, покромсала скотч. К её огромному разочарованию, в коробке не оказалось ничего интересного, лишь какой-то горшок с крышкой, вроде цветочного и еще одна картонная коробка меньшего размера. Вскрыть её Лизе не хватило времени. Заметя следы преступления и спрятав улики так ловко, как смогла, любопытная Варвара вернулась к просмотру мультиков.

Маша заметила взлом на следующий день. Делать было нечего. Пришлось открывать ненавистный ящик. Плотно запечатанный горшок, в котором что-то тихонько пересыпалось, вызвал у Маши недоумение. Содержимое же маленькой коробки было мечтой любого кладоискателя: деньги и драгоценности. Разложив на кухонном столе аккуратные стопочки тысячных купюр, перетянутых зелеными резинками и весело поблескивающие в свете электрических лампочек побрякушки, Маша притихла. На самом дне коробки обнаружился плотно запечатанный, большой и толстый конверт. Оставив его напоследок, Маша принялась считать деньги. Их оказалось шестьсот тысяч. Все-таки это было наследство. Машина фантазия невольно разыгралась. Можно добавить и поменять квартиру на двушку, или купить простенькую машину, или съездить на море. Лиза не была там еще ни разу.

Украшения: массивная брошь в форме виноградной лозы, серьги и кольцо с красными камнями на взгляд дилетанта выглядели самыми что ни на есть настоящими и старинными. Впрочем, в драгоценностях Маша не разбиралась. Её личный алмазный фонд ограничивался золотыми сережками и тоненькой цепочкой, подаренными мамой еще в школе. Надо было кому-нибудь их показать и узнать настоящую стоимость. Но подходящих знакомых у Маши не было. А деньги надо положить в банк, а то потратит на ерунду.

Оставался конверт. Маша полагала (и надеялась, и боялась), что там письмо от матери. И никак не могла набраться смелости его вскрыть. От тяжкой необходимости её избавил гневный вопль за окном. Позабыв обо всем на свете, Маша бросилась к окну и распахнула его.

Дело было в том, что Лиза гуляла на улице одна. С дочерью неожиданно приключился кризис непослушания. Активно воюя с матерью, Лиза отстаивала свою взрослость и самостоятельность. Одной из поблажек, на которую, содрогаясь от страха, пришлось пойти Маше были самостоятельные прогулки дочери. Гулять Лизе дозволялось лишь на строго ограниченном пространстве детской площадки под окном. Площадка была не Бог весть какой, всего то качели, горка и песочница. Но Лиза, в отличии от матери, была счастлива. У Маши же сердце разрывалось от ужаса. Поначалу она вообще от окна отойти не могла, не спуская глаз с ребенка. Но постепенно привыкла, выглядывая в окно лишь каждые три минуты. Лиза вела себя образцово-показательно, отнесясь к обретенной свободе по-взрослому серьезно. С площадки не уходила, бродячих кошек руками не трогала, в лужи залезала умеренно глубоко, инструктаж про чужих дяденек и тетенек помнила наизусть.

Увлекшись этой дурацкой коробкой, Маша позабыла даже о гуляющей во дворе дочери и пока не увидала знакомую красную курточку, сердце её на миг остановилось. Лиза была в порядке. Вопила Галина Степановна – соседка со второго этажа.

Проведя большую часть жизни в военных гарнизонах у черта на куличках в должности мающейся от безделья, поскольку работать было просто негде, жены офицера голосом Галина Степановна обладала зычным, командным, хорошо поставленным, пуская свою иерихонскую трубу в ход по поводу и без. Главная неприятность была в том, что Галине Степановне до всего было дело, а наведение порядка являлось единственной страстью в жизни. Её активная жизненная позиция по всем вопросам без исключения заставляла нервно вздрагивать и озираться собачников, неосмотрительно вышедших погулять с питомцами в собственном дворе; доводила до нервного тика нерадивого соседа, оставившего пакет с мусором рядом с переполненными бачками, содержимое которого собаки с удовольствием разнесли по округе и до бешенства другого соседа, затеявшего ремонт в выходной день, предназначенный для спокойного отдыха.

И ведь в возмущении своем она чаще всего была совершенно права. Но жалость у Маши вызывали почему-то несчастные собачники и замордованные соседи, а не вечно обиженная Галина Степановна.

Сегодня бдительная соседка ревела пожарной сиреной, костеря на чем свет стоит неправильно припаркованный УАЗик. К слову сказать, припарковаться правильно в их более, чем компактном дворе было в принципе невозможно. Узкая дорожка, идущая вдоль подъездов старой пятиэтажки, не была предназначена для этого изначально, будучи спланированной и построенной в Бог весть каком замшелом году. Автовладельцы, кто во что горазд, распихивали свои драгоценные машины по двору. И каждому из них приходилось выдерживать словесные баталии с Галиной Степановной.

Малодушно порадовавшись, что к ней у активистки сегодня претензий нет, Маша поманила пальцем Лизу домой и задернула шторы. Препирательства с Галиной Степановной по поводу детской коляски с грязными колесами, оставляемой Машей ненадолго в подъезде, она до сих пор вспоминала с содроганием. Ну в самом то деле, не могла же она завезти в квартиру коляску с ошметками липкой грязи на колесах? В тесной прихожей для коляски места не было, её приходилось провозить через всю квартиру на балкон, а потом замывать полы. Поэтому Маше приходилось сначала заносить Лизу, раздевать её, а потом под аккомпанемент её возмущенно-голодного рева быстренько мыть колеса и затаскивать коляску на балкон. Объяснить все это в свое время Галине Степановне было так же нереально, как разъяснить тонкости дворцового этикета гренландскому китобою.

За окном вновь заморосил нудный дождь. Ноябрь – самый унылый и безрадостный месяц в году. Сыро, слякотно, холодно, тоскливо-серо и печально. Все менялось в тот день, когда выпадал снег. Мир за окном мгновенно преображался, становясь празднично-нарядным и радостным. Враз начиналась зима и появлялось предвкушение Нового года. Единственным, что омрачало Маше чудесное ожидание праздников были детсадовские утренники. Их она возненавидела сразу и навсегда. Подготовка к каждому утреннику превращалась для родителей в непроходимый квест, требующий напряжения умственных способностей и душевных сил, а также привлечения материальных ресурсов. Креативные, изобретательные мамы, у которых руки росли из правильного места и наличествовал избыток свободного времени были любимицами воспитателей. Они за вечер могли изготовить волшебную шляпу, обшить тесьмой десяток народных костюмов, соорудить декорации к спектаклю или сотворить еще что-нибудь, столь же немыслимое для Маши. Она рукодельной не была. Маша не шила, не вязала, не вышивала, не могла соорудить из шишек семейство веселых ежиков или букет цветов из пластиковой бутылки. А потому чувствовала себя немного ущербной на фоне супермам.

До конверта дело дошло только поздно вечером, когда Лиза уже уютно посапывала на диване, на котором они спали вдвоем, а Маша расположилась за кухонным столом с сериалом и кружкой горячего чая.

***

Милая доченька!

Ты сердита на меня, наверное. Очень сердита. Что ж, имеешь полное право. Знай только – все, что я сделала, было для того, чтобы защитить тебя от того кошмара, в котором я сама прожила всю жизнь.

Я оторвала тебя от сердца и оставила одну, лишь бы она не нашла тебя. Я бежала от этого чудовища много лет назад, будучи совсем еще девчонкой. Потому что меня, наверняка, постигла бы судьба Тани. Ни секунды не сомневаюсь, что она убила её.

Перечитала и поняла – уж больно путано получилось. Не поймешь ничего. Начну ка я сначала.

С Таней мы были сестрами. Она на три года старше. Кто был наш отец неизвестно. Да и один ли он был или разные тоже не ведаю. После войны мужиков мало было, вот мать и родила нас неизвестно от кого.

Жили мы хорошо. Хоть и время было тяжелое, послевоенное. Задуматься бы тогда: с чего это? Да молодая была, глупая. Мать наша Таисия – женщина была яркая, красивая, наряды любила, кавалеров, да хвостом повертеть, как соседки судачили. Работала всю жизнь секретаршей: то тут, то там.

Таня была вся в неё – броская, точно конфетная обертка. От кавалеров отбоя не было. И чем старше и краше становилась Таня, тем чаще возникали у них скандалы с матерью. Сцепятся, ровно две пилы зубьями, и собачатся. А однажды Таня пропала. Милиция и меня опрашивала, и мать, и многочисленных Таниных ухажеров. Да бестолку. В ту же ночь исчезла и мать. Она, правда, вернулась к утру: пьяная, шальная, насквозь прокопченная дымом, до того страшная, что я испугалась её, как никогда в жизни. Мать прижимала к груди стеклянную банку с землей, да так крепко, что рук не разжала даже уснув. А бормотала в угаре такое, что у меня волосы дыбом вставали.

Помню, стояла у её постели, слушала, а руки холодели и ноги окаменели. И с места двинуться не могла. Придавило меня тогда ужасом. Разом поняла я все про свою мать. Обмерла, да все слушала, слушала, не в силах отойти.

«Так ей и надо,» – говорила она. – «Сука малолетняя. Меня за пояс заткнуть хотела.»