Вступление

В комнате было темно: уличный фонарь, пробиваясь сквозь оконное стекло, окрашивал пространство в теплый желтый свет. Сон не шел, и единственное, что мне оставалось делать, – повернуться к стене, рассматривать рисунки на розовых обоях своей девчачьей комнаты и прислушиваться к тишине.

Хорошо помню, как посреди ночи откуда-то сверху послышался шум – было похоже, что на пол упала табуретка. За одним резким звуком раздался другой, потом еще и наконец – протяжный женский крик.

Голоса, мужской и женский, смешались в единое месиво: было непонятно, кто именно и почему кричит.

Я выглянула в коридор, прислушалась к звукам и пошла к спальне родителей.

– Ма-а-ам, – позвала я, открыв дверь.

Мама сидела на краю кровати и тоже напряженно слушала. Она обернулась на скрип двери:

– Ты почему не спишь? Иди спать.

– Мам… что за шум?

– Не обращай внимания. Иди спать, – повторила она, и я ушла.

Прошло больше двадцати лет с того момента, когда я впервые столкнулась с тем звуком. Я сменила несколько городов, бесчисленное количество дешевых комнатушек и дорогих квартир, и – в каком бы месте ни оказывалась – рано или поздно мне практически всегда доводилось слышать одно и то же: резкий шум, крик, приглушенную возню.

Этих женщин можно увидеть везде – внешне разные, они абсолютно одинаково кричат, боятся, чувствуют. Продавщицы мини-маркетов, кондукторши троллейбусов, учительницы начальных классов, высокопоставленные чиновницы, мои родственницы и лучшие подруги.

Когда я спросила своего редактора, о чем стоило бы написать во вступлении к книге, она ответила: «Напишите, с чего все началось».

Так вот: эта книга началась с событий двадцатилетней давности, когда поздней ночью одна маленькая десятилетняя девочка впервые стала свидетельницей домашнего насилия и с тех самых пор никогда не переставала ею быть.

Часть I
Пять историй побега

Осенью 2018 г. я проводила журналистское исследование темы домашнего насилия. Результатом работы стали пятьдесят историй, большая часть которых входит в эту книгу. В первой части звучат пять историй, и почти все они о женщинах, которые не только пострадали от рук мужей, но и попали в абьюзивные отношения, психологическую или финансовую зависимость.

История Нади
Паша начинает убивать

Паша проснулся с острым желанием отравить своих собак: потянулся в постели, сбросил белое одеяло на пол, встал, вышел в гостиную и почувствовал резкий запах песьей мочи.

– Вонь, – сказал он и огляделся.

В углу маленькой комнаты, свернувшись в крендель, спала собака породы ротвейлер; по ней ползали семеро щенят. Собаку звали Чао, ей нравилось, когда чесали за ухом, и не нравилось, когда трогали за живот. Она громко лаяла на прохожих, особенно агрессивно реагируя на пьяниц.

– Чао! Чао, – кричали дети, – фу! К ноге!

Тогда она напрочь забывала об уличных алкашах и мчалась к детям. И им казалось, что она улыбается на бегу.

Суки имеют обыкновение беременеть, если их не стерилизовать, а детеныши – вырастать в псов, если от них вовремя не избавиться.

Обычно Паша топил помет сразу после рождения – в красном тазу с большим швом на дне и маркировкой «50 л». Но в этот раз поздно спохватился: кутята стали щенками, облизывающими лица, кусающими друг друга и тявкающими на все вокруг. Было неприятно. Раздражало.

– Вонь, – повторил он и прошел в ванную комнату.

Только что из душа вышла жена; зеркало запотело, в комнате стало жарко. Он распахнул дверь, впустил холодный воздух, сдернул серое полотенце с гвоздя, вбитого в стену, протер им влажное стекло и недовольно посмотрел на себя. Синие глаза стали прозрачно-голубыми, черные волосы посерели, шрам через всю щеку, когда-то разрезавший кожу шестнадцатилетнего подростка, теперь принадлежал сорокалетнему мужчине, исполосованному не только мятой царапиной со стянутой вокруг нее кожей, но и резкими, глубокими морщинами.

Паша посмотрел на себя и, не сводя глаз с отражения, начал медленно к нему приближаться, пока не уперся лбом в прохладную поверхность.

– А-а-а-а-а! – заорал он, и на крик прибежала жена.

– Что случилось? – спросила Надя и, когда увидела, что муж не корчится от боли, резко попятилась.

– Почему в доме так воняет? – прорычал он.

Паша и Надя познакомились семнадцать лет назад прекрасной теплой ночью на городской дискотеке. Она была в белой маечке, красных круглоносых туфельках старшей сестры и горчичного цвета юбке-колокольчике. Он стоял поодаль от толпы, курил одну сигарету за другой и не сводил с нее глаз.

Летом на площади Ленина всегда было многолюдно. Старики прогуливались медленным шагом по аллеям, семейные пары пили дешевое пиво на лавочках возле фонтанов, а их пухлощекие дети бегали туда-сюда, школьники торопились на дискотеку и высматривали в толпе одноклассников: танцевать большими компаниями после пары бутылок джин-тоника, выпитых за гаражами, было гораздо веселее.

Дискотека находилась прямо на берегу водоема в самом центре небольшого провинциального городка. Водоем, именуемый жителями болотом, выглядел довольно симпатично: плавали утки, ворковали голуби, а берега связывал выкрашенный в бежевый мост. Напротив входа на танцевальную площадку, огороженную высокой железной сеткой, стояла большая бетонная коробка с протекающей крышей и двумя тяжелыми железными дверями «М» и «Ж».

Паша высмотрел Надю и подошел знакомиться. Его покорили ее смущение и сложенные крест-накрест тоненькие ручки. Ее покорили его напористость и самоуверенность.

Сейчас Наде исполнилось тридцать семь, Паше – сорок три, у них были дочери-близняшки и двухкомнатная квартира, требующая хотя бы косметического ремонта, но на самом деле пожара, который сжег бы дотла все – от покрытой плесенью плитки в ванной комнате до ковра, обоссанного детьми и собаками, и детских кроватей без одной стенки: девочки уже выросли и последние несколько лет спали, сильно подгибая ноги.

Однажды Надя задержалась на работе, и мужу пришлось самому укладывать девчонок спать. Пропев одну и ту же колыбельную в десятый раз, он наконец укрыл уснувших дочек пожелтевшим одеялом и из комнаты прошел на кухню.

В тесной кухне, прижавшись друг к другу, стояли стол, угловой диван и деревянная коричневая табуретка. Каким-то удивительным образом в этой комнатушке помещался и широкоплечий Паша. Ссутулившийся, он казался таким же маленьким, как и вся эта хлипкая мебель. Паша мотнул кран и поставил чайник под слабый напор холодной воды. В замочной скважине повернулся ключ, дверь тихо отворилась, и, бесшумно ступив на придверный коврик, в дом зашла Надя.

– Дети спят? – спросила она, но, взглянув на мужа, сразу осеклась.

Она прочла в его глазах то, что уже видела много раз, когда они занимались сексом. Он чуть скалил зубы, сжимал рукой ее шею или опирался на лицо, и тогда ее щека расползалась как глина – Наде казалось, что челюсть вот-вот хрустнет под тяжестью большого мужского тела.

И сейчас она встретилась с этим взглядом напрямую – не было возможности закрыть глаза и отвернуться, притвориться удовлетворенной и спящей.

– Где ты была?

– Я же предупредила, что мы на работе отмечали день рождения директора. Нельзя было не задержаться.

– Ты с ним спишь?

– Конечно, нет! – Она подумала, что он это не всерьез. – Как ты можешь так говорить?

– Я вижу по твоим красным щекам, что ты сегодня была возбуждена. Хотела его? – Он вплотную подошел к ней и взял за подбородок. – Хотела?

– Нет. Паша, ты делаешь мне больно.

– Пойдем, – произнес он фразу, которую она будет слышать практически каждый месяц, и повел на кухню.

Там впервые он постелил коврик, рассыпал гречку и молча поставил жену на колени – прямо на крупу. Холодная вода вытекала из переполненного чайника. Паша чиркнул спичкой и поставил тот на огонь.

– Встанешь, когда закипит.

Больно, больно, очень больно, Господи, как больно… Биться головой о батарею? Начать биться головой о батарею? Начать? Вскипел, наконец вскипел!.. Вскипел же!

– Можешь вставать, – разрешил он, наливая кипяток в чашку, и Надя поднялась с колен.

Точно так же его когда-то наказывала мама: только вместо гречневой крупы рассыпала горох из красной пластиковой емкости на дырявую ночнушку, которая всегда лежала в углу – как напоминание о том, что маленький мальчик должен вести себя хорошо. Когда Паша «вел себя плохо», мама медленно разглаживала складки на мятой ткани, раскладывала горошинки и отводила сына за ручку в угол. Семилетний Паша терпеливо принимал наказание.

Мать перестала вставать с постели на следующий день после своего семидесятилетия. Все знали, что это однажды случится – она долго болела, – и были готовы. Последние годы Надя ходила за старушкой как за малым ребенком: покупала продукты, из которых готовила ее любимые блюда, убиралась в квартире, меняла постельное белье, купала в ржавой ванне, куда свекровь еле-еле забиралась сама, терла подмышки и намыливала редкие короткие волосы, одевала в свежую пижаму и нажимала на кнопку телевизионного пульта. Когда старушка перестала подниматься, к обязанностям Нади добавились смена памперсов и подмывание вялых ягодиц от испражнений.

Наде казалось, что в ее жизни никогда не будет праздника, но тот случился, когда она, придя к свекрови, обнаружила ту в гостиной. Твердая как бетон старушка лежала на полу. Смерть заставила ее подняться с дивана, свалиться на пол и замереть с тем же выражением лица, с которым она проходила всю жизнь.

Надя вышла из дома, купила девятнадцать роз, которые поставила в синюю стеклянную вазу, посмотрела еще раз в лицо свекрови, позвонила мужу и только потом в скорую помощь.

– Заберите, пожалуйста, труп, – сказала она.

Насилие не передается по наследству, кажется. А склонность к насилию передается?

Надя часто задавалась этим вопросом, когда смотрела на белобрысых дочерей: они такие же кроткие, как и она, худенькие, маленькие, безобидные. Не умеют себя защитить в толпе более шустрых и приспособленных к обществу детей.

Если насилие не передается, то передается ли склонность стать жертвой?

Надя знала, что возможно и то и другое и что ее дочери однажды способны взять игрушечное одеялко, рассыпать на нем бусинки и уложить на них пластиковых кукол Барби. Одна из дочерей при этом может испытать ужас, другая – наслаждение.

История отношений Нади и ее супруга довольно обыденна – жертве требуется много времени, чтобы перестать терпеть издевательства и найти в себе силы уйти от насильника. Решиться на побег Надя смогла только после случая, позволившего осознать всю жестокость супруга: однажды утром Паша пошел в аптеку, купил какие-то таблетки, которые врачи назначают больным туберкулезом, и отравил любимую собаку и ее щенят.

– На них это действует как наркотик, – объяснил он жене и детям. – Они испытывают эйфорию, радость и счастье. Потом сердца вырубаются, и они умирают, не испытывая боли.

– Откуда ты знаешь, что они не испытывают боли? – спросила дочь.

– Так говорят ученые.

– А откуда они знают?

– Проводят исследования.

– Какие?

– Неважно.

– Папа, как ученые понимают, что собакам не будет больно?

– Я же сказал, неважно!

И вот наступила ночь, дети залезли на подоконник, а Паша вышел с семью псинами во двор, каждой разжал челюсти и запихнул по таблетке. Щенки принялись бегать по детской площадке. Со стороны действительно казалось, что они счастливы.

Он вернулся за Чао. Все еще сидя на подоконнике и упершись лбами в холодное окно, девочки увидели, как он разжимал челюсти их любимой собаке.

– Мама! Что он делает? Не надо! Не надо!

Потом Паша зашел в дом, лег спать, а утром отправился собирать остывшие тела и укладывать в багажник автомобиля.

– Чао такая тяжелая, когда мертвая! – крикнул он Наде, стоявшей у железной двери в подъезд.

Ровно в этот момент Надя поняла, что больше не может терпеть. Она быстро поднялась в квартиру и стала рассовывать документы и одежду по пакетам.

Местом, где она решила спрятаться, был подростковый клуб – там она долгие годы работала преподавателем.

Клуб находился в подвальном помещении обычной хрущевки. Помещение представляло собой длинный серый коридор, который вел к восьми комнатам: светлой студии танцев, тесной студии кройки и шитья, большому музыкальному залу, пахнущей краской и деревом мастерской и кабинету директора. Еще одно помещение было отдано под кухню, другое – закуток – представляло собой дворницкую; имелся также общий туалет с двумя неработающими кабинками и дыркой в полу.

Несколько часов Надя просидела вместе с дочерьми, спустя какое-то время приехала начальница, которой она поведала подробности своей семейной жизни и рассказала, как и когда, по признанию самого Паши, супруг впервые почувствовал позыв к физическому насилию.

Паше было четырнадцать или пятнадцать лет, когда он подумал, что мужчина и женщина от природы наделены разной силой: у женщины это чистая похоть, с тоненькими ножками, узкой талией и соблазнительной белой кожей, у мужчины – брутальность, волосатое выносливое тело и кадык на шее.

Будучи подростком, он сидел в своей комнате и из окна завороженно смотрел на юбки соседских девочек, которые взлетали с каждым прыжком на скакалке: подолы легко поднимались, легко опускались, потом опять вверх и снова вниз. В какой-то момент подглядывать за тринадцатилетними школьницами стало интереснее, чем заниматься спортом и распивать алкоголь с друзьями. Вначале это казалось безобидным занятием, потом довольно волнующим и только позже – очень опасным.

– Вот ведь, – говорил он Наде, – я понимал, что к ним можно подойти в любой момент за какими-нибудь гаражами и взять без разрешения. Я понимал, что я большой, а они такие маленькие. Я сильный, а они намного слабее.

Он смотрел, как они смеются, и искренне улыбался вместе с ними, сидя на узком белом подоконнике маленькой комнаты в доме на улице Красноармейской.

Здесь много десятилетий росли толстые тополя с намасленными, ярко-зелеными листьями. Летом белый пух застилал асфальт и детские площадки, влетал в квартиры, забивался в чердачные окна, вызывая у Паши аллергию и заставляя его, задыхающегося кашлем, соплями и слезами, половину каникул проводить дома.

Возможно, Паше никогда не пришли бы в голову такие мысли, если бы в это время он пинал мяч во дворе, зарабатывал первые деньги на стройке и разглядывал колени реальных девушек, а не прыгающих по тополиной вате малолетних девчонок.

– Я думал, что запросто мог бы их изнасиловать, – высказался он и тут же замолчал, заметив реакцию Нади. – Это была просто мысль, но она меня интриговала.

В такие моменты, по откровениям Паши, он резко осекался и запрещал себе продолжать: дескать, плохой Паша, мерзкий Паша, злой Паша, так нельзя, Паша, у тебя проблемы.

Поэтому Паша только смотрел: ему страшно было причинить настоящую боль, ощутить себя насильником по-настоящему, а не так, прикидываясь, дурачась, забавляясь по ночам.

Подростковые фантазии, – думал он, скоро пройдут.

Но они никуда не уходили, приобретали другие формы, менялись лица, места, появлялись другие идеи. Паша жил с ними на протяжении всей жизни. Облегчение почувствовал, когда умерла мама и спустя несколько месяцев он впервые поставил жену коленями на гречку. Он наконец расслабился, словно то, что давно было не упокоено, вдруг нашло выход: тело перестало чесаться изнутри, в голове перестали звучать голоса.

Надя все говорит, говорит и говорит: об их знакомстве, семейной жизни, смерти свекрови, его откровениях, привычках и собственных страхах. Она показывает фотографии неуютной квартиры, их лживых улыбок, его лица со шрамом и громадных рук.

– Мне нужно уехать, я должна уехать, – повторяет она, – это мой единственный способ спасти жизнь девочек.

– Следует обязательно сообщить в полицию, – предлагаю я, еще не осознавая, как поступает полиция с делами о домашнем насилии.

Но Надя уверена в том, что ожидание не лучшее решение; ужас, который охватывает ее при мысли встретиться с обидчиком лицом к лицу, вызывает панику и лишает способности остановиться, чтобы спокойно все обдумать.

Ей кажется, что, если они уедут в любую тихую местность, на какую-нибудь тысячу километров от Бугульмы, он их не найдет, и там они смогут начать жизнь заново.

Еще спустя два часа приходит сообщение от супруга: «Я найду твоих тупых подруг, приду к тебе на работу и придушу тебя. Маленькая тупая сука. Ничего, ничего, это ничего. Я придумаю такое, что тебе и не снилось».

Она еще раз повторяет:

– Нам нужно уехать.

Сообщения от мужа сыплются одно за другим – он то просит прощения, то шантажирует, то описывает в подробностях ее предстоящую смерть.

Наутро ни Нади, ни ее детей нет в городе. Самостоятельные попытки найти ее заканчиваются неудачей, новости появляются лишь спустя три месяца.

Оказалось, что Надя вспомнила о своих родственниках, живущих в деревне в трех сотнях километров от города. Взяв вещи, вместе с дочерьми она на попутках добралась до места.

Надя по-прежнему вместе с детьми живет у родственников: занимается хозяйством и пытается найти в себе силы вернуться домой. Дочки оформлены в другую школу, в которую добираются специальным автобусом, и тоже ждут возвращения.

Надя не жалеет об отъезде и откровенно признается, что побег от мужа был лучшим решением за последние годы. Долгое время она жалела супруга, считая его жертвой жестокой матери и надеясь: однажды он поймет, что причиняет ей боль. Ей казалось, что таким образом Паша возмещает свои страдания.

Сейчас она так не думает: мысли, что он убил собак исключительно ради удовольствия, до сих пор не дают ей покоя.

– Я все думала, – говорит Надя, – когда муж поднял тело собаки, а она вообще-то размером с наших дочерей, что он проснется однажды утром и скажет девочкам: «Теперь ваша очередь стоять коленями на гречке». Я не хочу такой судьбы ни себе, ни детям. Уж лучше никак не жить и ни с кем не жить, чем вот так, сидя дома и боясь произнести хоть одно лишнее слово.