Битва при Квебеке по праву считается триумфальной победой британской армии в восемнадцатом столетии. Если вы сегодня побываете там, где произошло сражение, на Полях Авраама (несмотря на такое поэтическое звучание, на самом деле поле было названо так, потому что оно принадлежало некому фермеру Аврааму Мартину; пожалуй, название «Поля Мартина» казалось бы нам менее интересным), у подножия утеса вы увидите памятную табличку, увековечившую героический подвиг шотландских горцев, которые вскарабкались на отвесный утес с берега реки, расчистив дорогу для целой армии – с пушками, мортирами, гаубицами и прочим снаряжением. За одну ночь армия совершила опасный и тяжелый подъем и на рассвете предстала перед ошеломленным французским генералом Монкальмом.
Когда же вы подниметесь на сами Поля Авраама, то увидите еще одну табличку, принадлежащую уже французам. Там (по-французски) объясняется, какой грязный, неспортивный трюк позволили себе коварные британцы в отношении благородных французских солдат, защищавших Цитадель. Вот две точки зрения.
Генерал Джеймс Вулф вместе с Монкальмом, конечно, были реальными историческими фигурами, как и офицер Саймон Фрэзер (которого вы уже встречали – или еще встретите – в романе «Эхо прошлого»). Включая исторические персоны в контекст своих романов, я придерживаюсь собственного правила – не заставлять их делать на страницах моих книг что-либо хуже того, что, как я точно знаю из исторических хроник, они делали при жизни.
В случае с генералом Вулфом мнение Хэла о его характере и способностях разделяли многие современные ему военные историографы. Имеется и документальное подтверждение отношения генерала к шотландским горцам, которых он использовал для этой операции, – в форме письма, процитированного в этой истории: «…невелика потеря, если они сорвутся». (Позвольте порекомендовать вам превосходный роман Алистера Мак-Леода под названием «Невелика потеря». Речь в нем идет не о Вулфе; это история шотландской семьи, перебравшейся в Новую Шотландию в начале восемнадцатого столетия, прослеженная на протяжении десятков лет. Но название книги взято из письма генерала Вулфа, и он там упоминается.)
Политика Вулфа в отношении habitant деревень в окрестностях Цитадели (террор населения, грабежи, поджоги) – документальный факт. Для вторгшейся в чужую страну армии в этом не было ничего необычного.
Последние слова умирающего генерала Вулфа – тоже исторический факт, однако, как и лорд Джон, я оставляю за собой право усомниться, что генерал произнес их на самом деле. Хотя в нескольких источниках действительно сообщается, что в лодке, направляясь на битву, он декламировал «Сельское кладбище» Грэя. Я считаю, что это достаточно странный поступок, но что сообщения, вероятно, нас не обманывают.
Что касается Саймона Фрэзера, то, по многим свидетельствам, это тот самый британский офицер, который обманывал французских часовых, отвечая им по-французски, когда лодки проплывали мимо них в темноте, – и он, вне всяких сомнений, прекрасно владел французским, поскольку до этого несколько лет воевал во Франции. Что до точных деталей того, что он говорил, – тут нет единства, да это и не слишком важно, поэтому я предложила собственную версию.
Теперь о французском языке… Саймон Фрэзер превосходно владел французским. Я нет. Я могу читать на этом языке, но не могу разговаривать или писать, абсолютно не владею грамматикой и ненавижу диакритические знаки. Так что я поступила, как всегда в таких случаях. Я попросила нескольких человек, для которых французский является родным языком, перевести французские диалоги, которые встречаются в новелле. То, что вы видите в тексте, написано с любезной помощью тех людей. Я не сомневаюсь – поскольку это бывает всякий раз, когда я включаю французский в текст, – что получу негодующие письма от рафинированных знатоков французского. Если французские фразы писал для меня парижанин, кто-нибудь из Монреаля сообщит мне, что там все неправильно; если писал носитель французского из Квебека, негодующие крики прозвучат из Франции. А если фразы позаимствованы из учебника или (quelle horreur)[16] академического источника… ну, тогда bonne chance.[17] Добавлю еще, что очень трудно заметить типографские ошибки в языке, которого толком не знаешь. Но мы стараемся. И я заранее приношу извинения.
Еще, возможно, вы заметили, что Джон Хантер называется в разных местах новеллы то «мистер Хантер», то «доктор Хантер». По давней традиции, к английским хирургам обращаются (и обращались) «мистер», а не «доктор» – вероятно, из-за их происхождения от цирюльников, пускавших кровь, помимо своей основной работы. Однако Джон Хантер, как и его брат Уильям, был врачом с университетским образованием, а также крупным ученым и анатомом, поэтому имел право на почетное обращение «доктор».
Под таким именем существовал исторический персонаж (вполне возможно, даже не один). Имеются также многочисленные свидетельства (чаще неподтвержденные) о неком графе Сен-Жермене, который появлялся в разных местах Европы в течение двух столетий. На их основе возникли догадки, что этот граф (или некий граф с таким именем) был оккультистом, мистиком или даже обладал способностью путешествовать во времени.
Давайте скажем так: изобразив в этой новелле графа Сен-Жермена, я не имела в виду никаких подтвержденных документально исторических персон с таким именем.
Он так и не понял, почему Гренуй-Лягушка не убил его в тот раз. Поль Ракоши, граф Сен-Жермен, вынул пробку и в третий раз осторожно понюхал содержимое фиала, но тут же заткнул его пробкой, все еще неудовлетворенный. Возможно, да. Возможно, нет. Запах темно-серого порошка в фиале будил в памяти призрак чего-то знакомого – но ведь прошло тридцать лет.
Он присел и, нахмурив брови, обвел взглядом разнообразные кувшинчики, флаконы и бутылки. День заканчивался, и мартовское парижское солнце было как мед, теплый и липнувший к щекам, оно горело в округлых стеклянных колбах и, в зависимости от их содержимого, бросало красные, зеленые, бурые лужицы цвета на деревянную столешницу. Единственной диссонансной нотой в этой мирной цветовой симфонии была крупная крыса, лежавшая на спине, и рядом с ней карманные часы с поднятой крышкой.
Граф осторожно положил два пальца на грудь крысы и терпеливо ждал. На этот раз это не заняло много времени; он привык к холоду, когда мысленно проникал в тело. Ничего. Его мысленный взор не заметил ни теплого красного цвета пульсирующего сердца, ни намека на свет. Он взглянул на брегет: полчаса.
Покачав головой, он убрал пальцы.
– Мелизанда, о коварная, – пробормотал он не без нежности. – Неужели ты думала, что я испробую все, что ты прислала мне, на себе самом?
Но все же… сам он был мертвым гораздо дольше, чем полчаса, когда Гренуй дал ему кровь дракона. Вечерело, когда тридцать лет назад с восторженно бьющимся сердцем он вошел в Звездную палату Людовика, предвкушая предстоящую дискуссию – дуэль магов, где ставкой была благосклонность короля, рассчитывая стать победителем. Он вспомнил чистоту и прозрачность неба, красоту еле заметных в тот час звезд, яркую Венеру над горизонтом и радость, бурлившую в крови. Все обретает особенную интенсивность, когда ты знаешь, что твоя жизнь может оборваться в ближайшие минуты.
А через час он подумал, что его жизнь в самом деле оборвалась, чаша выпала из его онемевшей руки, холод с поразительной быстротой сковал члены, заморозив слова «я пропал» и оставив в центре его мозга ледяную корку недоверчивого удивления. Он не глядел на Лягушку, последняя, кого он видел меркнувшим взором, была женщина – La Dame Blanche, – ее лицо над чашей, которую она протянула ему, испуганное и белое как кость. Но что он сейчас вспоминал вновь и вновь все с тем же чувством изумления, так это яркое голубое сияние, интенсивное, как вечернее небо вокруг Венеры, которое струилось от ее головы и плеч, когда он умирал.
Он не помнил даже крупиц сожаления или страха, только удивление. Впрочем, оно не шло ни в какое сравнение с тем изумлением, какое он испытал, когда пришел в себя, нагой, на каменной плите в отвратительном подземном помещении возле трупа утопленника. К счастью, в том ужасном гроте не было никого из живых, и он выбрался – пошатываясь, полуслепой, натянув на себя мокрую и вонючую рубаху утопленника, – в рассветный мир, прекраснее которого он еще не видел. Вот так – десять-двенадцать часов от момента очевидной смерти до возвращения к жизни.
Он посмотрел на крысу, потом приподнял пальцем ее маленькую, аккуратную лапку. Почти двенадцать часов. Обмякшая, окоченение уже прошло. Здесь, на самом верху дома было тепло. Тогда он повернулся к полке, шедшей вдоль дальней стены лаборатории, где лежали в ряд крысы, то ли без чувств, то ли мертвые. Он медленно прошел мимо них, трогая каждую пальцем. Мягкая, мягкая, окоченевшая. Окоченевшая. Окоченевшая. Все мертвые, несомненно. Каждая получила меньшую дозу, чем последняя, но все умерли – хотя насчет последней он не был уверен. Тогда надо подождать еще немного, чтобы убедиться.
Ему надо это знать. Потому что во Дворе Чудес ходили слухи. И они говорили, что Гренуй-Лягушка вернулся.
Говорят, рыжие волосы – знак дьявола. Джоан задумчиво смотрела на огненные волосы ее спутника. На палубе гулял сильный ветер, он резал глаза так, что из них текли слезы; он вырывал из-под повязки пряди волос Майкла Мюррея, и они плясали вокруг его головы словно пламя. Хотя, будь он посланником дьявола, у него и лицо было бы безобразным как смертный грех, но ведь оно не такое.
К счастью для него, он был похож на свою мать, придирчиво подумала она. Его младшему брату Йену повезло меньше, даже и без его языческой татуировки. У Майкла было весьма приятное лицо, хоть и обветренное, хоть и со следами горя; да что удивляться, ведь он только что потерял отца, а за месяц до этого во Франции у него умерла жена.
Но она стояла на палубе в такую непогоду не для того, чтобы разглядывать Майкла Мюррея, если бы даже он заливался слезами от горя или внезапно обернулся нечистой силой. Только она подумала об этом, как тотчас дотронулась до крестика, на всякий случай. Крестик благословил самолично их священник, а ее мать вдобавок ходила с ним пешком к источнику святого Ниниана и там окунула его в воду, прося у святого защиты и покровительства. Джоан хотелось как можно дольше смотреть на свою мать.
Она сорвала с головы платок и помахала им, крепко зажав в кулаке, чтобы его не вырвал ветер. Мать тоже неистово махала ей; ее фигурка, стоявшая на пристани, все уменьшалась. Рядом с матерью стоял Джой; он обнял ее за талию, чтобы она не упала в воду.
Джоан тихонько фыркнула при виде ее нового отчима, но тут же одернула себя и опять дотронулась до крестика, бормоча в наказание молитву о прощении. В конце концов, она ведь сама способствовала этому браку, и это было правильно. Иначе она по-прежнему торчала бы дома в Балриггане, а не плыла во Францию, чтобы стать там невестой Христовой.
Толчок в бок заставил ее оторвать глаза от берега; Майкл протягивал ей носовой платок. Ладно, что ж. Если у нее текли слезы из глаз – ой, и из носа тоже течет, – чему тут удивляться при таком свирепом ветре? Она взяла лоскут ткани, кратко кивнула в знак благодарности, быстро обтерла щеки и еще сильнее замахала головным платком.
Никто из семьи Майкла не пришел его провожать, даже Дженет, его сестра-близнец. И неудивительно, ведь они были заняты хлопотами после смерти старого Йена Мюррея. Да и зачем провожать Майкла? Майкл Мюррей торговал вином в Париже и был на удивление самостоятельным джентльменом. Ей было приятно сознавать, что он знал, что делать и куда идти, и обещал в целости и сохранности доставить ее в монастырь Ангелов, потому что прежде она с боязнью думала о том, как пойдет одна через весь Париж по многолюдным улицам, где все говорили по-французски – хотя, конечно, знала французский неплохо. Учила его всю зиму, а мать Майкла ей помогала – хотя, впрочем, лучше она не скажет в монастыре преподобной матери-наставнице про то, какие французские романы стояли на полке у Дженни Мюррей, потому что…
– Voulez-vous descendre, mademoiselle?[18]
– Э? – Джоан повернула к Майклу лицо и увидела, что он жестом показывал ей на люк, который вел вниз. Она снова повернулась к берегу, моргая, – но пристань уже растаяла в дымке, и мать вместе с ней.
– Нет, – ответила она. – Не сейчас. Я просто… – Ей хотелось стоять и до последнего глядеть на удалявшийся берег. Возможно, она в последний раз видела Шотландию, и при мысли об этом все внутри нее сжималось в тугой комок. Она махнула рукой на люк: – А вы ступайте. Я тут и одна постою.
Он не ушел, а встал рядом с ней, взявшись за поручень. Она немного отвернулась от него, чтобы он не видел, как она плачет, но в целом не жалела, что он остался.
Никто из них не говорил; берег медленно погружался в воду, как будто море проглатывало его, и вскоре вокруг уже ничего не осталось, кроме открытого моря под мчавшимися тучами, серого и покрытого мелкой рябью волн. Внезапно у нее закружилась голова, закрыв глаза, она сглотнула.
«Милый Господи Иисусе, только бы меня не стошнило!»
Шорох рядом с ней заставил ее открыть глаза. Она обнаружила, что Майкл Мюррей глядел на нее немного озабоченно.
– Все в порядке, мисс Джоан? – Он улыбнулся. – Или мне надо называть вас сестра Джоан?
– Нет, – ответила она, взяв под контроль свои нервы и свой желудок. – Я ведь еще не монахиня, правда?
Он окинул ее с ног до головы откровенным взглядом, как это всегда делают шотландские горцы, и улыбнулся еще шире.
– Вы когда-нибудь видели монахинь?
– Нет, – ответила она как можно суше. – Но я также не видела Господа или Пресвятую Деву, но верю в них.
К ее немалой досаде, он расхохотался. Но, увидев выражение ее лица, сразу замолк и посерьезнел, хотя она видела, как подрагивали его губы.
– Простите, мисс Маккимми, – сказал он. – Я не сомневаюсь в существовании монахинь. Я видел собственными глазами много этих созданий. – Его губы скривились, и Джоан сердито сверкнула глазами.
– Созданий? Как это?
– Фигура речи, не более того, клянусь! Простите меня, сестра, я не нарочно! – Он поднял руки, изображая испуг. Чтобы не рассмеяться, он нарочито нахмурился, но она ограничилась лишь неодобрительным «хм-м».
Впрочем, любопытство пересилило, и через несколько мгновений, потраченных на созерцание пенистого следа за кормой, она спросила, не глядя на него:
– Когда вы видели монахинь, что они делали?
Он уже справился со смешливостью и ответил ей серьезно:
– Я, к примеру, видел сестер из конгрегации Нотр-Дам, они постоянно ходят по улицам и помогают бедным. Всегда по двое, и обе монахини идут с огромными корзинами, полными еды – может, и лекарств. Правда, они закрытые, те корзины, так что я не могу сказать наверняка, что в них. Может, они тайком проносят в доки бренди и кружева… – Смеясь, он увернулся в сторону от ее занесенной для удара руки.
– Ой, да-а, вы будете редкой монахиней, сестра Джоан! Terror daemonium, solatium miserorum… Ужас для демонов, утешение несчастным.
Она сжала изо всех сил губы, чтобы не рассмеяться. Ужас для демонов – какой наглец!
– Нет, я не сестра Джоан, – сказала она. – Кажется, в монастыре мне дадут новое имя.
– О-о, правда? – заинтересовался он. – И вы сможете сами выбрать себе имя?
– Я не знаю, – призналась она.
– Ну и какое имя вы бы выбрали, если бы вам было позволено? – спросил он, откидывая волосы со лба.
– Ну-у… – Она пока никому не говорила об этом, но, в конце концов, что тут такого? После приезда в Париж она больше не увидит Майкла Мюррея. – Сестра Грегори, – выпалила она.
К ее облегчению, он не засмеялся.
– О-о, какое хорошее имя, – сказал он. – В честь святого Григория Великого?
– Ну… угу. Вам это не кажется дерзким? – с легким испугом спросила она.
– Нет-нет! – удивившись, ответил он. – Ведь скольких монахинь зовут Мэри? Раз не дерзость брать себе имя Божьей Матери, как можно считать самонадеянным желание взять имя простого священника? – Он улыбнулся так весело, что она улыбнулась ему в ответ.
– А что, многих монахинь зовут Мэри? – из любопытства спросила она. – Так бывает часто, правда?
– О-о, угу, вы сказали, что не видели ни одной монахини. – Он перестал шутить над ней и ответил серьезно: – Около половины монахинь, которых я встречал, по-моему, звали сестра Мэри такая-то – ну, например, сестра Мэри Поликарп, сестра Мэри Иосиф… в этом роде.
– И вы встречали так много монахинь, занимаясь вашим бизнесом, да? – Майкл Мюррей был виноторговцем, младшим партнером «Фрэзер et Cie» – и, судя по покрою его одежды, жил достаточно неплохо.
Его губы дернулись, но он серьезно ответил:
– Что ж, пожалуй, да. Не каждый день, конечно, но сестры довольно часто заглядывают ко мне – или я к ним. «Фрэзер et Cie» поставляет вино в большинство монастырей Парижа, и некоторые из них присылают к нам пару монахинь, чтобы оставить заказ или забрать что-нибудь особенное – либо, конечно, мы сами доставляем заказ. Но вино для своих храмов заказывают даже те ордены, которые сами не пьют вина, – а большинство парижских орденов пьют его, ведь они французы, верно? А уж нищенствующие ордены каждый день заглядывают к нам и просят пожертвования.
– Правда? – Она была поражена – настолько, что отбросила свои опасения показаться невежественной. – Я и не знала… ну-у… значит, разные ордены делают совсем разные вещи, вы так сказали? А что еще?
Он взглянул на нее, но тут же отвернулся и прищурил глаза от ветра, задумавшись.
– Ну-у… есть монахини, которые все время молятся, – кажется, их называют созерцательными. Я вижу их в соборе в любое время дня и ночи. Впрочем, таких орденов несколько; одни носят серые одежды и молятся в храме святого Иосифа, а другие одеваются в черное, и их можно увидеть чаще всего в храме святой Марии на Море. – Он с любопытством взглянул на нее. – Вы хотите стать такой монахиней?
Она покачала головой, радуясь, что ветер обжигал ее лицо, маскируя румянец смущения.
– Нет, – ответила она с некоторым сожалением. – Вероятно, это самые святые монахини, но я провела бо́льшую часть жизни, созерцая пустоши, и мне это не очень нравится. Думаю, у меня не годится душа для того, чтобы хорошо это делать, даже в храме.
– Угу, – сказал он и убрал от лица трепещущие пряди волос, – я знаю, что такое пустоши. Чуть там поживешь – и ветер выдувает тебе мозги. – После секундных колебаний он продолжил: – Когда мой дядя Джейми – ну, ваш отец, – вы знаете, что он прятался в пещере после Каллодена?
– Целых семь лет, – ответила она с легким нетерпением. – Эй, все знают эту историю. И что?
Он пожал плечами:
– Только подумал. Я был тогда совсем еще мальцом, но иногда ходил с матерью туда, носил ему еду. Он радовался, увидев нас, но говорил мало. И мне делалось страшно, когда я видел его глаза.
По спине Джоан пробежали мурашки, вовсе не от резкого и холодного ветра. Она увидела – внезапно увидела, мысленно – худого, грязного мужчину с торчащими на лице скулами, как он лежал, съежившись, в сырой, холодной тени пещеры.
– Неужели? – насмешливо фыркнула она, скрывая дрожь в голосе. – Как можно было его бояться? Он хороший и добрый.
У Майкла дернулись уголки его широкого рта.
– Пожалуй, это зависит от того, видели вы его когда-нибудь в бою или нет. Но…
– А вы видели? – перебила она его. – Видели, как он дрался?
– Угу, видел. Но… – сказал он, не желая отвлекаться, – я не имел в виду, что он пугал меня. Просто мне казалось, что он боялся призраков. Ветер приносил ему голоса.
От этих слов у нее пересохло во рту, и она чуточку облизала губы, надеясь, что сделала это незаметно. Но она зря беспокоилась; он не глядел на нее.
– Мой отец говорил, что все это оттого, что Джейми провел так много времени один; голоса залезли ему в голову, и он слышал их и не мог прогнать оттуда. Когда он чувствовал себя в безопасности и являлся к нам домой, иногда проходили часы, прежде чем он начинал слышать нас,
О проекте
О подписке