2

Вы все, чей шелком шит подол,

А косы – льна светлей,

Не смейте бегать в Картерхолл —

Там молодой Тэмлейн.

Тэмлейн

В то время те, кто плохо знал Полли, могли подумать, будто она выбрала Нину себе в подруги, чтобы выгодно смотреться на ее фоне. Нина была рослая толстушка в очках, с короткими кудряшками и привычкой хохотать взахлеб. А Полли, наоборот, хорошенькая и миниатюрная, а больше всего ее красили роскошные длинные светлые волосы. На самом же деле Полли отчаянно завидовала Нине – и ее внешности, и повадкам отважной девчонки-сорванца. В те дни Полли старалась съедать по пачке печенья в день, лишь бы растолстеть, как Нина. И усердно, часами терла глаза, мечтая заработать себе очки – или, по крайней мере, добиться, чтобы глаза стали заплывшими, красными и мутноватыми, как у Нины без очков. Когда мама не разрешила Полли коротко подстричься, как Нина, Полли долго плакала. Она терпеть не могла свои волосы. В первое же утро у бабушки она с особым удовольствием забыла их расчесать.

Забыть было нетрудно. Полли с Ниной в бабушкиной гостевой комнате полночи не спали, болтали и смеялись. Их распирало от восторга. Полли ужасно радовалась, что наконец-то сбежала подальше от яростных родительских перепалок шепотом и напряженного молчания, в которое погружались мама с папой, едва завидев Полли. Похоже, они не понимали, что Полли, как всякий нормальный человек, в состоянии отличить войну от мира. Полли была счастлива, что можно пожить с бабушкой: ведь у бабушки так спокойно. А безумные дурацкие шутки Нины радовали Полли еще сильнее – и ничего, что наутро Полли нипочем не могла проснуться. Весь первый день у бабушки она провела словно во сне.

Это был ветреный осенний день. Листья в бабушкином саду облетали с деревьев и кружились в воздухе. Девочки носились по саду и ловили их. Нина провизжала, мол, каждый пойманный лист – это счастливый день. Полли поймала всего семь. Нина – тридцать пять.

– Однако же целая неделя. Надо ценить то, что есть, – по обыкновению суховато сказала бабушка, когда они, запыхавшись, ворвались в дом показать ей добычу.

Она дала им молока с печеньем. Бабушка и сама всегда напоминала Полли печенье. В ней было что-то хрусткое и суховатое – пока не распробуешь, зато потом раскрывается вкус. И в кухне у бабушки всегда пахло печеньем, веяло орехово-масляным ароматом, какого никогда не бывало в других кухнях.

Пока Полли упивалась ароматом, Нина вспомнила: сегодня Хеллоуин! Она постановила, что им с Полли необходимо нарядиться верховными жрицами, и потребовала найти длинные черные балахоны.

– С нашей Ниной не соскучишься, – заметила бабушка и отправилась искать подходящие наряды.

Вернулась она с двумя старыми черными платьями и темными занавесками. Лениво и без особого пыла помогла Нине и Полли одеться. А потом выставила их за дверь.

– Идите покрасуйтесь перед соседями, – велела она. – Пусть встряхнутся.

Некоторое время Нина и Полли горделиво расхаживали по улице туда-сюда. Больше всего на свете Нина напоминала толстую, как бочка, монашку, а платье обтягивало ей коленки. Зато на Полли платье сидело хорошо, разве что было длинновато. Соседи их, похоже, не оценили. Здешние дома – кроме нескольких маленьких, вроде бабушкиного, – были большие и стояли далеко от дороги, отгороженные деревьями, растущими вдоль улицы, и поглядеть на верховных жриц никто не вышел, хотя Нина хохотала, визжала и вскрикивала всякий раз, когда ее тюрбан сдувало ветром. Они прошествовали к большому особняку, в который упиралась улица, и заглянули через решетчатые ворота во двор. Особняк назывался Хансдон-хаус – это было высечено на каменных колоннах по обеим сторонам ворот. Внутри Нина и Полли увидели длинную подъездную дорожку, заваленную опавшими листьями, и прямо на них, хрустя гравием, медленно надвигался сверкающий черный катафалк, заваленный цветами.

При виде катафалка Нина с воплем пустилась наутек – тюрбан у нее развязался и волочился по земле следом.

– Держись за воротник! Держись за воротник, пока не увидишь зверя на четырех лапах!

Они вломились в бабушкин сад, где, по счастью, на ограде сидела Трюфля – черно-белая бабушкина кошка. Так что все обошлось. Дурная примета уже не сбудется, можно отпустить воротник и освободить руки.

– Ну а теперь что будем делать? – напористо спросила Нина.

Полли все не могла просмеяться – Нина ужасно ее развеселила.

– Не знаю, – ответила она.

– Придумай что-нибудь! Что вообще делают верховные жрицы? – не отставала Нина.

– Откуда я знаю? – сказала Полли.

– Знаешь-знаешь! – напирала Нина. – Думай, а то я больше не буду с тобой играть!

Нина вечно шантажировала этим Полли. И Полли всегда попадалась.

– Ой… ну… устраивают процессии и приносят человеческие жертвы, – выдавила она.

Нина радостно загоготала:

– И мы! Мы тоже! Наша жертва – покойник в катафалке! А потом?..

– Э-э… – протянула Полли. – Надо ждать, пока боги примут жертву. И… точно! Пока мы будем ждать, придет полиция и арестует нас за убийство!

Нине это понравилось. Она взвизгнула и вприпрыжку унеслась за бабушкин дом, крича, что ее преследует полиция. Когда Полли догнала ее, она лезла через каменную ограду в соседний сад.

– Что ты делаешь? – спросила Полли, от смеха еле выговаривая слова.

– Убегаю от полиции, а ты как думаешь? – отозвалась Нина.

Глупо хихикая, она взобралась на ограду, и там ее черный балахон порвался с громким треском, похожим на выстрел.

– Ой! – завопила Нина. – В меня попали!

Она спустила ноги с ограды и исчезла – затрещали трухлявые доски.

– Давай лезь сюда! – донесся из-за стены Нинин голос. – А не полезешь – не буду с тобой дружить!

Как обычно, угроза подействовала на Полли. Не то чтобы она всерьез опасалась, что Нина перестанет с ней дружить (хотя все-таки немного побаивалась). Просто в то время Полли без Нининых угроз не могла преодолеть свою робкую, благовоспитанную натуру и отважиться на настоящие авантюры. Вот почему она бесстрашно перескочила через ограду и благодаря Нине угодила на соседский дровяной навес.

После этого утро стало еще больше похоже на сон, причем сон отменно дурацкий. Нина с Полли промчались через целую вереницу садов. Одни были ухоженные и светлые, и через них они пробегали без остановки; другие совсем заросли, и в них можно было таиться и красться. В одном саду повсюду висели веревки с бельем, и Полли с Ниной пришлось пробираться за развевающимися простынями, пока кто-то снимал с веревки кальсоны. Нина и Полли давились от хохота – они очень боялись, что их поймают, и при этом, как часто бывает во сне, почему-то были уверены: никто их не тронет. Девочки давно потеряли в чьем-то саду свои тюрбаны из занавесок, но все равно неслись как безумные и почему-то не могли ни остановиться, ни повернуть назад. Правда, саду в десятом Нина выдумала, куда они так спешат. Мол, впереди шоссе: она слышит шум машин. От этого они окончательно потеряли голову, бросились вперед, про мчались по крышам ветхих дощатых сараев, которые скрипели и трещали под ногами, и спрыгнули с ограды в какую-то рощу. Нина ринулась в просвет между деревьями, радостно гогоча, и Полли на несколько секунд потеряла ее из виду.

Когда Полли тоже выскочила в просвет, это оказалось никакое не шоссе. Она очутилась на гравийной подъездной дорожке возле незнакомого особняка. Дверь особняка была открыта, и за ней Полли увидела Нину – та удалялась вглубь дома по коридору, обшитому полированным деревом.

– Ну Нина дает! – прошептала про себя Полли.

На миг ей стало страшно идти за Ниной. Но ее не покидало ощущение, будто это происходит во сне. Она представила себе, сколько всего наговорит ей Нина, если она не пойдет в дом и спрячется в роще, – и на цыпочках пронеслась через двор, только гравий прошуршал. Оказавшись в доме, где густо пахло мастикой для пола и духами, Полли осторожно двинулась по коридору.

Тут все стало совсем как во сне. Коридор вывел Полли в роскошный зал высотой в несколько этажей. По одной стене зигзагом шла белая лестница, и на каждом изломе была забранная перилами площадка с дверью. Повсюду стояли огромные расписные фарфоровые кувшины – в самый раз для сорока разбойников из сказки про Али Бабу. Там Полли встретил какой-то человек. Как бывает иногда во сне, он словно бы поджидал ее. Видимо, это был слуга: он был во фраке и держал в руках поднос с бокалами. Когда человек двинулся к ней, Полли дернулась – хотела убежать, – но он не сказал ничего ужасного, лишь спросил:

– Оранжада, мисс? Думается, для шерри вы еще слишком юны.

И выставил поднос перед собой.

От этого Полли сразу почувствовала себя королевой. Она протянула грязную руку и взяла бокал с оранжадом. В нем звякал лед и плавал ломтик настоящего апельсина.

– Благодарю вас, – проговорила она величественно, как подобает королеве.

– Прошу вас, мисс, пройдите налево, в эту дверь, – сказал слуга.

Полли послушалась. Ей показалось – иначе нельзя. Правда, в глубине души она сомневалась, что поступает правильно, но все равно ничего не могла поделать. Прижав звякающий бокал к груди, Полли, словно королева в черном платье, прошествовала в большую комнату, застланную коврами. В свете осеннего солнца за рваными облаками комната казалась выцветшей; она была заставлена неровными рядами мягких стульев. Кругом толпились и вполголоса беседовали люди с бокалами в руках. Все они были в темном и выглядели крайне респектабельно – и все до единого были взрослые. Никто из них не обратил на Полли ни малейшего внимания. Нины в комнате не оказалось. Правда, Полли и не рассчитывала ее увидеть. Очевидно, Нина взяла и исчезла – ведь во сне так случается сплошь и рядом. Зато Полли увидела ту даму, которую сначала приняла за Нину из-за длинного черного платья с разрезом: она стояла на фоне тускло-зеленого сада, видневшегося за окном, и разговаривала с каким-то очкариком с высоко поднятыми плечами. Все кругом было тусклое и приглушенное, словно тут жили одни старики.

– Если ты так поступишь, я буду очень недовольна, – подслушала Полли слова дамы, обращенные к очкарику.

Дама говорила полушепотом, вежливо-превежливо, но все равно это прозвучало точь-в-точь как любимая Нинина угроза, только гораздо злее.

Следом за Полли в комнату потянулось еще много народу. Она отошла с дороги и, по-прежнему прижимая к себе бокал с оранжадом, села в заднем ряду на жесткий стул с прямой высокой спинкой. Полли сидела и смотрела, как комната, словно во сне, наполняется шепчущимися людьми в темной одежде. В толпе оказался и один ребенок, мальчик. Он был в сером костюме и выглядел не менее респектабельно, чем все остальные, и вообще был ужасно взрослый – лет четырнадцати, решила Полли. Мальчик ее не заметил. И никто не заметил, кроме того очкарика. Он неуверенно поблескивал очками в ее сторону, пока дама в черном с ним разговаривала: Полли это сразу увидела.

Тут, похоже, начался следующий этап. Какой-то деловитый и важный господин стремительно прошагал через комнату и сел в кресло лицом к собравшимся. Все остальные тоже расселись – быстро и тихо, крутя головами, чтобы не угодить мимо стула. Пока они ерзали, устраиваясь, в комнате стояли шорох и шелест и слышались быстрые шаги: это тот очкарик с высоко поднятыми плечами искал себе место. Все сердито косились на него. Он слегка ссутулился – еще бы не ссутулиться, когда все на тебя смотрят, – и в конце концов сел у самой двери, за несколько стульев от Полли.

Важный господин с громким хрустом развернул большой лист бумаги. «Официальный документ», – подумала Полли.

– Итак, дамы и господа, прошу внимания, сейчас я оглашу последнюю волю покойной.

«Ой, мамочки!» – подумала Полли. Ощущение сонной безопасности тут же улетучилось, и лед в бокале загремел: Полли внезапно поняла, куда попала и что натворила. Это же тот самый Хансдон-хаус, где они с Ниной видели катафалк. Здесь кто-то умер, а она вломилась на похороны. Из-за черного наряда никто не понял, что она забрела не туда. А когда поймут – ой, что с ней сделают! Она сидела в ожидании расправы, стараясь не греметь льдом в бокале, и слушала голос адвоката: он читал пункты о том, кому что достанется согласно «последней воле и завещанию миссис Мейбл Татианы Лерой-Перри, которая, находясь в здравом уме и твердой памяти…», – и Полли была уверена, что все это чужие тайны и ей вообще не полагается его слушать.

Голос адвоката жужжал и жужжал, и Полли все больше убеждалась: ей нельзя это слушать, завещание не предназначено для посторонних ушей. Она чувствовала, как после каждого пункта по рядам молчаливых слушателей прокатываются волны – волны гнева, раздражения, глубокого возмущения и один-два всплеска безудержной радости. Возмущение, видимо, было вызвано тем, что очень уж много всего отходило «моей дочери миссис Юдоре Мейбл Лорелее Перри-Линн». Даже если покойная отписывала часть наследства кому-то другому, например «моему двоюродному брату Мортону Перри-Лерою» или «моей племяннице миссис Сильвии Нуале Лерой-Перри», завещание то и дело передумывало и тоже отдавало эту часть миссис Перри-Линн. Радость возникала в тех редких случаях, когда что-нибудь ценное случайно получал кто-то другой, например Роберт Гудмэн Лерой-Перри или Себастьян Ральф Перри-Лерой. Полли подумала: вдруг то, что она все это слушает, вообще преступление? Попробовала не слушать – это оказалось несложно, поскольку завещание было кошмарно занудное, – но тогда ею мало-помалу овладела тоска.

Полли все не могла собраться с духом, чтобы встать и тихонько выйти. Это было бы легче легкого, если бы тот очкарик не надумал сесть у нее за спиной, у самой двери. Полли украдкой обернулась – вдруг получится выскользнуть – и перехватила устремленный на нее взгляд: похоже, очкарик не понимал, кто она такая. Полли поспешно отвернулась и притворилась, будто слушает завещание, однако по-прежнему чувствовала на себе взгляд очкарика. Лед в ее бокале таял. Тут началась особенно скучная часть завещания про «следует оформить опеку над имуществом». Очкарик, сидевший у двери, поднялся. Голова у Полли повернулась сама собой, против ее воли, будто на пружинке, – да, очкарик по-прежнему смотрел на нее, прямо на нее. Глаза за стеклами очков уставились ей в лицо и словно бы поманили за собой, еле заметно указав в сторону двери.

«Пойдем отсюда, – сказал этот взгляд. – Прошу тебя», – добавил взгляд вежливо, но настойчиво.

Полли поняла: ее поймали на месте преступления. И кивнула в ответ. Осторожно поставила бокал с растаявшим в оранжаде льдом на соседний стул и соскользнула на пол. Очкарик протягивал ей руку, чтобы она никуда не делась. Полли обреченно взяла эту руку. Рука была большая, даже огромная, длиннющие пальцы целиком оплели ладошку Полли. Рука потянула ее – и они тихонько вышли за дверь, в зал с зигзагообразной лестницей.

– Тебе не понравился оранжад? – спросил очкарик, когда голос адвоката затих вдали и превратился в мерный гул прибоя.

Полли помотала головой. От страха она потеряла дар речи. Из зала вела арка. В комнате за аркой Полли увидела слугу – тот расставлял хрусталь на большом полированном обеденном столе. Полли так и подмывало закричать, позвать слугу, заставить его объяснить, что она не виновата, ведь это он впустил ее на похороны, – но она не сумела выдавить ни звука. Большая рука тянула ее вперед, в коридор, по которому Полли сюда пришла. Проходя по коридору, Полли обвела его глазами – хотела в последний раз увидеть все это великолепие. От тоски она стала мечтать, как запрыгивает в кувшин из сказки про Али Бабу и прячется там до тех пор, пока все не разойдутся. Но тут вдруг оказалось, что они уже вышли в боковой проход, в конце которого маячила открытая дверь, а за ней – деревья на ветру. Голоса адвоката было уже не слышно.

– Ты не замерзнешь на улице в этом платье? – вежливо спросил очкарик, державший ее за руку.

Подобная вежливость заслуживала ответа. Дар речи вернулся.

– Нет, спасибо, – понуро отозвалась Полли. – У меня под ним обычная одежда.

– Очень предусмотрительно, – похвалил очкарик. – Тогда можно выйти в сад.

Они шагнули за порог, и ветер облепил ноги Полли подолом черного платья и взметнул ей волосы. С волосами очкарика он ничего такого сделать не мог – они были по-стариковски прилизаны, – поэтому ограничился тем, что вздыбил бесцветные пряди и захлопал полами темного пиджака. Очкарик поежился. Полли обрадовалась: вот сейчас он ее отпустит и уйдет восвояси в дом. Однако очкарик, очевидно, захотел лично проследить, чтобы она покинула территорию особняка. Он повел Полли направо. Ветер ринулся им в лицо.

– Так-то лучше, – сказал очкарик. – Надо было мне исхитриться и прихватить заодно беднягу Себастьяна. Он там совсем заскучал, не меньше тебя. Жаль, он не сообразил сесть поближе к двери.

Полли повернулась и возмущенно уставилась на очкарика снизу вверх. А он улыбнулся ей сверху вниз. Полли поспешно улыбнулась в ответ, уповая на то, что он сочтет ее застенчивой, и снова подставила лицо ветру, чтобы все обдумать. Выходит, очкарик решил, будто она на похоронах по праву. Просто хотел ее выручить.

– Вам тоже стало скучно, да? – сказала она. – Не то слово, – подтвердил он и выпустил ее руку.

Тут бы Полли и убежать. И, вспоминая тот день девять лет спустя, она подумала, что убежала бы, если бы и вправду считала, что он просто хотел ее выручить и больше ничего. Однако по его голосу стало ясно: на похоронах ему гораздо тоскливее, чем самой Полли. Она вспомнила, как разговаривала с ним та дама, которую она приняла за Нину, и как смотрели на него другие гости, когда он ходил по комнате и искал себе место. Полли поняла, что он нарочно сел у самой двери, и она почувствовала – именно почувствовала, а не подумала: если она сейчас убежит, он должен будет вернуться туда. А Полли стала для него предлогом уйти.

Вот она и осталась. Ей пришлось наклоняться против ветра, чтобы поспевать за очкариком, пока они брели под потрепанными, почти совсем опавшими розовыми кустами, а ветер осыпал их белыми лепестками.

– Как тебя зовут? – спросил очкарик.

– Полли.

– Полли, а дальше?