Глава третья

Теперь я мучаюсь совестью не меньше мамы. Уже стемнело, а Крис до сих пор не вернулся. Тетушка Мария не закрывала рот.

– Вдруг он шел по берегу и поскользнулся на камне! – твердила она. – Если он сломал или подвернул ногу, никто даже не узнает! Дорогая, я думаю, вы должны позвонить в полицию – а ужин, конечно, можно не готовить!

К чему полиция, подумала я, если по его следу идет Элейн. А мама сказала особенным тоненьким и бодрым голосом, каким она всегда говорит с тетушкой Марией:

– Ах, тетушка, все будет хорошо. Мальчишки есть мальчишки.

Тетушка Мария не желала утешаться. Она утробно, зловеще нудила:

– И на пирсе в темноте очень опасно. Вдруг его унесло течением? Благодарение небесам, наша маленькая Наоми дома!

– Сейчас не удержусь и попрошусь купаться, – шепнула я маме.

– Только попробуй! – ответила мама. – Мало мне Криса – еще и ты туда же!

– Тогда заткни ее, – сказала я.

– Как вы сказали, мои дорогие? – вскинулась тетушка Мария. – Что нужно заткнуть?

Все это продолжалось, пока не хлопнула задняя дверь и в дом не промаршировала Элейн, размахивая фонариком, и не привела Криса. Она держала Криса за плечо, будто арестанта.

– Вот он, – сказала она маме. – Я сделала ему выговор.

– Как замечательно! Спасибо за помощь! – сказала мама и быстро и встревоженно взглянула Крису в лицо. Вид у него был такой, будто он изо всех сил сдерживает смех, и я сразу поняла, что у мамы гора с плеч свалилась.

Тут наконец включилась и тетушка Мария.

– Ах, Элейн! – прокричала она. – Я с ума сходила от беспокойства! Вы его привели? Где вы его нашли? С ним ничего не случилось?

– На улице, – сообщила Элейн. – Как раз по до роге домой. Он цел и невредим. Верно, молодой человек?

– Да, если не считать раздавленного плеча, – пробурчал Крис.

Элейн выпустила Криса и притворно замахнулась на него фонариком.

– Больше ему такого не разрешайте, – сказала она маме. – Вы же знаете, она очень волнуется.

– Побудьте со мной, Элейн! – крикнула издалека тетушка Мария. – Я пережила страшное потрясение!

– Извините, не могу! – крикнула в ответ Элейн. – Мне пора кормить Ларри ужином!

И удалилась.

Прошла целая вечность, прежде чем я смогла спросить Криса, что сказала ему Элейн. Тетушка Мария усадила его рядом с собой и двадцать раз подряд поведала, как она беспокоилась. Она допытывалась, где он был, но времени ответить не давала. Крис воспринял все это более или менее юмористически, не то что раньше, и я решила – Элейн, наверно, успела стукнуть его по голове фонариком, не иначе.

– Да нет, просто схватила за локоть, и все, – сказал Крис. – А я говорю – вы что, арестуете меня именем закона? А она – грубите мне сколько хотите, молодой человек. Мне-то все равно. А ваша тетушка волноваться не должна, я этого не допущу.

– Не слышу! – встряла тетушка Мария. – Кто-кто волнуется?

– Я, – ответил Крис. – Элейн запугала меня, и я теперь трясусь, как заяц.

– Думаю, Ларри ходил на охоту, – рассудила тетушка Мария. – Он часто приносит зайцев. Интересно, не угостит ли он нас зайчатиной на этот раз? Люблю заячье жаркое.

Крис завел глаза к потолку и покорился судьбе. Сейчас он играет на гитаре, а тетушка Мария делает вид, будто и этого не слышит. То есть вроде бы Все Прощено и Забыто. Именно от этого меня жутко мучает совесть. Мы с мамой уложили тетушку Марию в постель, и она сидит, опершись на подушки, вся такая чистенькая и розовенькая в белой кружевной ночной рубашке, кудряшки заплетены в косички, и слушает по маминому приемнику передачу «Почитаем перед сном». Вылитый плюшевый мишка. Просто душечка. Мама попросила ее сказать, когда она захочет выключить свет, и она улыбнулась самой сахарной улыбочкой и ответила:

– Ах, когда вы соберетесь спать, тогда и выключим. Дадим нашей маленькой прилежной Наоми закончить сочинение.

Мне от этого ужасно тошно. Я перечитала дневник – и в нем полно диких грубостей в адрес тетушки Марии, а она считает, будто я пишу сочинение. Я даже хуже Криса – ведь я позволяю себе быть гадкой тайком от всех. Вот была бы я сострадательная, как мама! Мама – мой идеал. Она у нас хорошенькая-хорошенькая – и при этом веселая. У нее аккуратненький носик кнопочкой и красивый, чуточку выпуклый лоб. Глаза у нее всегда сияют, даже когда она устает. Крис очень похож на маму. У них у обоих огромные глазищи с длинными изогнутыми ресницами. Я им завидую. У меня ресниц раз-два и обчелся, и те какие-то тускло-коричневые, того же цвета, что и волосы, и совсем не украшают скучные карие глаза. Лоб у меня плоский. Я ни капельки не милая, и мне бы очень хотелось, чтобы тетушка Мария перестала наконец называть меня «милой маленькой Наоми». От этого я чувствую себя распоследней негодяйкой.

После этого меня окончательно скрутило, и нужно было обязательно поговорить с мамой, пока мы не задули свечку. Мы обе сидели в кровати. Мама курила, а я ревела, и мы боялись, что тетушка Мария вот-вот проснется и завопит, что в доме пожар. Было слышно, как она храпит, а Крис внизу мятежно терзает гитару.

– Бедненькая моя Мидж! – сказала мама. – Я тебя понимаю!

– Ничего ты не понимаешь! – всхлипнула я. – Ты сострадательная! А я даже хуже Криса!

– Тоже мне «сострадательная»! – фыркнула мама. – Да я полдня только и мечтаю зарезать тетушку, а Элейн я бы с удовольствием задушила хоть сейчас! Сначала мне было дико неловко, совсем как тебе, ведь тетушка действительно очень старенькая и иногда умеет быть чудо какой славной, и я держала себя в руках только потому, что мне вообще-то нравится ухаживать за старичками. А потом Крис сделал мне одолжение – устроил этот скандал. И я поняла: на свете есть вещи, которых я стараюсь не замечать. Знаешь, Мидж, жестокие чувства бывают у кого угодно.

– Но когда у тебя жестокие чувства, это же… плохо! – прорыдала я.

– Никуда не денешься, они все равно есть у всех, – пожала плечами мама, прикуривая вторую сигарету от первой. – И у тетушки тоже. Вот почему мы все так дергаемся. Она жуткая эгоистка и большая мастерица заставлять других работать на себя. Пользуется тем, что людям совестно замечать за собой жестокие чувства. Ну как, полегчало тебе?

– Не очень-то, – сказала я. – Она ведь вынуждена просить о помощи, потому что сама не все может, правда?

– А вот в этом, – отозвалась мама, выпустив облако дыма, – я, Мидж, сильно сомневаюсь. Я пристально за ней наблюдала – и, по-моему, не такая уж она и дряхлая. Вполне могла бы себя обслуживать, если бы захотела. Мне кажется, она просто убедила себя, будто не может. Завтра я попробую заставить ее сделать кое-что самостоятельно.

Тут мне стало легче. Наверное, маме тоже, – но особых успехов в том, чтобы заставить тетушку Марию делать что-то самой, она не достигла. Хотя старалась целое утро. Например, тетушка Мария говорит:

– Я оставила очки на буфете, дорогая, но это не важно.

– Так пойдите возьмите, – отвечает мама громким бодрым голосом.

Пауза, после чего тетушка Мария стонет с мягким укором:

– Я стала совсем старая, милая Бетти.

– Попробуйте, вдруг получится, – подбадривает ее мама.

– А вдруг я упаду? – предполагает тетушка Мария.

– Падайте, – говорит Крис. – Падайте носом вниз, и мы хорошенько посмеемся.

Мама свирепо глядит на него, а я иду и приношу очки.

Так все и шло, пока не объявился серый кот – он замяукал на нас из-за окна, чуть ли не расплющив о стекло уродливую плоскую морду. Тетушка Мария без малейших затруднений вскочила с дивана и прямо-таки побежала к окну, размахивая в воздухе обеими палками и истерически вопя «брысь, брысь». Кот ретировался.

– Что это вы? – поинтересовался Крис.

– Не потерплю, чтобы этот кот шастал по моему саду! – заявила тетушка Мария. – Он душит птиц.

– Чей он? – спросила мама. Она любит кошек, и я тоже.

– Откуда мне знать? – ответила тетушка Мария. Она так обозлилась на кота, что на обратном пути к дивану позабыла хотя бы раз опереться на палки. Мама подняла брови и поглядела на меня. Видала, мол?

Потом мы опрометчиво оставили Криса дома и по шли в сад поискать кота. Кота мы не нашли, а когда вернулись, Крис весь кипел от ярости. Тетушка Мария нежно его журила.

– Дорогой, я-то потерплю, но мои приятельницы огорчились до глубины души! Прошу тебя, дай слово, что больше не будешь так говорить!

Крис, конечно, получил по заслугам, но мама тут же вмешалась:

– Крис и Мидж, я сейчас наделаю вам бутербродов, и отправляйтесь дышать свежим воздухом. До вечера будьте любезны быть на улице!

– До вечера? – воскликнула тетушка Мария. – Но сегодня днем у меня здесь соберется Кружок Целительниц! Детям было бы очень полезно поприсутствовать на нашей встрече!

– Свежий воздух еще полезнее, – отрезала мама. – Крис очень бледный.

И точно. Крис выглядел так, словно сильно не выспался. Он был совсем белый, и у него опять вылезли прыщи. На протесты тетушки Марии (сегодня ветрено, скоро будет дождь, мы промокнем) мама не обратила внимания и силком вытолкала нас из дому с теплой одеждой и огромным полиэтиленовым пакетом еды.

– Сделайте мне одолжение, отдохните для разнообразия, – сказала она.

– А как же ты? – спросила я.

– Да ничего. Пока у нее будет это сборище, повожусь в саду, – ответила мама.

Мы вышли на улицу.

– Мама опять корчит из себя подвижницу, – сказала я. – Терпеть этого не могу.

Крис ответил:

– Ей нужно отработать свое чувство вины из-за гибели папы. Пускай, Мидж. – И улыбнулся – как обычно, будто все-все понимал. Казалось, стоило нам выйти из дому, и он снова стал самим собой. – Хочешь, скажу, что я вчера заметил на этой улице? Видишь дом напротив?

Он показал, и я сказала «да» и посмотрела. И тут тюлевые занавески на переднем окне дома дернулись, словно кто-то поскорее за них спрятался. А вообще это был домишко кремового цвета, мрачный, как и вся остальная улица, с крупными цифрами «12» на парадной двери.

– Номер двенадцать, – сказал Крис, шагая по улице. – Единственный дом на всей улице с номером, Мидж, если не считать номера двадцать два в дальнем конце, по той же стороне. Значит, сторона тетушки Марии – нечетная, да? А следовательно, дом тетушки Марии – номер тринадцать, как ни считай.

Крис всегда обращает внимание на числа. Раз замечает номера домов, значит, пришел в себя, решила я. И ответила, что да – наверное – номер тринадцать, и мы смеялись всю дорогу до берега моря. Там было очень ветрено и пустынно, но при этом почему-то очень аристократично. Крис крикнул, мол, даже бетонные сараи и те изящные. И правда. Мы прошли мимо детского бассейна и унылой площадки с качельками и вышли к морю. Был прилив. Волны вовсю бились о набережную, серые, свирепые, и то и дело захлестывали тропинку. Ноги у нас промокли, а грохот стоял такой, что мы перекрикивались, а потом во рту долго было солоно. Нам встретился только один человек – только один на всей набережной, – и тот у самого начала: пожилой господин, застегнутый в твидовое пальто, который попытался вежливо приподнять перед нами твидовую шляпу, но только притронулся к ней рукой, чтобы ее не унесло ветром.

– Доброе утро! – прокричали мы.

– Добрый день! – прокричал он в ответ. Очень точная поправка. Было уже за полдень.

Правда, мне всегда казалось, что «день» начинается только после ланча, а мы еще не ели.

Когда мы оказались возле пирса, я заорала Крису: – Этот призрак у тебя в комнате – он кто, он или она?

Хуже места для важных вопросов я найти не могла. Море билось и хлюпало вокруг стальных опор, а постройки вдоль пирса заслоняли нас от ветра, и мы то оказывались в тихом закутке, где было теплым-тепло, но в ушах звенело, то выходили обратно в ледяной грохот.

– Мужчина! – заорал Крис. – И не папа, – добавил он, когда мы снова оказались в тихом закутке. – Я видел, ты подумала, что это он, так вот не он. Ну и физиономия у него – будто помесь шута с попугаем.

Ветер взвыл, и я плохо расслышала конец фразы. – С бугаем? – завопила я.

– С попугаем! – заорал в ответ Крис. По-моему, после этого он закричал что-то вроде: «Пиастры! Красотка Полли! Долговязый Джон Сильвер! Я призрак Аделины-Молодчины! Смех без причины – признак дурачины! Бред соседа до обеда!»

Когда кричишь на ветру, всегда кричишь чушь, и я думаю, Крис кричал все это, чтобы заглушить страх. В общем, я совершенно запуталась и решила, будто он пытается сообщить мне, как зовут призрака.

– Сосед? – завопила я. – Джон?!

– Какой еще сосед Джон? – взвыл в ответ Крис. – Призрака так зовут! Его зовут сосед Джон? – проорала я.

Когда мы снова оказались на островке тишины и разобрались, кто что от кого услышал, то чуть животы себе не надорвали от смеха и решили, что «сосед Джон» – отличное имя для призрака. Так мы его теперь и называем. Я все время представляю себе огромного красного пиратского попугая, только Крис говорил еще и про шута, и когда я об этом вспоминаю, то поправляю картинку и делаю из красного попугая другого, белого, с желтым хохолком – ну, какаду. По-моему, хохолки у них похожи на шутовские колпаки, а призракам положено быть белыми. Но вообразить, чтобы так выглядел человек, я не могу.

Крис рассказывал мне про призрака весь день – в час по чайной ложке, урывками. А кое-чего он мне вообще не рассказал, я уверена, и теперь я ломаю себе голову, почему и чего именно.

Он сказал, что в первую ночь вдруг проснулся от испуга – решил, будто забыл задуть свечу. Но потом он понял, что это светит в окно уличный фонарь. На фоне окна было видно очертание человека, он стоял, ссутулившись, спиной к Крису. Похоже, человек рылся в одном из стеллажей.

– Ну, я его окликнул, – сказал Крис.

– Страшно было? – спросила я. При одной мысли об этом у меня сердце прямо бухало.

– Конечно было, просто сначала я подумал, будто это грабитель, – ответил Крис. – Я сел и вспомнил, как много людей убили, когда они вспугивали грабителя, и решил притвориться, будто сплю с пистолетом под подушкой. Ну и сказал: «Руки вверх и медленно повернитесь». Он развернулся и как вылупится на меня. Вид у него был совершенно потрясенный – по-моему, он вообще не ожидал никого тут застать, – вот мы и таращились друг на друга некоторое время. Тут я уже сообразил, что он не грабитель. Не то выражение лица. Ну, то есть чокнутое, конечно, но не грабительское. Еще я почему-то сразу понял, что он потерял что-то нужное и теперь ищет, поскольку оно должно быть в этой комнате. Тогда я спросил: «Что вы потеряли?» – а он не ответил. Сделал такое лицо, будто сейчас заговорит, но не заговорил.

Крис сказал, он даже тогда не понял, что этот человек – призрак. Сначала он заявил, будто до него это дошло вообще только на следующее утро, когда он сказал мне, что у него призрак в комнате. А потом поправил сам себя: нет, кажется, он это понял, когда человек только собрался повернуться. В комнате было потустороннее ощущение, сказал он. По том опять стал сам себя поправлять. Наверное, призраки – такая штука, что, когда их видишь, в голове все путается. Крис еще сказал, что начал удивляться сразу, как заметил, что на человеке такой странный темно-зеленый плащ, весь изодранный и в грязи.

Когда Крис дорассказал до этого места, мы уже зашли по пляжу далеко-далеко, мимо всех лодок, сложенных на бетонном откосе, почти до самого Кренберийского утеса. Мы посмотрели снизу вверх на огромный, высокий розоватый утес. Он был даже немного похож на дом – весь зарос плющом. Наверху было видно дыру в плюще и немного нового ограждения. Тут мы оба почему-то стали очень рассудительные.

Крис сказал:

– Некоторые скалы внизу видны даже в прилив. – Да, но была же ночь, – ответила я. – Машину заметили только утром.

Тогда Крису стало интересно, как достали машину. Он решил, ее выволокли вверх по утесу на лебедке. Я сказала, что было бы проще поставить ее на плот и подплыть к бетонной набережной.

– Или отбуксировать ее по песку в отлив, – согласился Крис. – Бедная старенькая машинка.

После этого мы повернули и пошли обратно через город. Я все думала о машине. Я же знала ее как свои пять пальцев. Это была наша семейная машина, пока полгода назад папа не увез на ней во Францию даму по имени Верена Бланд и не позвонил сказать, что не вернется. Интересно, думала я, осталось ли еще пятно на заднем сиденье, где я раздавила коленкой яйцо, когда подралась с Крисом. Может, морская вода выводит пятна от яиц? И тут я опять вспомнила про роман, который оставила в тайничке над радио. Все смыто морской водой. Мне было противно думать, что в машине теперь пахнет морем и ржавчиной. Там всегда пахло по-особенному. Однажды папа случайно сунулся в чужую машину и понял, что она чужая, именно по запаху. Крис никогда не ладил с папой. А я всегда ладила – когда папа не был в очень уж мерзком на строении.

– Когда же ты понял, что это призрак? – спросила я.

– Да наверное, только под конец, – ответил Крис. – Он ничего не сказал, лишь улыбнулся – такой, знаешь, классной, обалденной улыбкой, хитрющей-прехитрющей. А пока я думал, что тут смешного, вдруг смотрю – а сквозь него видно книжки на полках и он вроде бы тает.

«Итак, у нас уже четыре разные версии», – подумала я.

– А тебе не было страшно?

– Да нет, не особенно, – сказал Крис. – Он мне вообще-то понравился.

– Он приходит каждую ночь?

– Да, – кивнул Крис. – Я каждый раз спрашиваю, что ему нужно, а он вроде бы собирается сказать – но не говорит.