Глава 5

Давид. Наши дни

Ступая в грязную кабинку лифта, натурально плыву. Не обращая внимания на изгвазданные стены, прижимаюсь лбом к стене и стискиваю до предельного хруста зубы.

Остаюсь в скрипящей механизмом капсуле, под ногами дрожит земля, норовя меня опрокинуть.

– Твою мать… Твою же матушку, ядерная твоя жажда! Тварь-тварь-тварь… Зря поцеловал. Зря! Пиздец!

Очнувшись от резкой боли, понимаю, что разбил кулаком пластик, а заодно и руку, но лифт не остановился, не вернул меня на седьмой этаж, куда рвалось тело, а благополучно выплюнул меня во тьму первого.

На улице стыло дует ветер, выжигая жар и пуская по телу мелкую дрожь, и пахнет дождём. Город зажигается огнями, размытыми от высокой влажности, а я, качаясь, иду к авто. Но не в силах открыть дверь. Руки и ноги трясутся от желания вернуться и продолжить… Сдавить горло этой упрямой женщине и трахать её до звёзд под веками. Усладить так, чтобы смеялась и почувствовала себя счастливой до кончиков густых волос.

Пока нянчился с малявками, я будто узнал о её жизни всё. Бедная. Одинокая. Брошенная с вагоном проблем женщина. Оглушительно красивая, не осознающая свою ценность лично для меня. Но и ясно дающая понять, что меня в свою жизнь никто просто так не пустит.

Терпеть не могу ломающихся женщин. Обычно избегаю, но сегодня и сейчас у меня срыв… башки из-за этой… Ласточки. Ласточки, твою ж мать!

Набираю ближайший номер, но Крис долго не отвечает, а потом, недовольно сопя в трубку, всё-таки появляется на линии:

– Что? – И кому-то в сторону: – Погоди, шеф звонит.

Повернувшись к капоту задницей, приподнимаю голову, чтобы вдохнуть побольше воздуха, и натыкаюсь на огонёк окна на седьмом этаже. Безошибочно нахожу квартиру, будто караулил Ласточку под подъездом не один день, и замечаю лёгкое движение шторы. Вру. Далеко слишком, а я не зоркий орёл, чтобы так видеть, но мне хочется, до безумия и хруста костей хочется, чтобы она смотрела. Чтобы мучилась вопросами, кто я и зачем её поцеловал. Потому что в следующий раз я приду к ней не как врач…

– Давид Рустамович, что вы хотели? – слышу в трубке ласковый голос. Какой наигранный официоз. Кристи явно развлекается, и я звоню не вовремя.

Сказать, что нужна её маленькая услуга, язык не поворачивается. Бросаю взгляд на окно Ласточки. Свет погас, а мне всё ещё чудится, как малышня возится на кухне с тестом, как старательно лепят пельмени, как ходят на цыпочках по квартире, чтобы не разбудить маму. Боже, почему эта семья не моя?

– Срочных не было? – Оживаю, но голос получается сдавленным, хриплым.

– Никого. Всех остальных перенесла на завтра и послезавтра. До вечера будет забито, так что сегодня лучше выспаться.

– Вот и отлично. Рад был тебя слышать, отдыхай.

Она хихикает, но снова не мне, а кому-то рядом, но я не обижаюсь – у нас нет ни чувств, ни обязательств друг перед другом.

– Спокойной ночи, Давид Рустамович.

Стоит отключиться, как телефон пиликает снова, и я, увидев номер, невольно поджимаю губы.

– Вспомнил о сыне на ночь глядя? – язвлю, принимая вызов.

– Это Маргарита. – Голос сестры, подавленный и сиплый, отрезвляет. – Отец сегодня… умер, – звучит на другой линии, а я тяжело выдыхаю.

– Сейчас приеду.

С отцом за последние годы так и не поговорили нормально, я лет тринадцать дома не был. Папа при каждой встрече корил меня за беспорядочные связи, будто следил за мной, хотя я ничему и никогда не удивлялся. Он часто высказывался, что единственный сын у него непутёвый, мол, не привёл домой достойную девушку, не настрогал внуков, а я злился. Злился на то, что он не понимает и не пытается помочь, только требует. Выбросил в восемнадцать на вольные хлеба и ждал, что я святошей стану.

А я поступил на медицинский, тянул всё сам, брал только копейки с маминого счёта, что она оставила мне в наследство. Полностью отказался вообще иметь дело с папиным бизнесом и достатком. Пусть всё сестре остаётся, мне эти миллионы ни к чему.

Почему телефон отца из списка не удалил, сам не знаю. Как дурак, надеялся, что он осознает, что я его сын, в конце концов.

Но о мёртвых либо хорошо, либо никак. Да?

Сажусь за руль и понимаю, что возбуждение как рукой сняло. Мне что, нужно родных хоронить, чтобы не выворачивало так? Ненавижу это. Себя больше всего. Может, если бы не ввязался в нелепые, ненужные отношения с Веснушкой… была бы у меня и семья, и дети, и красавица-жена. Я бы не выкорчёвывал из себя чувства, не пытался найти любовь там, где её быть не может.

– Явился не запылился, – с порога ворчит бабушка и, презрительно морщась, отворачивается от меня.

– И я рад тебя видеть, бабушка Фаня. – Всё равно подхожу к ней, обнимаю маленькие плечи и притягиваю старушку к себе. Целую в висок и чувствую, как она подрагивает от нервов. Сын всё-таки умер.

– А я тебя нет, Давид, – почти шипит, пытаясь отстраниться, но я не пускаю.

– Знаю. – Только теперь отхожу и без приглашения присаживаюсь за стол.

– Мог бы и не приезжать. Больной отец не нужен, а мёртвый и подавно. – Бабушка смотрит на меня сквозь слёзы, а я невольно веду плечом и всё-таки роняю взгляд в пол.

– Папа не говорил…

– А кто ты ему, чтобы говорить? Не сын так точно. – Глаза когда-то любимой бабушки сужаются в тёмные щёлки. – Приехал, чтобы наследство у Марьки забрать? Да, подонок?

– Что? – Отклоняюсь на спинку стула, отчего та опасно взвизгивает. Находиться в этом доме неприятно, а выслушивать нелепые обвинения – вдвойне.

– Что слышал…

– Ба! Хватит, не нужно сейчас. – Марго устало прислоняется плечом к косяку и, скрестив руки перед грудью, бросает на меня холодный взгляд. – Ну, привет. Братец.

– Смотрю, и ты не скучала? – отвечаю ей зеркальным сарказмом. В груди ноет от всей этой ситуации, а во лбу жжёт от взглядов родных, которым я давно чужой. Но я вырос из детских обид и не собираюсь трясти своей правотой перед их носом. Думают, что мне всё равно? Да пусть думают – так легче жить. Никто не лезет в душу и не смеет туда плевать.

– Не особо, – отвечает сестрица, перекосив рот.

Какая она красавица стала. Высокая, стройная, смуглая, как шоколадка, волосы до попы достанут, а сейчас аккуратно лежат на плечах и прячутся за спиной, чёрные, как крыло ворона. Вся в маму. И глаза такие же – сталисто-серые. Это я на папу похож – голубоглазый бледнолицый гигант. Наверное, потому он и ненавидел меня всю жизнь. Под себя пытался сломать и подстроить. Не получилось.

И я больше не стригся коротко из-за схожести с отцом, чтобы эта его манера быть идеальным не мозолила глаза в отражении и не напоминала о прошлом.

– Что случилось-то с отцом? – начинаю я, когда безмолвные гляделки надоедают, а желание встать и уйти стягивает под коленями до ужасной боли.

– Рак лёгких, – выдыхает Марго и всё-таки падает на отставленный в сторону стул.

– Почему мне раньше не сообщили? – Понимаю причину и сам, но всё равно спрашиваю.

Бабушка, естественно, фыркает и шумно поднимается со своего места. Стульчик едва не заваливается назад от рывка и упирается спинкой в стену.

– Ба, – окликает Марго, пытаясь её остановить.

Но та лишь отмахивается, а я сжимаю под столом кулаки, провожая бабулю пустым взглядом. Когда-то в ней души не чаял, пока она не поддержала отца в холодной войне за моё право быть тем, кем хочу.

Не собираюсь чувствовать вину за то, что было. Не я ушёл, меня выбросили. И кому моя жизнь нужна была, пока я столько лет пытался встать после падения? Да никому.

– Чем-то могу помочь? – Не смотрю на сестру, взгляд блуждает где-то между окном и навесной полкой около холодильника. Вести себя непринуждённо и слыть прожжённым весельчаком я уже привык, но сейчас во рту так сухо, будто чистого спирта махнул.

– Не стоит. Справимся сами.

– Зачем звала тогда?

Сестра, что до этого рассматривала свои руки на коленях, вдруг вскидывает голову. Слёзы дрожат серебром в уголках глаз, срываясь тонкими прозрачными ленточками на бледные щёки.

– Я не звала, – огрызается и знакомо обозлённо щурит глаза. – Сообщила только…

– А я взял и приехал, – усмехаюсь. – Какой негодяй, – качаю головой и, расцепив пальцы, что онемели от напряжения, поднимаюсь.

Какого хрена я в этот улей полез? Всё же было прекрасно и спокойно, нет, надо было вспомнить, что у меня есть семья.

Ухожу из кухни, но замираю в дверях, когда в спину прилетает обиженное и надрывное:

– Ну и вали! И никогда больше не приезжай в наш дом! Ненавижу, – последнее Марго шепчет, срываясь в истерику.

– Послушаюсь твоего совета, сестрица, – с языка срывается очередная гадость, а челюсти натурально крошат эмаль. – Интересно, за что я тебе так опротивел? Ты ведь меня даже не знаешь. – Взгляд через плечо, и мне приходится набрать побольше воздуха, чтобы договорить: – Мы больше десяти лет не виделись, как ты можешь понять, любишь или ненавидишь?

– Какая разница? – Она плачет и смотрит в глаза, пробивая в моей броне брешь. – Ещё десять не увидимся, ничего не поменяется. Папы… – сглатывает, – всё равно уже нет.

– Очень жаль, – с воздухом выталкиваю бесполезные слова и ухожу в коридор.

Хватит. Надоело терзаться. Мне здесь не рады. Это давно не мой дом, и оставаться смысла нет. Видимо, отец до конца не осознал свою вину и переложил её на мои плечи. Я не стану оправдываться. Вот ещё, нашли крайнего.

Входная дверь открывается с тяжестью, заношу ногу через порог, но кто-то влетает в меня со спины и тянет назад.

– Не уходи… Давид, пожалуйста… – шепчет сестрёнка, встревая лбом между лопаток. Обнимает за пояс, прижимается и дрожит.

Обернувшись и приподняв руки, я вижу перед собой не взрослую привлекательную девушку, за которой наверняка бегают толпы мужчин, а малышку-стесняшку с двумя хвостиками и вздёрнутым носиком. Помню, когда уходил из дома, она так же держала меня за спину и просила остаться.

Но я всё равно ушёл.

– Маруська, ну… чего ты? – обнимаю её и, притянув к себе, поглаживаю по спине.

– Я… хотела с т-т-тобой общаться, – говорит с выдохом, заикаясь, сминая моё пальто, размазывая пальцами капли слёз по серому кашемиру. – Папа не разрешал. Ругал меня за малейшее воспоминание о тебе.

– Предсказуемо.

– А потом… я уже не спрашивала, думала, сам не захочешь, ведь я так и не знаю, почему ты уехал.

Стерев её горячие слёзы пальцами, заглядываю сестре в глаза. Для этого приходится согнуться.

– Не реви, я плавать не умею, ещё утопишь. Если хочешь, останусь, но, боюсь, разочарую тебя, а говорить о прошлом не люблю. Пусть папа забирает свои обиды в могилу, я их оттуда доставать не буду.

Маргарита слабо улыбается, вскидывает подбородок, чтобы рассмотреть меня получше. Долго и пронзительно смотрит, хлопает слипшимися ресницами и говорит:

– Как же вы похожи… – И вдруг улыбается шире, яснее, но всё равно сквозь слёзы. – Маруська… так только ты меня называл.

– Ага, а ты меня Дависька… И перед друзьями позорила, малявка.

– Как сейчас помню: один тощий, второй колобок. Слон и моська.

– Сейчас эти слон и моська спокойно поконкурируют с твоими женихами.

– Ай… Думаешь, папа позволил мне личную жизнь? Ага-ага, дважды.

– Как неожиданно, – хмыкаю.

Марго тянет меня за руку назад, в кухню. Забрав пальто, усаживает за стол и на несколько минут убегает в коридор. Вернувшись, стыдливо прячет тонкие руки в карманы узких джинсов, а потом кивает в сторону бабушкиной спальни.

– Злится на тебя, как и я… сама не знает за что.

– Бывает, – веду плечом. – Я любви к себе и не жду, не за этим приехал. Думал, что помощь нужна, материальная, например.

– Нужна, но я не возьму. – Сестра отходит к другой стороне кухни, зажигает чайник и, опираясь ягодицами на стол, спокойно рассказывает: – Папа последние годы болел, не могли понять, что с ним. Бизнес запустил, влез в долги. Меня заставил на экономическом учиться, чтобы я смогла дело подхватить, но подхватывать уже нечего…

– Как это на него похоже. Я об учёбе.

– Знаешь, я была не против. – Марго приподнимает руки, чтобы убрать волосы назад, связывает их в тугой узел на затылке.

– Вырастил вместо сына, который отказался встать на вынужденный трон, – улыбка получается язвительной, в моём стиле, – покорную дочь. В духе папы, ничего не скажешь.

– Давай не будем? – хмурится сестра. – Он был сложным, но меня любил и оберегал.

Я, наверное, слишком резко зыркаю на Маргариту. Она вдруг скукоживается и отворачивается ко мне спиной.

– И тебя любил, – говорит сдавленно, но тут же замолкает.

– Это лишнее. Мне на его чувства с высокой горки плевать. Серьёзно. Чай заваришь? Или лучше кофе. А то я сутки почти не спал.

– Конечно. – И пока Маруська возится с чашками, я разглядываю знакомую-чужую кухню. За время моего отсутствия многое изменилось: обои, цветы на окне, посуда и мебель, скатерть и салфетки, но запах остался такой же… ванильный, с лёгкой ноткой корицы, которую так любила добавлять в пряники мама.