он она они

она

…Часы опять встали. Он же менял батарейку, но они опять стоят. Минутная стрелка упирается в цифру 8. Часовая стремится к 6. Секундная ползет по кругу, но ничего не происходит. Что может быть хуже имитации движения.

В последние месяцы, когда я заходила к нему в комнату, он всегда сидел в наушниках. Мне было интересно, что он слушает, что скрывает от меня, что происходит в его мире, в его вселенной. Я слышала голос и бит, но не могла понять, кто поет, ревновала его к тому, что он слушал, чем интересовался, к тому, что могло ему понравиться. Я ни разу не задала вопрос, хотя сгорала от ревности к неизвестному, которое он без устали поглощал.

Его комната. Письменный стол, за которым он редко сидел, все больше читал в кухне или в постели. Разбросанные недочитанные книги, поломанные диски, ставшие раритетом. Ручки, карандаши, маркеры, едва начатый блокнот. Зажигалки zippo, которые он собирал всю жизнь, их было штук двести, и они были разбросаны по всей нашей квартире, кочуя из комнаты в комнату. Он так и не бросил курить. Мы жили в трехкомнатной квартирке, которую сняли, когда переехали из Нью-Йорка в Бостон. Помню, в нашем доме в Нью-Йорке никогда не было наушников. Тогда еще он не прятался, а я не искала. И музыка звучала громко и свободно. Любимая нами одинаково.

Мы бежали под дождем по черному асфальту, из такси в его квартиру. Я умирала от хохота: он так забавно передразнивал водителя-индуса, его коверканный инглиш. Мы влетели в его берлогу и не могли оторваться друг друга все выходные. В понедельник утром, встав надо мной, еще лежавшей в постели, он сказал:

«Ну что, до вечера?»

Я замерла от счастья:

«Конечно. Где встречаемся?»

«Здесь, – улыбнулся он. – Зубная щетка у тебя уже есть, вещи купим вместе, когда я вернусь».

«Я могу…»

«Нет, ты не можешь, – он прервал меня. – Начнем с нуля. Купим тебе все новое».

«Но я…»

«До вечера, – он нагнулся и провел рукой по моим волосам. – Я буду стремиться домой и приеду, как только раскидаю дела».

Вместо обещанных 7 часов вечера он вернулся сразу после обеда. В тот день мы так и не смогли купить мне новую одежду, и на следующий день тоже, и до выходных я разгуливала по дому в его рубашках и подвернутых джинсах. Впрочем, одежда мне нужна была только в те часы, когда его не было дома. Он возвращался, влетал в квартиру, и мы любили друг друга до сумерек. Потом, голые, торчали в кухне и ели стоя, перемежая хлеб, сыр, фрукты, вино поцелуями. Когда садилось солнце и река под нами загоралась желтым, розовым, багряным, мы стояли у окна, и он обнимал меня. Мы наблюдали, как приходит новый вечер, а за ним спускается еще одна ночь.

Тогда, впервые в жизни, я ни о чем не мечтала. Мне было так хорошо, что, пока его не было, я даже не могла читать. Я пыталась смотреть фильмы, но засыпала, и ни один не могла досмотреть до конца. Я стояла одна перед нашим окном и думала, чем заслужила такое абсолютное счастье, такую полноценную, безмятежную любовь. Я чувствовала себя священным Граалем, который опустошался каждый раз, когда он брал его в руки, а потом весь день в ожидании вечера наполнялся вновь. Идеальная формула любви.

Мы начали встречаться в марте. В мае я забеременела. Сразу сказала ему об этом, ничуть не опасаясь реакции. Я понимала, что сцен и тем более скандалов не будет. Я чувствовала, что он не из киношных героев, которые, узнав о беременности подруги, смотрят на нее в упор и тихо говорят: «Ну ты же не собираешься оставлять ребенка». Дешевой театральности точно не было в наших отношениях.

«Я хочу на тебе жениться», – в ответ на мое признание сказал он. Мы поженились через пару недель и улетели в Мадрид. Было жаркое лето, но оно никак не отражалось на моем самочувствии. У меня даже не было токсикоза. Мы много и долго гуляли по городу, в котором до этого не были ни порознь, ни вместе. Я помню, мы постоянно смеялись. Нас забавляло все: громкие, чуть грубоватые испанцы с их породистыми, конкретными чертами лица; голуби, которые летали над площадями и от жары самоубийцами пикировали в лужи; маленькие дети, бегающие между столиками в ресторанах в окружении веселых и беспокойных мамаш, доедающих за своими отпрысками пюре и будто на глазах становящихся еще более тучными. Нас смешили портье, строгие пожилые горничные, убирающие наш номер, испанская музыка, гитарным каскадом спадающая на нас по вечерам, словом, любая незначительная деталь. Он обожал книжные магазины. В первый же день мы купили разговорник, и он штудировал испанскую фонетику, медленно произносил фразы и тренировался на всех, кого мы встречали. У него были светло-каштановые, чуть вьющиеся волосы, челка постоянно падала на глаза, и он привычным для себя движением отбрасывал ее назад, когда читал меню и смотрел на меня через стол, стараясь разгадать мое настроение.

Что такое взрослая жизнь? Марафон преодоления препятствий, решение поставленных задач, зарабатывание денег и постоянное смутное ожидание подвоха. Мы без устали анализируем то, что с нами происходит. И если то, что происходит, безоблачно и безмятежно, мы непременно думаем: «Как же это странно. Это не может длиться вечно. Это обязательно закончится и закончится ужасно». Мы придумываем себе катастрофическое будущее с изменами, разводами, болезнями и фиаско радости. Это заложено в нашем сознании природой и началось задолго до того, как мы обезопасили себя и, как могли, защитили от наводнений, голода, лишений, всего того, с чем сталкивался человек на заре эволюции. Мы живем в комфортном безопасном мире, но информация о потенциальной угрозе прочно обосновалась в клетках головного мозга. За радостью обязательно явится печаль, счастье будет омрачено разочарованием.

Но с нами ничего такого не происходило. Мы были беспечны и юны. Мы были ровесниками. 30 лет – не так много, но уже не мало. Мы ждали ребенка, и сами были детьми. Первое время я была начеку, но постепенно моя сжавшаяся в комок душа расправилась и задышала легко и без опасения получить под дых.

Я родила Генри в феврале. Малыш появился на свет с отцовской улыбкой. Первые недели, пока Генри привыкал к новому миру и реагировал на него бурными потоками слез и жалобных серенад, наша привычная жизнь полетела вверх тормашками и состояла из череды кормлений и новых нескончаемых хлопот. Я очень уставала за день. Он брал на себя ночные дежурства и проводил с нашим сыном долгие зимние часы. Каждый раз, просыпаясь, я видела одну и ту же картину: склонившись над кроваткой, он смотрит на спящего Генри, будто стараясь запомнить его, фотографируя миллиметры крошечного личика.

Той зимой ему предложили новую работу в Бостоне, и мы готовились к переезду. До встречи с ним я жила в доме родителей, который стал моим после их развода. Отец уехал во Флориду, мама осталась в Нью-Йорке, но мы редко виделись. После нашей первой ночи я за все время ни разу не появилась дома. Почему-то мне казалось, что стоит приехать домой, и я разрушу то новое, что родилось во мне. Что моя прошлая, привычная, в целом неплохая жизнь станет ядом, незаметно влившимся в нашу гармоничную и полноценную. Я не тосковала по дому. Не стремилась увидеть друзей. Я бросила работу в то утро, когда впервые проснулась у него дома. К тому же у меня никого не было до него много лет. Мне нечего было скрывать. Я ничего не прятала и ничем не терзалась. Просто чувствовала, что мне не стоит ехать туда, где я жила механически и формально, не понимая, зачем один мой день переходит в другой, и гадая, сколько еще будет продолжаться это безвкусное существование. Даже когда нам понадобились мои документы, забирать их поехал он. Вечером после поездки ко мне он вернулся позже, чем планировал. Ночью, когда мы лежали в постели, он нежно сказал мне:

«Я видел твои фотографии. Извини, с головой ушел в твое прошлое. Я должен был увидеть, что происходило с тобой до меня».

«Увидел?»

«Увидел. И понял одно: если бы мы учились вместе в школе, ты бы была моей девчонкой».

Я улыбнулась.

«И поэтому я вообще-то не понимаю, кто этот здоровенный парень, который тебя обнимает, и что вы с ним делаете в Вегасе?»

После возвращения из Мадрида я продала дом. Вскоре мы переехали в Бостон.

Говорят, чужие дети растут быстро, но Генри рос быстро даже для нас, его родителей. Я не успела оглянуться, как наш неутомимый мальчишка поступил в начальную школу. В третьем классе он на полном серьезе решил жениться на однокласснице, забавной рыжей ирландке с зелеными глазами и ручками-веточками. Они вместе ходили в школу, сидели за одной партой, вместе обедали, делали уроки и расходились только вечером.

«Не рановато тебе жениться, Генри?» – спросил он, услышав нашу веселую новость.

«Папа, а ты долго думал, прежде чем сделать предложение маме?»

«Я вообще не думал. Я всегда знал, что твоя мама родилась, чтобы стать моей женой».

«Ну вот, видишь, – парировал Генри. – И я все знаю наверняка».

И оказался прав: через двадцать лет Грейс стала его женой.

Кто придумал скорость времени? Кто отвечает за его качество? Кто определяет вектор движения нашей жизни? Не ищите ответов в предопределенности, не призывайте в помощники судьбу. Ответов нет. Даже если они есть, никто вам не ответит. Тем более если тот, к кому вы обращаетесь, эфемерен.

Пятнадцать лет пронеслись так стремительно, что я ни разу не успела устать. Лето становилось осенью, зима превращалась в весну, а наша жизнь, казалось, началась вчера, и только Генри становился старше. Мы ложились в постель и любили друг друга так же пылко и нежно, как в первую дождливую асфальтовую ночь, после такси с водителем-индусом. Я буквально растворялась в нашей близости. Я мечтала о втором ребенке, просила его об этом. Он кивал, но я видела, не был до конца уверен. Что-то останавливало его. А я почему-то не решалась спросить. Мы по-прежнему жили в Бостоне, который считали родным, хотя жили в нем всего пятнадцать лет. Рождество и мой день рождения проводили в Нью-Йорке, который любили не меньше, но без ностальгии. Так любят то, что незыблемо, но не приносит нового. Память всегда проигрывает в сравнении с тем, что держишь в руках. И у нас нет другого выхода, кроме как упрямо идти вперед.

В 17 лет Генри поступил в бостонский колледж и переехал в общежитие. Я хотела, чтобы он остался жить дома, но добираться до учебы каждый день было далековато. Генри уехал, а мы остались одни в нашей квартире и стали проводить больше времени вместе. Как-то вечером за ужином он вдруг положил вилку, поднял голову и, прямо глядя мне в глаза, сказал:

«Я ухожу с работы».

«Почему?»

«Устал».

«Но тебе же так нравится…»

«Я устал», – повторил он и вышел из-за стола. Это было странно и нетипично для нас. Обычно он всегда все терпеливо объяснял мне, и не было случая, когда мои вопросы были бы встречены с раздражением или оставлены без ответа. Я была крайне удивлена. Ночью он был таким же нежным и пылким, как всегда, и утро понемногу стерло произошедшее за ужином.

Он ушел с работы, и теперь мы были вместе практически постоянно. Дни потекли так же размеренно и счастливо, как и всегда, но со временем он стал уединяться в своей комнате и проводил в ней весь день, выходя только для ужина или спросить меня о чем-нибудь.

На День благодарения мы решили поехать в Нью-Йорк, намереваясь провести там последнюю неделю ноября. Машина неслась по автостраде, он вел быстро и легко. Внезапно мы остановились.

«Едем домой», – сказал он.

«К-а-а-а-к?»

«Я устал».

«Ничего не понимаю», – сказала я.

«Папа, что случилось?» – оторвавшись от компьютера, крикнул с заднего сиденья Генри.

«Я устал», – повторил он, идя на разворот. Мы вернулись домой, он прошел в комнату и лег. Больше он не вставал и через неделю умер.

Вот такая история моей жизни с ним. Мы были вместе 17 лет. 17 лет, каждый день. Ни единой ссоры, ни одной размолвки. 17 счастливых безоблачных лет.

Я пишу все это только для того, чтобы еще немного побыть с ним. Пока пишу, он рядом. Стоит закрыть компьютер, и настоящее обрушивается на голову непомытыми кофейными чашками, осиротевшими глазами Генри, валяющимися спортивными костюмами и стикерами, на которых его почерком написано «заплатить налоги», «купить новый роутер», «доброе утро, милая», и все эти розовые, желтые, синие листочки так и висят по всему дому, который после его смерти перестал им быть.

И еще часы. О да, эти проклятые часы. Они упрямо стоят на месте, не желая идти вперед, и время теперь перемещается по циферблату, ведомое моей рукой, а не смыслом всего сущего. И ведь он недавно менял батарейку, а их так надолго хватает. Совсем недавно менял батарейку.