– Я не тщеславна, – ответила она. – Если бы это было так, мне было бы стыдно, что ты застал меня в таком состоянии.
И она взглянула на свой мятый и грязный наряд.
– Возможно, ты настолько тщеславна, что тебе все равно, – возразил он. – Ты сказала, что голодна, но не попробовала печенье.
Буря выла, стонала и грохотала по дому; огромный огонь изливал свои великолепные волны цвета и тепла, бросал таинственное и фантастическое сияние на серо-белое полотняное покрытие грубых стен, украшал лицо огромного молодого человека с копной черно-каштановых волос и стройной белокурой девушки с золотисто-желтой короной. И они смеялись и шутили, продолжая притворяться старыми знакомыми. Пили шоколад и ели печенье.
– Какая странная у тебя идея – жить совсем одному в этой комнате, – сказала она.
Роджер не стал ее разубеждать.
– Ты должна признать, что это удобно, – сказал он.
– Только … Я не понимаю, как ты спишь.
Он махнул сигаретой в сторону шкафа.
– Я все держу там, – объяснил он. – Что касается моей ванны – ванна всего в полумиле отсюда – озеро Ваучонг.
Она задумчиво посмотрела на него.
– Да, тебе понадобится большая ванна, – сказала она.
Он видел, что она полна любопытства, но не хотел разрушать чары их старой дружбы.
– Что ты сейчас делаешь? – Спросила она (небрежный вопрос старого друга после короткой разлуки).
– Все тоже самое, – сказал он.
– Это хорошо, – сказала она, и оба рассмеялись.
Она внимательно огляделась, заметила окно в крыше, полотняную драпировку, наконец, сломанный мольберт, брошенный в угол.
– Как продвигается картина? – Спросила она, в ее глазах читалось восхищение ее умом.
– О, так себе, – ответил он, бросив взгляд на большой световой люк, затем на сломанный мольберт, чтобы показать, что он не считает ее проявление детективного таланта ошеломляющим.
– Жаль, что ты никогда не рисовал меня.
– Ты же знаешь, что я не стал бы браться за портреты, – строго упрекнул он. – Я оставляю это ребятам, которые хотят заработать деньги.
– Но почему бы не заработать денег? – Настаивала она. – Мне нравятся деньги, а тебе?
– Я женат на своем искусстве, – объяснил он. – В браке единственный шанс сохранить любовь живой и теплой – это бедность. Покажите мне богатого художника, и я покажу вам бедного.
Он говорил легко, но было очевидно, что он имел в виду то, что сказал.
На девушку это не произвело никакого впечатления.
– Лучше бы тебе никогда не влюбляться, – засмеялась она, состроив очаровательную гримасу. – Ты не найдешь ни одной женщины, которая честно вышла бы за тебя на таких условиях.
– Какая у тебя плохая память …, – упрекнул он. – Разве я не говорил тебе, что никогда не должен этого делать?
– Я прекрасно помню, – ответила она. – Но я всегда отвечала, что ты не можешь быть уверен.
– О да, я могу, – сказал он с раздражающей, вызывающей уверенностью. – Как я уже сказал, я уже влюблен. И я самый постоянный человек, которого ты когда-либо знала.
– Это ничего не значит, – сказала она, проницательно глядя на него. И серые глаза, лишенные всей мягкости сна, теперь были скорее проницательными, чем добрыми. – Ты молод, несмотря на серьезный вид, и, полагаю, романтичен. Художники всегда такие. Ты влюбишься.
– Не исключено, – согласился он.
– И женишься, – заключила она с таким видом, словно доказала свою правоту.
– Если бы я любил женщину, я бы не женился на ней. Если бы я не любил ее, то не смог бы.
– Это похоже на головоломку—загадку. Я сдаюсь. Каков ответ?
– Я прожил во Франции несколько лет, – сказал он, – и усвоил здравый смысл их брачной системы. Любовь и брак не имеют ничего общего друг с другом.
Серые глаза широко раскрылись.
– Ничего общего друг с другом, – спокойно продолжал он. – Любовь – это сплошное волнение; брак должен быть спокойным. Брак означает дом, семью, место для воспитания детей в мире и спокойствии, безопасную гавань. Любовь – это богема, брак – буржуа. Любовь – это безумие; брак – это здравомыслие. Любовь – это болезнь; брак – это крепкое, флегматичное здоровье.
– По-моему, эти идеи просто ужасны! – Воскликнула она.
Он смеялся, глядя на нее своими глазами. Насмешливым тоном он сказал, – а ты, кто любит деньги, ты говоришь, что ты собираешься выйти замуж по любви? Просто по любви? Исключительно по любви?
Она отвела взгляд. Он громко рассмеялся. Она опустила глаза.
– И ни одной мысли о его перспективах получения дохода? – Он насмехался.
Она оправилась от своего замешательства, рассмеялась в ответ на его признание, что она была справедливо поймана на утонченном, женственном лицемерии. Женщина – официально верховная жрица сентиментальности.
– Но я не оправдываю себя ни в малейшей степени, – воскликнула она. – В лучшие минуты мне стыдно за себя.
– Не стоит, – весело сказал он. – Ты просто человек. И никогда не нужно извиняться за то, что ты человек.
Она пристально смотрела в огонь.
– Ты бы … женился на девушке … скажем, ради … ради денег? – Спросила она и раскраснелась не от жара огня.
– Как я тебе уже говорил, – ответил он, – я бы ни за что не женился, даже ради девушки.
– Разве ты не презирал бы любого, кто сделал бы такое?
Она по-прежнему избегала смотреть на него.
– Я не презираю, – ответил он. – Каждый из нас стремится к тому, чего он больше всего хочет. Я, посвятивший свою жизнь своей эгоистичной страсти к живописи, кто я такой, чтобы презирать кого-то другого за то, что он посвятил себя своей страсти к чему угодно: к комфорту, роскоши, снобизму – если это никому не вредит?
– Ты ведь не так уж стар, правда? – Задумчиво спросила она. – Ты выглядишь и говоришь, как человек с опытом. И все же … Я не верю, что ты намного старше меня. Тебе не тридцать четыре! – Воскликнула она в искреннем смятении.
– Нет, но мне тридцать два. Значит, ты на десять лет моложе меня. Я догадался, что ты моложе, чем есть на самом деле.
– Да, мне двадцать два. Но в нашей семье мы хорошо держимся, то есть мама.
Эти открытия в отношении возраста, казалось, доставили обоим живейшее удовлетворение. Она сказала, – ты выглядишь моложе и говоришь моложе.
– Это потому, что я не притворяюсь. Люди думают, что любой, кто все еще откровенен и прост, должен быть очень молод и очень глуп.... Я отсутствовал четыре года. Неужели я кажусь тебе невежественным и неинтересным?
– Нет … очень откровенно … наивно.
Она улыбнулась, покраснела и застенчиво посмотрела на него.
– Знаешь, я чувствую, что знаю тебя лучше, чем кого-либо в своей жизни, даже лучше своих братьев!
– Все говорят, что со мной легко познакомиться, – сказал он, – я практичный и неблагодарный.
Она выглядела разочарованной, но настаивала.
– Я чувствую себя свободнее в разговоре с тобой. Я бы сказала тебе все, что думаю, но никогда не осмеливалась.
– Таких вещей не бывает, – сказал он, поспешно удаляясь от личного. – Человек не может сказать всего, что он действительно думает.
– О, это ни капельки не правда, – воскликнула она. – Я думаю о многих вещах, которые не осмеливаюсь сказать, точно так же, как я хочу сделать много вещей, которые не осмеливаюсь сделать.
– Но на самом деле, то, что ты говоришь и делаешь, – это твое настоящее "я".
Она вздохнула. – Мне неприятно в это верить.
– Да. Неприятно отказываться от лестного представления о том, что наши великие мечты – это наши настоящие "я", и что наши подлые маленькие планы и действия – это просто случайность или дьявол или кто-то еще, кроме нас самих.
Она посмотрела на него, и он с удивлением увидел, что в ее глазах стояли слезы.
– Не надо … пожалуйста! – Взмолилась она. – Не усложняй мне то, что я должна сделать.
– Ерунда.
– Нет, в самом деле, – сказала она очень серьезно. – Помни, я женщина. И женщина должна делать то, чего от нее ждут.
– Как и мужчина, если он слабый.
Он изучал ее с выражением сочувствия, граничащим с жалостью, но без малейшего снисхождения; напротив, с излучением равенства, сочувствия, что, возможно, было его величайшим очарованием.
– Не обращай внимания на то, что я сказал, – продолжал он самым добрым, самым дружелюбным тоном. – Я не в состоянии разговаривать с молодыми девушками. Я прошел обучение в мире, где нет молодых девушек, а есть только опытные женщины того или иного рода. Ты была воспитана в определенном образе жизни, и единственное, что тебе нужно сделать, – это жить этой жизнью. Я говорил про кредо моей жизни, и оно так же отличается от твоего, как дикая утка от домашней.
Он встал, бросил многозначительный взгляд в сторону окон, через которые было видно ясное небо и вечерний свет. Она скорее почувствовала, чем увидела его намек, и тоже встала. Она огляделась и как – то странно усмехнулась.
– Я проснулась или все еще сплю? – Спросила она. – Я чувствую себя или говорю или веду себя совсем не так, как обычно.
Она снова рассмеялась немного цинично.
– Мои друзья меня не узнают, – она посмотрела на него и снова рассмеялась, без тени цинизма. – Я не узнаю себя в настоящем, – добавила она. – Такого никогда не было, пока я не приехала сюда.
Но Роджер не выказал ни малейшего желания отвечать на ее кокетство. Он сказал будничным тоном, – ты далеко живешь? Не лучше ли мне отвезти тебя домой?
– Нет, нет! – Закричала она. – Мы не должны ее портить.
– Что портить?
– Романтику, – засмеялась она.
Он выглядел удивленным, как человек гораздо старше, которому нравятся причуды ребенка.
– О, я понимаю! Однажды я ехал в поезде в Альпах, направлявшемся в Париж, и он остановился рядом с поездом, направлявшимся в Константинополь. Мое окно оказалось напротив окна девушки из Сирии. Мы проговорили полчаса. Затем … мы пожали друг другу руки, когда поезда отошли друг от друга. Это должно быть так? Хорошая идея.
Она слушала и наблюдала с почти возбужденным интересом.
– Ты больше никогда не встречал ту сирийскую девушку? – Спросила она.
Он беззаботно рассмеялся и пожал плечами. – Да, к сожалению.
Лицо девушки омрачилось. – Ты любил ее?
В его откровенных мальчишеских глазах блеснула добродушная насмешка над ее серьезностью.
– Как видишь, я выжил, – сказал он.
Она нахмурилась.
– Ты меня очень разочаровываешь, – сказала она. – Ты совсем не романтичен, не так ли?
– Я все это приберегаю для своей картины.
Она со смехом протянула руку. Они пожали друг другу руки; он проводил ее до двери. Она сказала, – я бы хотела, чтобы у меня было имя, чтобы запомнить тебя. – И она посмотрела на него с искренним и дружеским восхищением его красивым ростом. – Не твое настоящее имя. Это было бы совсем не романтично, а, как видишь, я без ума от романтики. – Она вздохнула. – Наверное, потому, что я ее никогда не получаю. Не смейся надо мной. Ты не можешь понять моего пристрастия к сладкому, потому что с тобой это все равно что держать кондитерскую.
– Да, это правда, – сказал он, глядя на нее с новым, более личным дружелюбием и сочувствием.
– Итак, – сказала она с задумчивой улыбкой, – назови мне имя.
Он задумался. – Можешь звать меня Чанг. Это было мое прозвище в школе.
– Чанг, – сказала она. – Чанг. – Она одобрительно кивнула. – Мне это нравится.... Меня звали Рикс, прежде чем я выросла.
– Тогда … до свидания, Рикс. Спасибо за чудесный час.
– До свидания, Чанг, – сказала она с вымученной улыбкой и болью в глазах. – Спасибо за … огонь и шоколад … и … – Она заколебалась.
– Не забудь про печенье.
– О, да. И за печенье.
Когда она неохотно ушла, он закрыл дверь и, отойдя подальше от окна, наблюдал, как она грациозно спускается по склону холма. Когда она уже почти потеряла из виду маленький домик, она обернулась и посмотрела назад. Она не могла его видеть, так далеко он был, но она махнула рукой и улыбнулась точно так, как будто он был на виду, и махал ей.
Бесплатно
Установите приложение, чтобы читать эту книгу бесплатно
О проекте
О подписке