Цитаты из книги «Бобо в раю. Откуда берется новая элита»

Неосязаемый мир информации сливается с материальным миром денег, и на свет появляются такие словосочетания, как «интеллектуальный капитал» и «культурная индустрия». В такой период наибольшего успеха добиваются те, кто способен сделать из идеи или эмоции продукт. Это высокообразованные люди, одной ногой стоящие в богемном мире творческой самореализации, другой же в капиталистическом царстве амбиций и всемирного финансового успеха. Представители новой элиты информационного века – это богемные буржуа (bourgeois bohemians). Для удобства мы будем использовать акроним «Бобо».

В ходе дальнейших исследований мне стало понятно, что наблюдаемые мной явления – прямое следствие информационного века, когда идеи и знания играют, по крайней мере, не меньшую роль, чем природные ресурсы и финансовый капитал. Не

Восстание богемы Уже спустя полвека после кончины Франклина в 1790 году писатели, художники, интеллектуалы и радикалы открыто выступили против растущего господства буржуазии и буржуазных вкусов. Восставшие сосредоточились в Париже – городе, который всего за несколько десятилетий до этого покорил Франклин. В мире, где главенствующую роль играло торговое сословие, у художников не осталось меценатов из аристократии, к которым можно было подольститься. В результате, освободившись от многих не самых приятных условностей, они оказались перед необходимостью самостоятельно добывать себе пропитание в условиях рынка, что зачастую приводило к серьезным потрясениям. Чтобы добиться успеха, писателям и художникам приходилось отныне обращаться к обезличенной аудитории, и многих творческих деятелей раздражала их зависимость от этих развоплощенных патронов из среднего сословия, которые никогда не отдавали должное таланту, будучи просто неспособны его оценить. Все более отмежевываясь от общества, писатели и художники принялись создавать героические образы, дабы подтвердить свою несиюминутную значимость. Артистическое восстание против торгового сословия весьма точно запечатлел Сесар Гранья в своей книге 1964 года «Богема против буржуа». К 1830-м, отмечает Гранья, болезненное отвращение к буржуазии стало официальной позицией большинства писателей и интеллектуалов. Флобер, будучи отъявленным бунтарем, нередко подписывал свои письма «буржуафоб» и последовательно выступал против «тупых зеленщиков и им подобных». Ненависть к буржуазии он считал «началом всякой добродетели». Стендаль развенчал «филадельфийского ремесленника» Бенджамина Франклина, объявив его ханжой и занудой. Поэт и драматург Альфред де Мюссе обрушился с нападками на самые святые установления салонной публики: «Черт бы побрал семью и общество. Домашний очаг и весь город – к дьяволу. Проклятье на всю нашу родину». За что же так возненавидели среднее сословие французские литераторы? Если одним словом, то за меркантилизм. Буржуазное представление об успехе ограничивалось доходностью и производительностью. Художники же, напротив, восхищались творчеством, воображением, возвышенным духом. Поэтому интеллектуалы и считали среднее сословие сборищем достойных жалости болванов. Они клеймили буржуа за неумение радоваться, бедное воображение, тоску и приспособленчество. А хуже всего было то, что среди буржуа не было героев. Аристократы прошлого, по крайней мере, стремились к величию. В крестьянах чувствовалось благочестие Божьих детей. А вот в среднем сословии не было даже намека на божественное. Одна проза и посредственность.

Это предполагает необходимость преобразований внутри страны и пересмотра внешнеполитической деятельности, реформирования институтов, которые не вызывают в нас ни гордости, ни уважения. Речь идет о системе финансирования выборов, превратившейся в коррумпированное болото, до предела запутанном налогообложении, бюрократизированных службах социального обеспечения.

Мы стоим на пороге нового века благодушия, который угрожает нашим мечтам об идеальной Америке не меньше имперских притязаний или поражения в войне.

Это уже не футурология. Опасения Токвиля оправдались. Сегодня мы по большей части не утруждаем себя участием в национальной политике, поскольку это считается делом неприглядным и требующем недвусмысленной приверженности. Большинство американских граждан практически не участвуют в общественной жизни, и на все, что не касается их непосредственно, смотрят с безразличием на грани отвращения.

Больше всего меня тревожит, – писал он в „Демократии в Америке“, – опасность того, что в непрерывной суете и заботах частной жизни наши устремления утратят и силу, и величие, что человеческие страсти, смягчившись, станут более низменными, в результате чего развитие социального организма постепенно затормозится и перестанет возбуждать умы».

Мы можем стать нацией, наслаждающейся комфортом частной жизни, но утратившей всякое представление о единстве и уникальной исторической миссии.

В конечном счете вменяемый и практичный интеллектуал, пожалуй, даже лучше глубокомысленного, но вдохновенного деструктивными идеями.

Политику они воспринимают скорее как последовательность неловких экспромтов, разыгранных с осторожной надеждой и легкой тревогой.