Послушайте, я не то чтобы верю в разумную Вселенную или высший порядок. У меня нет никаких доказательств, что судьба вмешивается в наши жизни, как полубог из трагедии, и играет людьми, словно шахматными фигурами. Так что, может, это волшебство подлодки вынудило меня заговорить с этим парнишкой, ну или просто тот факт, что я видела его до сегодняшнего дня от силы раза три… И три раза за один сегодняшний день. Или ладно, черт с ним, может, полубог из трагедии и правда передвинул меня, как пешку на шахматной доске. Как бы там ни было, я внезапно поняла, что иду ему навстречу.

Манифест Мэд гласит: когда вселенский разум расставляет фигуры на доске, вставай на место ферзя.

Между нами оставалось полметра. Я видела, как белые провода наушников вьются ему в уши. Он встал на колени и достал что-то из рюкзака… Какой-то кувшин, что ли, или кастрюлю… Склонился к горлышку.

– Надеюсь, ты был прав, – прошептал он. – Надеюсь, в моей асимметрии есть красота.

Э-э-э, ладненько.

– Ты не надоедал, – продолжал он, и слова росли и становились громче в холодной заснеженной тишине. – Ты был Северным Танцором, племенным скакуном, самым суперским из всех скаковых коней.

Вне всяких сомнений, это был один из самых странных монологов, которые мне приходилось слышать. А ведь я живу с Коко, учтите!

Я наблюдала, как он сорвал липкую ленту и отвернул крышку кувшина. Его тело сдулось, словно до этого момента все было наполнено воздухом, энергией, ожиданием, а теперь… а теперь нет. Я развернулась – быстро, тихо. Почувствовала, что меня здесь быть не должно. И тогда…

– Эй!

Застигнута с поличным.

Я повернулась.

– Эй!

Парнишка неловко поднялся со снега.

– Что ты тут делаешь?

Какой удивительный первый вопрос. «Что ты тут делаешь?» предполагало, что вопрошавший тебя знает. Другое дело: «Кто ты?»

– Мне нравится приходить сюда по ночам, – ответила я.

Совсем не похоже на ответ серийного маньяка, что вы. Он издал короткое «а», словно я сказала что-то нормальное, а потом склонился, завернул крышку и пихнул кувшин обратно в сумку.

– А ты что тут делаешь?

Он достал носовой платок и вытер рот:

– Мне сейчас нельзя домой.

Мне тоже. Я кивнула, откинула волосы с лица и подумала о том, что он сказал, пока не знал, что я слушаю. Надеюсь, в моей асимметрии есть красота. Может, в этом и дело: легкая асимметрия в сочетании с полной неподвижностью черт. Его лицо не было отталкивающим. Совсем, совсем нет. Оно было совершенно уникальным. И я была невольно заинтригована.

Я достала пачку сигарет, протянула ему одну, но он отказался. Я закурила.

Затянуться. Выдохнуть.

Согреться.

– То есть это… Я не знаю, куда мне идти, – сказал он. – Но домой мне нельзя.

– Ага.

– Долгая история.

– У меня тоже некороткая.

Затянуться. Выдохнуть.

Согреться.

Я наблюдала, как дымок поднимается в холодное ночное небо.

– Но, может, смогу помочь тебе с жильем.

* * *

Я должна была умереть.

Эта фраза постоянно крутилась у меня на кончике языка. Особенно когда я говорила с незнакомцами. Оно и понятно: нам наплевать на их чувства, не то что с членами семьи или близкими друзьями. Может, поэтому многие бросают супругов ради незнакомцев, которых встретили в Интернете. Ничего не стоит рассказать незнакомцу всю свою жизнь.

– Как насчет такого плана, – сказала я, сворачивая на Мерсер-стрит. – Я не буду спрашивать, как тебя зовут, и не буду спрашивать, почему ты не можешь пойти домой. Я даже не спрошу, что у тебя в этой вазе.

– Ладно.

– Но я спрошу тебя про Северного Танцора и про сверхскакового коня, и все вот это.

– Супер, – сказал он.

– Ну и отлично.

– Что-что?

– А что?

– Нет, я имел в виду… – Он покачал головой, опять достал платок и вытер рот. – Я имел в виду, не сверхскаковая лошадь. А Суперскаковая.

– Ладненько.

– Папа называл себя энтузиастом конного спорта. Был помешан на скачках. Он даже ставок не делал, просто любил смотреть. И в какой-то момент заинтересовался самими конями, их родословными и все такое. Мог рассказать все о самых быстрых скакунах, их М и О.

– М и О?

– Матерях и отцах. Так их обозначают в родословных. Однажды мы поехали на ферму, туда где-то час дороги. Они там забирают лошадей, которые слишком старые для скачек, или получили травму, и увозят их на эту ферму. Надеются, что их потомки станут еще лучшими скакунами. Или еще это… иногда собирают, эм… семя коня и, хм… впрыскивают в кобылу.

– Мерзость какая.

Он кивнул и на ходу перевесил рюкзак на другое плечо.

– Папа иногда, когда починит кран, выиграет в настолку или угадает ответ в «Поле чудес»… Он иногда называл себя Суперскаковой лошадью. Ну так вот, отвечая на твой вопрос, Северный Танцор стал отцом нескольких самых быстрых лошадей в мире.

Мы свернули на Стейт-стрит, прошли полицейский участок, и я заметила, что он говорит об отце в прошедшем времени. Я промолчала. А то вдруг еще спросит о моих прошедших временах.

– А как насчет такого, – сказал он. – Я не буду спрашивать, как тебя зовут, и не буду спрашивать, что ты делала одна ночью на реке. И про ребят, с которыми я тебя видел, не спрошу. А вот про твоих О и М спрошу.

– У меня их нет.

– Я имел в виду твоих родителей.

– Я знаю, что ты имел в виду.

Вот тебе и не собиралась говорить о прошедшем времени.

– Так эти ребята, с которыми ты гуляешь…

– Те самые, о которых ты не собирался спрашивать? – Я искоса улыбнулась ему. – Да все в порядке, чувак. Они мне как семья. Мы никому не нужны, поэтому мы нужны друг другу.

Нам оставалось идти минуты две-три, и я могла бы на этом и закончить. Но я не закончила. Я подула на руки, чтобы согреться, и сказала:

– Ладно, ты рассказал мне про своего папу, а я расскажу тебе про мою маму. У нее был такой плакат в рамке. С кучей многозначительных цитат. Она заказала его на каком-то многозначительном сайте и повесила в коридоре. И сделала из него своего рода личный манифест. Начни делать то, что любишь. Все эмоции прекрасны. Когда ешь, наслаждайся каждым кусочком. Такая вот фигня. Я приходила домой из школы, а мама стояла одна-одинешенька в коридоре и читала вслух свой плакат. – Мы пересекли улицу Банта. До Салема оставался один квартал. – Ну я тоже начала читать их вслух. Так хорошо запомнила, что могла лежать ночью, уставившись в потолок, и декламировать их по очереди. Мне казалось, что раз мама так верит в свой манифест, что-то должно в нем быть особенное. А потом мы как-то возвращались с семьей из магазина, и в нас влетел пьяный водитель. Маму с папой насмерть. Я должна была умереть. – Вот она, эта фраза, во всем великолепии выбралась наружу. – Но у меня осталось только вот это. – Я отодвинула шапку от уха и показала шрам на виске. Я сбривала волосы с той стороны чтобы показать, что я ничего не прячу и не стыжусь, что я не боюсь своего прошлого. Мой шрам был боевым ранением, живым подтверждением моей победы. – В общем, мамин манифест был херней собачьей.

Я замолчала, хотя это был далеко не конец. Я не рассказала ему про свой манифест Мэд, полную противоположность маминому многозначительному плакату. Это было знамя, которое я несла с гордостью. Оно призывало меня к независимости, самостоятельности и бесконечной борьбе за выживание.

Пусть этот мальчишка и был незнакомцем, такими вещами я не собиралась делиться ни с кем.

* * *

Между улицами Банта и Салем я свернула в узкий проулок, известный в городе как Желоб. Тут что ни день случались то облава на наркоторговцев, то грабеж. Желоб соединял Мейн-стрит и Стейт-стрит и назывался так из-за того, что в нем совершенно отсутствовали окна. Словно архитекторы забыли нарисовать их на своих чертежах. А вот дверей было несколько: задние ходы магазинов, в которые сбрасывали мусор и все такое. Все двери запирались изнутри. Отсутствие окон и невидимость для прохожих делали Желоб рассадником всяких преступников.

Я подошла к одной из запертых дверей:

– Вот мы и пришли.

ВИК

– Что? Сюда?

Стоическая Красавица достала из заднего кармана ключ.

– Я тебя умоляю, – сказала она. – Я бы и злейшему врагу не пожелала ночевать в Желобе. Нет, нам внутрь.

На улице было совсем темно; единственным источником света служил фонарь вдали. Его свет отражался в снегу. Я сунул руку в карман, чтобы посветить телефоном, но вспомнил, что оставил его дома. Она возилась с замком, а я притворялся, что наблюдаю за тем, как она возится.

А вот за чем я наблюдал на самом деле.

1. За ее желтыми волосами, жидким солнцем сочившимися из-под шапки, как жидкое солнце.

2. За ее бледными щеками, раскрасневшимися на морозе.

3. За очертаниями ее плеч под курткой.

4. За очертаниями ее талии под курткой.

5. За очертаниями ее задницы под курткой.

6. За ее ногами.

7. За ее разрисованными «Найками».

Какой же я жалкий.

– Тут у нас не «Хилтон», – сказала она, открывая дверь и включая свет. – Но теплее, чем ночевать у реки. Надеюсь, эта мысль скрасит твои впечатления. Должна бы скрасить.

Мы зашли внутрь, и я ощутил вонь комнаты. Неудивительно, что тут стояла такая густая, гнилая и плотная вонью. С потолка свисали свиные туши, шесть штук. На полу крохотными красными лужицами блестели пятна водянистой крови. Как очаровательно. Как мерзко. Я натянул воротник на нос:

– Санэпиднадзор бы это местечко не одобрил.

– Еще бы, – отозвалась Стоическая Красавица, засовывая ключ обратно в карман. – Перед проверками тут все, разумеется, вычищают. А потом все возвращается на круги своя. Сам видишь, какие тут круги. Но, опять же, насмерть тут не замерзнешь. Так что радуйся.

Интерьер из свиных туш дополняли промышленных размеров печь, посудомоечная машина и письменный стол, заваленный документами и бланками заказов.

– Значит, договорились, – сказала она, поворачиваясь к двери. – Мы вернемся утром.

– Мы?

– Не волнуйся. Норм обычно не появляется на работе часов до одиннадцати.

Внезапно у меня в голове начала складываться ясная картина.

– Так это подсобка «Бабушки».

Стоическая Красавица кивнула:

– Хороших снов.

– Подожди секунду.

У меня были важные вопросы. Вопросы, прожигавшие дыру в моем мозгу. Я начал с того, который казался мне самым важным.

– Как тебя зовут?

…

– Это против правил, – сказала она.

– Каких правил? Не было никаких правил.

– Правил касательно вопросов. Мы установили их в ходе нашей предыдущей беседы.

Я не мог понять, шутит она или нет. Если да, то ничего милее я в жизни не видел. Если нет… черт, все равно ничего милее не видел.

– Меня зовут Мэделин. Сокращенно Мэд.

Она достала пачку сигарет из заднего кармана и закурила.

– А я Вик, – ответил я. Пока что все идет отлично. Надо продолжать в том же духе. – То есть меня называют Ви-ком. – Ладно, теперь достаточно. – Это значит, что на самом деле меня зовут Виктор. – Все, чувак, ты покойник. – Но это… При этом Виктором-то меня никто и не зовет… – Всем постам! Срочно отменить операцию! – Ну да, просто Вик.

Как быстро я научился презирать себя от всей души. И тут, о чудо, случилось чудо из чудес: Мэд слегка улыбнулась.

Сердце у меня слегка остановилось.

И она ушла.

* * *

Убитые свиньи устроили газовую атаку не хуже агентов КГБ.

Я не стал снимать куртку и ботинки. Сунул рюкзак под металлический письменный стол и нырнул следом. В мире мясницких подсобок чем дальше ты от истекающих кровью трупов, тем выше цена недвижимости. Уют тут был довольно специфический, напоминавший о сведенных конечностях. Я достал из рюкзака четыре предмета.

1. Капли от сухости в глазах, которые я тут же закапал.

2. Мои наушники, которые я засунул в уши.

3. Мой айпод, который я включил, сделал погромче, и поставил «Цветочный дуэт».

4. Мой папа. В урне.

Я мысленно пнул себя за то, что оставил телефон дома. Хотя кто бы мне стал звонить? И, главное, зачем? Однако в ощущении, что до тебя могут дозвониться, был какой-то комфорт. Особенно если учесть мое текущее местоположение. Однако я покидал дом в спешке: если верить часам на моем айподе, это случилось меньше часа назад – разве такое вообще возможно? Я убежал с одной-единственной мыслью: забрать папу из этого дома. Эта мысль разрослась в шекспировский сюжет: я собрался бросить его останки в реку Хакенсак, где он навеки упокоится с подводной лодкой и не узнает о трагических событиях, которые неизбежно свершатся в тоскливых руинах имения Бенуччи в ближайшие месяцы или даже годы. Но затем на брегах реки под пение парящих сопрано я открыл урну. И увидел то, чего вовсе не ожидал.

Представьте себе: среди миллиардов людей, населяющих землю, есть один, который вам важен. Вы живете с ним и любите его. И вот этот человек умирает и, сгорев, рассыпается на миллиарды микроскопических кусочков. Эти кусочки помещают в некую емкость. Миллиарды к одному, один к миллиардам, миллиарды к одному. Иногда мне кажется, что любовь заключается в цифрах.

И теперь, в сени свисающих свиных туш, я смотрел на папину урну. Я отлепил липкую ленту, поднял крышку и отправился в свою Страну Ничего.

Эй, пап. Тебе что-нибудь нужно?

Нет, Вик, сказал бы пепел моего отца.

Все хорошо?

Да, Вик.

Ну вот и ладно. Спокойной ночи.

Спокойной ночи, Вик.

Насколько мне известно, в обычных урнах содержится только прах, ничего больше. Тогда получается, что эта урна не была обычной. Потому что в добавление к пеплу в папиной урне содержался пакет на застежке, а в пакете фотография. Старый полароид: мои родители, свежелицые, энергичные, юные. Они стоят где-то очень высоко, на крыше небоскреба, и за их спинами простирается Нью-Йорк. Юная Дорис улыбается в камеру. Юный Бруно улыбается юной Дорис.

Юные родители влюблены.

Это было счастье, которое я едва помнил; оно казалось мне чуждым и далеким, как Сингапур. Я знал, что люди ездят в Сингапур, а некоторые там даже живут. Я видел Сингапур на картах, на глобусе, по телевизору. Исходя из всего этого, я знал, что Сингапур существует на самом деле, хотя я ни разу там не был и понятия не имел, как туда добраться.

Счастье было похоже на Сингапур.

Но урна была особенной не только из-за фотографии. В ней был незапечатанный конверт без адреса, без марок. Я достал из него листок линованной бумаги, развернул и прочел…

Моя Дорис,

мне кажется несправедливым, что записки оставляют только те, кто заканчивает жизнь по собственной воле. Я не выбирал смерть; смерть выбрала меня сама. Поэтому считай это моей Окончательной Запиской.

Я думаю, большинство людей за жизнь способны на один Великий Поступок. С того мгновения, когда мы с тобой, не раздеваясь, прыгнули в тот бассейн (дом Эмили Эдвардс, одиннадцатый класс, ты тогда напилась, но я знаю, что ты помнишь этот эпизод, хотя и притворяешься, что не помнишь), до пяти минут назад, когда ты поцеловала меня в лоб, пообещала привести Вика в субботу, а затем, в своей обычной манере, споткнулась по пути к двери (ты думала, я не вижу, но я очень даже хорошо видел!), и все, все остальное время – все эти несовершенные прекрасные секунды – ты была моим Великим Поступком.

Столько воспоминаний.

Когда ты прочтешь это, станет ли их больше? Улыбаешься ли ты сейчас, думая о чем-то смешном, нелепом или грустном, что случилось между моментом, когда ты споткнулась, выходя из больничной двери, и моей смертью? Надеюсь, что да. Очень надеюсь. Но я чувствую, Дорис. Я чувствую, как она подходит. Я не боюсь. Может, мне бы хотелось прожить дольше, пережить больше, но я ни о чем не жалею. Вы с Виктором – мой север, юг, восток и запад. Вы – мое Повсюду.

Разве могу я потеряться?

Ты знаешь все места в списке. Отнеси меня туда, пожалуйста.

Пока мы не станем старо-новыми.

Подвесь меня в гостиной.

Швырни меня с утесов.

Похорони меня среди дымящихся кирпичей нашего первого поцелуя.

Утопи меня в нашем колодце желаний.

Сбрось меня с вершины нашей скалы.

Мою голову заполнили парящие сопрано. Я знал, что нужно сделать.

И я не вернусь домой, пока не закончу.