Отец Тедди Дэниелса был рыбак. Его моторку за долги забрал банк в тридцать первом, когда Тедди было одиннадцать лет, и в дальнейшем он нанимался на чужие, когда была работа, а когда не было, что-то разгружал в доках, а чаще, уже вернувшись домой к десяти утра, сидел в кресле, тупо разглядывал свои руки диковатыми мутными глазами и что-то шептал себе под нос.
Дэниелс-старший брал с собой Тедди рыбачить у островов еще ребенком, когда проку от него было не много. Все, что он умел, – это распутывать леску и отвязывать крючки. Случалось, он ранился, кровь выступала на пальцах, размазывалась на ладонях.
Они выходили в море затемно, и вот над окоемом появлялось солнце, словно вырезанное из холодной слоновой кости, и тогда из отступающей темноты выплывали острова, сбившись в кучу, как будто их поймали за чем-то предосудительным.
Взору Тедди открывался ряд приземистых светловатых лачуг на одном из островов, полуразрушенная усадьба из известняка на другом. Отец показывал пальцем: вон тюрьма на Диэре, а это мощный форт на Джордже. На острове Томпсон в кронах высоких деревьев гнездились птицы, и их гомон походил на удары градин по стеклу.
Дальше за ними лежал остров Проклятых, словно брошенный в море с проплывающего испанского галеона. Весной далекого двадцать восьмого его оставили один на один с собственной буйной растительностью, и расположенный на самой верхотуре форт был удушен вьющимися побегами и покрыт целыми шапками мха.
– Почему Проклятых? – поинтересовался Тедди.
Отец повел плечами:
– Вопросы. Вечно ты со своими вопросами.
– Нет, ну правда?
– Да просто так назвали, и слово прижилось. Может, пираты.
– Пираты? – Звучало красиво. Тедди сразу увидел рослых мужчин с повязкой на глазу, в высоких сапогах, с блестящими саблями.
Отец пояснил:
– В старые времена они тут прятались. – Его рука обвела горизонт. – На этих островах. Сами прятались, золото прятали.
Тедди представил себе кованые сундуки и как из-под крышки высыпаются монеты.
Через какое-то время его начало выворачивать наизнанку, снова и снова, черные потоки полились за борт.
Отец смотрел озадаченно, ведь прошло уже несколько часов, и океанская гладь безмятежно поблескивала. Он сказал:
– Все нормально. Твой первый выход в море. Так что нечего стыдиться.
Тедди кивнул и обтер рот тряпицей, которую ему протянул отец. А тот продолжал:
– Иной раз качку и не почувствуешь, пока она не заберется к тебе в кишки.
Тедди снова кивнул от невозможности сказать отцу, что качка тут ни при чем.
Это все вода, простиравшаяся вокруг, кроме нее, больше ничего в мире не осталось. Ему казалось, что сейчас она и небо проглотит. До этой минуты он и не думал, что они на свете так одиноки.
Он глядел слезящимися красными глазами на отца, повторявшего, что все будет нормально, и пытался выдавить из себя улыбку.
Летом тридцать восьмого его отец вышел из Бостона на китобойце и не вернулся. Лишь следующей весной на отмель Нантакета возле города Халл, где Тедди вырос, выбросило обломки корабля. Часть киля, нагревательная плитка с выгравированным на донце именем капитана, банки с консервированными помидорами и картофельным супом, пара ловушек для лобстеров, продырявленных и бесформенных.
Траурная церемония по четырем погибшим рыбакам состоялась в церкви Святой Терезы, задней своей стеной почти упиравшейся в море, унесшее стольких ее прихожан. Тедди стоял рядом с матерью и слушал слова про капитана, и первого помощника, и третьего рыбака, старого морского волка по имени Джил Рестак, терроризировавшего бары города Халла с тех пор, как он вернулся с большой войны с раздробленной пяткой и ворохом страшных картин в башке. Но смерть, как сказал один из пострадавших от него барменов, ему все простила.
Владелец китобойца Никос Коста заявил, что почти не знал отца Тедди и взял его в последний момент, когда один из членов команды сломал ногу, упав с грузовика. Капитан тогда дал высокую оценку новичку, мол, любой в городе вам скажет, что свою работу он делает на ять. Разве может быть похвала выше этой?
Стоя в церкви, Тедди вспомнил тот день на отцовской моторке, после которого вместе в море они уже не выходили. Отец повторял, что они обязательно выйдут, но Тедди понимал, с какой целью это говорится: чтобы помочь ему сохранить остатки гордости. Отец никогда не вспоминал о том злополучном дне, но когда они возвращались через архипелаг – остров Проклятых остался сзади, Томпсон впереди, а до их родного города рукой подать, и весь он был виден так отчетливо, что, кажется, можно ратушу поднять вверх за шпиль, – что-то такое промелькнуло в его взгляде.
– Это море, – сказал отец, легонько потирая сыну спину, пока они стояли, прислонившись к корме. – Одни здесь себя находят. Других оно себе подчиняет.
И при этом он так посмотрел на Тедди, что не трудно было догадаться, в какую категорию тот, скорее всего, попадет.
Чтобы добраться сюда в пятьдесят четвертом, им пришлось сесть на городской паром и миновать череду богом забытых островков – Томпсон и Спектэкл, Грейп и Бампкин, Рэйнфорд и Лонг, – лепившихся на морском скальпе песчаными заплатками, пучками цепких деревцев и скалистыми грядами, выбеленными, как кости. Если не считать планового завоза продовольствия по четвергам и субботам, паром ходил от случая к случаю, и в такие дни вельбот был совершенно гол – лишь обшитое металлическим листом днище да две железные скамьи по бортам под иллюминаторами. Скамьи были прикручены болтами к днищу и дополнительно к массивным черным боковым стойкам, с которых этакими вермишелинами свисали ручные кандалы на цепях.
Но нынче паром вез не душевнобольных, а только Тедди и его нового партнера Чака Ауле, а также мешки с почтой и ящики с медикаментами.
Для Тедди путешествие началось в обнимку с унитазом, а мотор тарахтел и пыхтел, и у него в ноздрях маслянистый запах бензина смешивался с запахом августовского моря. Хотя из Тедди не выходило ничего, кроме жалких водянистых струек, горло продолжали душить спазмы, желудок ощущался где-то в самом низу, а перед носом крутились и помаргивали воздушные пылинки.
В качестве заключительного аккорда вместе с застрявшим в нем кислородным пузырем из него с грохотом разорвавшейся бомбы, похоже, вылетел кусок грудной клетки, после чего он уселся на железный пол и, вытирая лицо носовым платком, подумал, что это не самый лучший способ начинать партнерские отношения.
Он представил себе, как Чак, вернувшись домой, говорит жене, если она у него, конечно, есть – в сущности, они еще ничего друг о друге не знали, – вспоминая о первом знакомстве с легендарным Тедди Дэниелсом: «Я ему, милая, так понравился, что его вывернуло наизнанку».
С той памятной рыбалки в детстве Тедди никогда не испытывал радости от нахождения на воде, от этого тотального отсутствия земли, которая ему всюду грезилась, от невозможности потрогать нечто твердое, чтобы при этом твоя рука не растворилась в текучей субстанции. Ты говорил себе «все нормально» – без этих слов как преодолевать водные пространства? – но как бы не так. Даже в разгар войны больше всего его страшило не боевое десантирование, а последние метры от плавсредства до берега, когда ботинки вязнут в иле и непонятные существа юркают между ног.
И сейчас он бы предпочел находиться на палубе, встретить вызов на свежем ветру, а не здесь, скрюченный, в липком поту.
Убедившись, что приступ миновал, что желудок больше не пучит и голова не кружится, он вымыл лицо и руки и придирчиво осмотрел себя в зеркальце над раковиной, изъеденном морской солью, так что в середке осталось лишь крохотное пятно, в котором отражался еще довольно молодой человек с казенной короткой стрижкой правительственного чиновника. Лицо же его несло на себе печать военных и последующих лет, а глаза, которые Долорес однажды назвала «тоскливыми, как у собаки», выдавали его двойную склонность – к погоням и насилию.
Откуда столько суровости в мои-то годы, подумал про себя Тедди.
Он поправил ремень так, чтобы кобура оказалась на боку. Взял шляпу со сливного бачка, нахлобучил на голову и сдвинул немного набекрень. Затянул потуже узел на галстуке. Цветастый яркий галстук из тех, что уже год как вышли из моды, но он по-прежнему его носил, так как это был ее подарок: в день своего рождения он сидел в гостиной, когда она подошла сзади и закрыла ему глаза этим галстуком. Прижалась губами к его кадыку. Положила ему на щеку теплую ладонь. Ее язычок пахнул апельсином. Она оседлала его и только тогда убрала галстук, но Тедди продолжал держать глаза закрытыми. Чтобы чувствовать ее запах. Рисовать ее в своем воображении. Создавать и удерживать в своих мыслях.
Он до сих пор не утратил этой способности: закрыть глаза и ясно увидеть ее перед собой. Правда, в последнее время то мочка уха, то ресницы, то контуры волос стали покрываться белыми пятнами. Пока это не мешало ее восприятию в целом, но уже закрадывался страх, что время хочет ее украсть у него и мало-помалу обгладывает, разъедает эти картинки у него в голове.
– Я по тебе скучаю, – сказал он вслух и отправился на бак.
Хотя здесь было тепло и ясно, в воде просматривалось что-то темное, тронутое ржавчиной, что-то зловеще серело, намекая на придонные буйные заросли.
Чак отхлебнул из фляжки и повернул лицо с вопросительно вздернутой бровью в сторону приближающегося напарника. Тедди отрицательно покачал головой, и Чак сунул фляжку обратно в карман пиджака, запахнул полы плаща и посмотрел на море.
– Ты как? – спросил он. – Малость сбледнул.
Тедди пожал плечами:
– Я в порядке.
– Уверен?
Тедди кивнул:
– Еще не обвык.
Они молча постояли, вокруг них покачивались волны, и отдельные темные сегменты казались гладкими, как бархат.
– Знаешь, когда-то там был лагерь для военнопленных, – сказал Тедди.
– На острове? – уточнил Чак.
Тедди кивнул:
– В Гражданскую. Там возвели форт, построили казармы.
– А как они его используют сейчас?
Тедди пожал плечами:
– Понятия не имею. Тут были форты на разных островах. Во время войны артиллеристы пристреливали по ним орудия. Так что не многие уцелели.
– А больница?
– Насколько я понимаю, она помещается в бывших казармах.
– Вроде как возвращение в учебку? – сказал Чак.
– Лучше не надо. – Тедди, опираясь на поручень, повернул к нему лицо. – Расскажи про себя.
Чак улыбнулся. Он был коренастее и приземистее своего напарника, где-то сто семьдесят пять, вьющиеся черные волосы, оливковая кожа, изящные маленькие руки, которые как-то не вязались с его фактурой, как будто он одолжил их на время, пока из мастерской не пришлют настоящие. На левой щеке у него был косой шрам, который он сейчас потыкал указательным пальцем.
– Я всегда начинаю со шрама, – сказал он. – Все рано или поздно спрашивают.
– Ну и?
– Это не война, – продолжал он. – Моя подружка говорит: «Скажи, война, – и закрой тему», но… – Он передернул плечами. – На самом деле, игра в войну. Мальчишки. В лесу палили друг в друга из рогаток. Приятель стрельнул в меня и не попал, значит, я в порядке, правильно? – Тут он помотал головой. – Камень попал в ствол, и отлетевший кусок коры полоснул по щеке. Отсюда шрам.
– Войнушка, значит.
– Вот-вот.
– Ты сюда перевелся из Орегона?
– Из Сиэтла. На той неделе.
Тедди ждал пояснения, но оно не последовало.
– А в судебных приставах давно?
– Четвертый год.
– Тогда ты в курсе, какой это узкий круг.
– Ну да. Ты хочешь услышать, почему я перевелся. – Чак покивал, что-то для себя решая. – А если я скажу, что меня достали дожди?
Тедди развел ладони в стороны примирительным жестом:
– Как скажешь…
– Но ты прав, это узкий круг. Все друг друга знают. Так что рано или поздно – как это говорится? – сорока принесет на хвосте.
– Точно.
– Это ведь ты поймал Брека?
Тедди кивнул.
– Как ты догадался, где его искать? Полсотни следаков отправились в Кливленд, и только ты один в Мэн.
– Однажды мальчишкой он там отдыхал с семьей. Помнишь, что он проделывал со своими жертвами? Обычно это проделывают с жеребцами. Я поговорил с его теткой. Она мне рассказала: в детстве он был по-настоящему счастлив один раз – на ферме, где выращивали племенных жеребцов, неподалеку от коттеджа, который снимала его семья в штате Мэн. Поэтому я отправился туда.
– Пять пуль в него всадил, – сказал Чак, разглядывая пену внизу.
– И еще столько же всадил бы, – сказал Тедди. – Но больше не понадобилось.
Чак понимающе кивнул и сплюнул через перила.
О проекте
О подписке