Глава 2

Немного поразмыслив, я решил, что лучшим способом покинуть дом Жебокрицкого будет взять и выйти из него через входную дверь. Не парадную, конечно, но все же не лезть в окно, чтобы не быть обнаруженным. Тем более, что мне нужно забрать веревку, да и вообще не оставить следов пребывания тут.

Сжигать или не сжигать кабинет? С одной стороны, такая мера мне казалась теперь чрезмерной. Уже и так некие «доброжелатели» подожгли ему зерновой амбар. Вот только Жебокрицкий не перестал быть моим врагом, да и то, что он обнаружит пропажу денег и документов, мне на пользу не пойдет.

Соорудив не сильно мудрёную конструкцию, когда смоченная тряпка должна загореться, но не сразу, от оставленных самим хозяином кабинета свечей, я осмотрел кабинет. Нет, все правильно. Война не терпит сантиментов. Пожар не должен перекинуться на другие помещения, ну а кабинет – моя личная месть хотя бы даже за то, что Жебокрицкий пробовал отобрать имение, доставшееся мне от отца.

Выждав, когда уже перестали бегать и кричать в самом доме (видимо, и слуги, и хозяева отправились смотреть на горящий амбар или пробовать тушить его), я открыл дверь и вышел из кабинета в коридор.

Есть такое правило: хочешь быть незамеченным, поступай так, как от тебя никто не ожидает. Ну, кто может подумать, что в доме кто-либо находится, а ещё, что этот самый «кто-либо» решил пройтись по коридорам?

Выход, который стоило бы, скорее, назвать хозяйственным, располагался в левом крыле большого, как минимум в два раза больше, чем мой сгоревший дом, здания. Вот туда, прислушиваясь, но не спеша, я и направлялся.

Я не опасался быть услышанным или даже увиденным. Одно дело, что всё мое лицо, естественно, и тело было покрыто тканью, и узнать меня невозможно. Но почти наверняка тут сейчас вообще не души – иначе бы я так и не пошел.

Все жители дома, как хозяева, так и слуги, отправились к амбару с зерном. Уверен, что и крестьяне из соседних деревень, принадлежавших Жебокрицкому, тоже бежали спасать зерно. Это же и их хлеб. Какой скотиной помещик ни был бы, но знает, что свое имущество, то есть крестьян, морить голодом нельзя, иначе помрут – и кому тогда работать. Так что хоть под ссуду, но зерно в трудные времена выдавали все помещики. Особенные идеалисты давали и бесплатно.

Я всё-таки посмотрел, что происходит там, куда бежали сломя голову люди, Крестьяне сейчас, наверняка, понимали, что, если не удастся ничего спасти из горящего амбара и зерно полностью выгорит, то их дети, да и они сами до урожая будут голодать. Кстати, я сам и не собирался мстить посредством поджога хозяйственных построек. Разве крестьяне виноваты в том, что у них помещик – дурак? Дурак, потому как со мной связался.

На меня, хоть я огибал их не по широкой дуге, а в ста шагах, никто не обращал внимания. Да и заметить кого-то было не так-то и легко. В темноте, а чем дальше от пожарища, тем темнее, я был почти не виден, облачённый в тёмную одежду.

Без проблем я преодолел расстояние в три версты. Там, привязанным в лесу, пасся мой конь. Между прочим, мне пока здорово везло. В округе водятся волки, и я рисковал остаться безлошадным. Но в который раз мне улыбается фортуна, и от волков слышен только вой. Впрочем, я не отличу вой волка и собаки.

Но на удачу надейся, а сам хоть что-нибудь, да делай! Так что я потратил еще минут двадцать для того, чтобы снять капканы, и спрятать их туда, где они уже как пять дней и прятались, в корнях огромного дуба. Шесть капканов с мясом внутри были хоть какой защитой от зверья. Нужно после забрать такое добро, весьма, между прочим, ценное.

А дальше было уже проще. По хорошо знакомой тропе легко добраться до своего поместья. Можно даже в дом не заходить, а сразу же идти к спортивному городку. Все знают, что с рассветом я всегда тренируюсь. Так что особых вопросов это не вызовет. Вот если буду целый день спать, тогда могут возникнуть подозрения. Хотя кому меня подозревать? Маше, разве что. Только она и оставалась в доме. Если дамочка все же решилась сама прийти ко мне в покои, а там меня нет… Да нет, не должна. Это уже будет слишком, она же не вдовушка Шварцберг. Почему-то с Эльзой было проще, как минимум к вдовым в этом времени некоторое снисходительное отношение общества. Да и Маша на путь исправления встала, и ей ещё нужно устраивать судьбу.

Так я и поступил, принялся подтягиваться и качать пресс, до того лишь прикопав под большим камнем все деньги и документы, которые были мною экспроприированы у соседа-помещика. Мало ли, какая ещё полиция приедет с Жебокрицким, будут что-нибудь требовать, устроят обыск. А у меня-то ничего и нет. Так что пускай ищет ветра в поле. А я спал дома, только проснулся – и отправился заниматься интенсивно физкультурой.

– И когда же вы высыпаетесь, господин Шабарин? – потягиваясь, спросила Мария Александровна. – Впрочем, вы так крепко спали, и на стук не ответили мне.

Девушка была в халате с драконом – насколько я знал, это очень модная нынче вещица. В свете яркого весеннего солнца она выглядела прелестно, полыхая ярким пламенем в этом шелку, как тот ночной пожар в амбаре Жебокрицкого.

К слову, не только в амбаре. Я уже из леса, с немалого расстояния, смог увидеть пожар и в доме соседа. М-да… Это получалось, что Жебокрицкий отвесил пощечину, а в ответ получил дубиной по голове.

– Вот, Мария Александровна, не спится, нужно укреплять свое тело. Что же я буду за мужчина, если даже свою женщину не защищу, – сказал я, спрыгивая с брусьев.

– Ах, да, господин Шабарин, всё было как-то недосуг спросить, у вас ведь есть дама сердца? – будто бы невзначай спросила Маша, но сразу после прозвучавшего вопроса замерла в ожидании ответа.

Но я не был настроен дарить сегодня добро, теплоту и ласку. Если только немного огня…

– Мария Александровна, из уважения скажу вам прямо – нам с вами не быть вместе. Я покажусь вам предельно грубым, даже жестоким, но не считаю правильным обманывать себя и ваши ожидания. Замуж я вас не возьму, потому что в жизни вы несколько наследили. В содержанки же брать я вас не желаю, несмотря на всю вашу прелесть и истинную красоту, которая смущает меня и заставляет порой быть нерешительным. Так вот, я хочу научиться вас уважать и быть вам признательным за то, что вы делаете, оставаться другом. Вы умны, вы можете быть мне полезны, я оплачу вам своей признательностью, но, вместе с тем, никак не любовью, – сказал я.

Маша, расплакавшись, убежала в дом. Я продолжил свои упражнения. Да, жаль её, да, мне теперь неловко из-за того, что, вроде бы, обидел хорошую девушку. Но я не мог поступить иначе. Предпочитаю горькую правду, чем лживую лесть и обман. Может, на свою же беду и одиночество, но тут уж ничего не поделать.

Позанимавшись еще минут пятнадцать, без явного огонька, так как ночью была еще та тренировка, я заметил, как на тренировочную площадку трусцой бегут двадцать мужиков. Ни на секунду не забывая о случившемся ночью, я, не сразу рассмотрев в мужиках своих бойцов, даже напрягся. Мало ли, а ну как Жебокрицкий решил нанести сразу же ответный удар.

Мои. У дружины запланирована тренировка. Пока мы занимались общей физической подготовкой и только чуть пробовали осваивать азы единоборств: дыхание, стойки, равновесие. Мужики пробежать версту не могут, куда там что-то серьезное давать. А еще полоса препятствий отстроится, полигона нет, мастерская не выдала гантели и штанги.

Всего в дружине у меня сорок мужиков. Но не все каждодневно тренируются. Вот сегодня два десятка прибежали на спортивную площадку, другие два десятка должны были отправиться на посадку, наконец-таки, картошки. Одолжить клубни потата удалось у Матвея Ивановича и другого соседа. Они, как и многие, получив от губернатора задание высадить корнеплод, манкировали этим делом. Так что только обрадовались, что я готов высадить картофель и даже в будущем отписать некоторую часть урожая на соседей, прикрыв их перед губернским начальством.

– Ну что, мужики? – усмехнулся я дружинники остановились возле меня. – Вот все против того, чтобы картофель мы сажали. Но вы не переживайте не сегодня, но завтра посадим.

– Так мы, барин, не так и переживали за картофель тот, – сказал Петро, как главный в этом мужском собрании, которое пока еще сильно рано называть боевым подразделением.

Я же лично планировал проконтролировать посадку картошки, уж по крайней мере, первой десятины. Дело в том, что крестьяне не знали, что можно высаживать картофель вспашкой. Даже Емельян был уверен, что каждую картофелину нужно вкапывать отдельно, для того подготовив лунку. Поэтому, когда я решил пятьдесят десятин засеять картофелем, местные просто-напросто подумали, что я – какой-то оголтелый деспот.

Но все же просто: плуг подымает пласт земли, туда бережно, или не очень, ложится картофелина или ее часть, другой плуг идет на некотором расстоянии и закрывает ещё одним пластом картошку. Принцип я объяснил, но похоже, что сегодня поучаствовать в этом увлекательном мероприятии не получится.

– Все, нынче серьезно. Ты, Петро, – обратился я к десятнику дружины. – Сегодня все тренировки отменяем, вызывай всех мужиков, которые только способны постоять за себя и за других. Не только дружину, всех привлекаем. Организовываем усиленные караулы, посты, никого на территорию поместья не пускать, – приказал я, потом немного задумался и решил добавить, чтобы объяснить положение: – У господина Жебокрицкого кто-то ночью поджёг амбар с зерном, и мне о том известно. А он может подумать, что это сделали мы.

– Простите, барин, а это сделали не мы? – с хитрым прищуром спрашивал Петро.

Все больше этот большой человек осваивается рядом со мной и проявляет свой сметливый ум.

– Нет! – решительно ответил я. – Кстати, и верно. Пошли кого-нибудь к Жебокрицкому, чтоб ему передали: поджог был сделан не нами, но, если он ещё что-нибудь сделает против меня или моего поместья, моих людей – я сожгу и его дом, и его самого… Нет лучше про дом и его самого не говорить. Просто сообщить, что может случиться непредвиденное.

Сложное решение, конечно, стать на осадное положение в тот момент, когда ещё посевная не закончилась. Но безопасность для меня на первом месте. Нет, не столько я беспокоюсь о себе, сколько о том, что у Жебокрицкого может сорвать крышу, и тогда он развяжет междоусобную войну со смертями, взрывами, стрельбой, засадами и поджогами всего, что горит. Вот этого допустить никак нельзя. Резонанс будет. Случится расследование, и ещё неизвестно, на чью сторону встанет так называемое «местное правосудие». Врагов у меня в городе хватает. Кстати, о них… Что-то молчат, не дергают.

Мог ли Кулагин прислать своих людей сжечь мой дом? Мог, но верится с трудом. Тем более, что в ходе расследования были опрошены станционные смотрители всех почтовых станций в округе, проверены гостиные дома в Луганске, Славяносербске. Не было подозрительных личностей. Всякие обретались в городках и на станциях, но моему описанию Тараса никто не соответствовал.

– Вакула, берёшь свой десяток. У кого есть сабли и кто умеет ими владеть, также быстро вооружиться, и выдвигаемся на дорогу, что ведёт в усадьбу Жебокрицкого, – продолжал приказывать я. – Срочно сообщите о случившемся господину Картомонову, скажете ему, где меня найти.

Голову вдруг пронзила мысль, что, может быть, сегодняшний поджог – дело рук моего крестного. Он немало кричал о том, что нужно сжечь Андрея Макаровича Жебокрицкого вместе с его домом. Я-то воспринимал эти воззвания как браваду, за которой не будет решительных действий. Но кто знает, не случилось ли здесь, как в той поговорке про мальчика, который постоянно кричал, что волки идут грызть овец? И в тот момент, когда и вправду так произошло, мальчику никто не поверил.

– Бах! – грохнул выстрел, когда не сильно спеша, конь-то мой уставший, я ехал к, так сказать, «дальней заставе».

– Быстро за мной! – выкрикнул я, хлестнув коня плеткой в бок.

На моей земле стояло более двадцати конных, при этом у них были ружья. У меня ружье было да два пистолета – вот и всё огнестрельное оружие. Но нельзя показывать своего замешательства. Да и не было растерянности. Уж хотели бы убивать, так стреляли бы в нас. А эти ждут.

– Почему вы на моей земле, еще и с оружием? – выкрикнул я еще за метров тридцать до грозных незнакомых мужиков.

Вперед выехал человек, которого я узнал. Когда собирал сведения о Жебокрицком и его окружении, о Лавре Петровиче Зарипове пришлось также осведомиться. Он был для Жебокрицкого, как, наверное, Тарас для Кулагина. Вот только Зарипов – дворянин, и мне непонятно, почему он терпит унижения от Жебокрицкого. Подслушанный в кабинете соседа-помещика разговор – яркое доказательство, что Лавр не блюдет свою дворянскую честь.

– Господин Шабарин, мы прибыли предупредить вас о том, что отныне вы сильно задолжали господину Андрею Макаровичу Жебокрицкому. Вам следует незамедлительно выплатить… – Лавр замялся.

Возможно, что его смутило мое поведение. Я перекинул правую ногу, принял вызывающий вид, сложа ногу на ногу в седле. А еще я усмехался. Так боязливые барчуки себя не ведут. А я помнил тот скепсис Лавра, что он высказывал своему хозяину в кабинете, что я, дескать, не способен ни на какой серьезный поступок.

– Так сколько же денег хочет мой сосед за то, что… чего я не делал? А вот ему нужно бы заплатить мне за дом, – сказал я.

– Ваш дом сожгли не мы! – выкрикнул раздраженный Лавр.

– Не верю! – солгал я.

– Я дворянин, я вам слово чести даю! – возмутился Лавр Петрович.

Я не мог скрыть пренебрежения во взгляде, да и не хотел этого делать. Человек чести не мог позволить с собой так разговаривать Жебокрицкому.

– Если мы продолжим разговор о доверии, то он ничем иным не кончится, кроме как дуэлью, – сказал я.

– Я прибыл не для того, чтобы с вами дуэлировать, между тем, если обстоятельства сложатся так, что без этого не обойтись, я к вашим услугам, – сказал Зарипов.

Однако! Это неожиданно.

Теперь я посмотрел на него с недопониманием. Меня он не боится вызвать на дуэль, демонстрирует, что дворянская честь для него – не пустой звук. Но почему же тогда разрешает унижать себя?

– Мы отклонились от темы. Правильно ли я понял, что Андрей Макарович Жебокрицкий объявляет мне войну, при этом не считает нужным сделать это лично? – решительным голосом спрашивал я.

– Не совсем так. Война… это слишком, вы не правильно поняли. Вы только лишь должны выплатить господину Жебокрицкому деньги, – смущаясь и пряча глаза, сказал Зарипов.

– Да? Всего-то? Я уже имел дело с тем, чтобы заплатить вашему… Другу? Пусть будет «другу», чтобы не сказать грубость. Так вот… За то, чего не делал я платить не буду. Если решите настаивать… Что тогда? – говорил я.

– И все же слово «война» я бы поостерегся. Я был на войне… – предельно серьезно сказал Зарипов.

Я чуть успел себя одернуть и не сказать, что я тоже был на войне.

А вообще, у меня складывалось ощущение, что в присутствии тех людей, которых сам же и привел, Зарипов не может сказать то, что, возможно, хочет.

– Как вы смотрите на то, чтобы пройтись в стороне и поговорить? – поинтересовался я у Лавра Петровича.

– Пожалуй, если вы на том настаиваете. Я не хотел бы допустить смертоубийства, но ситуация накалена столь сильно, что лишь от нашего благоразумия зависит, сколько людей еще пострадает, – сказал Лавр и первым спрыгнул с коня.

Так же лихо, как мой оппонент, я слезть с лошади не мог. Пусть у меня так и не случился перелом ребер, и бок лишь иногда покалывает, но самой главной причиной моей неуклюжести была та часть тела, на которой нужно держаться в седле. Вот что могу сказать: профессиональные кавалеристы – парни с мощными и, видимо, мозолистыми задницами.

– Сколько ваш господин хочет за то, чего я не делал? – спросил я, как только мы оказались на достаточном расстоянии от наших людей.

– Десять тысяч или поместье, – смущаясь, сказал Лавр.