«Первый день настоящей зимы, – мысленно повторяла Ася. – Первый день. Как же надоела эта осень». Она чувствовала какое-то необъяснимое внутреннее сияние, как будто весь мир лежал перед ней, наполненный иллюзорной самодостаточностью и неизменностью. Катающиеся шли, бежали, скользили, описывали круги и витиеватые узоры, падали, поднимались. «Вернусь домой, – подумала она, – и сразу же пойду кататься. Даже одна. Хотя что же это на меня нашло».

– Ты стал очень взрослым, – сказала она Андрею и посмотрела на свое теплое дыхание, медленно поднимающееся между ней и миром.

Ася вышла на лед, стараясь ступать маленькими шагами, помнить о своих каблуках, несколько раз увернулась от бегущих, отошла на самый край, но правая нога все же не удержалась, проскользнула, и она упала на колено. Когда Андрей подбежал к ней, Ася уже вставала, взволнованная, раскрасневшаяся, с болью в ноге, но почти счастливая. Весь окружающий мир вдруг показался ей незнакомым и незнакомо значимым.

– Вот так идти, идти, – говорила она, – и не упасть. Ты видишь, они катятся, бегут и не падают? Или падают? Или встают, как я? Представь себе большой, большой каток, – продолжала она взволнованно. – И они, мы, все бежим, падаем. И мы ли это? И что происходит с теми, кто падает и не поднимается? Ох черт, мне кажется, я подвернула ногу. Посмотри на меня. Я нормально иду? Как тебе кажется, я сильно ударилась? Больно, но как-то непонятно. Проводишь меня до дому?

Андрей подумал, что сначала надо дать ей прийти в себя, и они вернулись к нему. Точнее, к ним с Иркой, поправил он себя. Ася сидела у них на кухне, какая-то оглушенная, огорошенная, почти незнакомая, и медленно пила чай. Голубизна неба оказалась недолгой; все стало затягивать привычным серым сумеречным маревом.

– Смотри, смотри, – сказала Ася, чуть понизив голос. – Снова пошел снег.

Ира, теща и дети должны были вернуться с дачи только вечером. Он оставил им записку. «Зашла Ася, подвернула ногу. Повез ее к родителям. Может, останусь поболтать с Н. С. Звоните туда». От метро было совсем недалеко, башенки дома светились в медленно вечереющем зимнем воздухе, а Натан Семенович уже ждал их с горячим чаем. Ася, стройная, неожиданно нервозная, но все еще наполненная тайными тенями гаснущего ликования, разбросала сапоги по прихожей, чуть припадая на правую ногу, похромала по коридору и устроилась на кухонном диване.

– И как тебя угораздило? – спросил Натан Семенович.

– Влезла на лед, как последняя малолетняя дура, – ответила Ася, – да еще и на каблуках, вот и угораздило.

– Коровища ты моя. – Натан Семенович сокрушенно покачал головой. – Болит? Ладно, пойдем-ка посмотрим, что ты себе поломала. А вы, Андрюша, пейте чай, пейте, не сидите. Конфеты на столе, эклеры сейчас достану. Варенье Верино – то, что вы любите. Будет у нас чаепитие. Ну, пойдем-пойдем.

Вернулся с племянницей минут через пять, довольный, успокоенный. «Притворщица и симулянтка», – огласил он свой вердикт и сосредоточенно погрузился в намазывание на булку малинового варенья. Андрей уже начал беспокоиться за детей и Ирку, непонятно зачем уехавших на дачу накануне его возвращения, и совсем было собрался уходить, но тут позвонил телефон и привычный недовольный голос жены спросил, как поживает ее «безмозглая великовозрастная сестрица».

– Симулирует, – весело отозвался Натан Семенович. – Как всегда, симулирует. Думает, микробы родины будут без нее ползать.

Ася поморщилась.

– Ладно, – ответила Ира, – проведу с ней завтра воспитательную беседу. А Андрея вы там не мурыжьте, хорошенького понемножку. Спать очень хочется.

Повесила трубку.

– Спать, конечно, дело хорошее, – подумав, сказал Натан Семенович, – но вы, Андрюша, все равно не убегайте так сразу. Верочка расстроится, что вас не застала. А дщерь моя, когда вернетесь, все равно третий сон смотреть будет. Не первый год ее знаю. К тому же Ася сказала, что на Белоозере вы нашли нечто совсем уж удивительное. Можно будет прийти взглянуть?

– Забрали, – ответил Андрей довольно мрачно.

– Кто забрал?

– Ну как кто? – Андрей мрачнел на глазах все больше. – Друзья наши бесценные из немаленького домика-пряника.

Натан Семенович удивленно поморщился и взглянул на Андрея еще раз.

– Да что ж вы там такое нашли? – удивился он. – Скелет немецкого диверсанта? Водородную бомбу? Рассказывайте-ка по порядку. Знаете же, что дальше меня не пойдет. Кстати, подписку о неразглашении заставили подписать?

– Нет, – ответил Андрей. – Хватит того, что рукопись забрали.

– Тогда все нестрашно, – снова весело сказал Натан Семенович, а Андрей раздраженно подумал: «Тоже мне утешение. Точно так же он мог сказать: хоть не съели, ну и ладушки».

– В монастыре долго копали, – начал Андрей, – почти все лето. Когда я подключился, вторая смена заканчивала. А потом, когда уже собрались уезжать, там и копать-то стало почти невозможно, нашли тайник. Ход прямо из-под стены, да так, что можно хоть рядом стоять, ничего не заметно. Камни да и камни. Практически случайно нашли, по звуку. Оттуда лестница вниз, просто метростроевцы какие-то. Сначала мы думали, что обычный тайник на случай набегов, да так и казалось. Вытащили некоторое количество древностей, задокументировали. А потом в схроне за камнями нашли эту рукопись; сама рукопись века пятнадцатого, но оригинальный текст, возможно, еще домонгольский. В основном по-гречески, немного, кажется, по-древнееврейски. На древнееврейском у нас никто не читает, а по-гречески дребедень какая-то; вроде смысл есть, а вроде его и нет. Не понимаю, зачем монахи ее хранили. Да еще так. Похоже, весь схрон ради нее был построен.

– Эх, отца бы туда, – заинтересованно сказал Натан Семенович. – Он на древнееврейском читал. Но под Белоозером? Там же ни греков, ни евреев. Думаете, монахи были способны ее прочитать?

– Может, и могли, – ответил Андрей. – Не все, конечно. Да только непохоже, чтобы ее вот так вот всем выдавали, как в читальном зале на Фонтанке. Короче говоря, мы вызвали специалистов, особенно по древнееврейскому, а приехали специалисты в штатском и нашу рукопись сразу же забрали. Заинтересовались даже. Важная, сказали, находка для русской истории и истории народов СССР, но несвоевременная – несвоевременная, когда братские народы Египта, Сирии и Палестины в который раз готовятся защищаться от израильской агрессии.

Андрей даже крякнул от негодования.

– Дурачье! – закричала Ася, которая сегодня слушала эту историю во второй раз. – Узколобые, бессмысленные дураки! Разве наука может быть несвоевременной?

Андрей кивнул.

– Так мы и не узнали, что же такое нашли, – добавил он. – Может быть, ее хоть прочтут там. Хотя, наверное, просто в спецхран засунут, пока братский народ Египта будет советскими танками горстку евреев утюжить. Если у него получится, конечно.

– Отберите орден у Насера, – пропела Ася, нервно стуча ладонями по столу. – Не подходит к ордену Насер.

– Нет уже Насера, – прервал ее Натан Семенович, – кончился.

– И больше мы ничего такого уж совсем особенного не нашли, – добавил Андрей.

– Ладно, – сказал Натан Семенович, – не в тайнах счастье. Возвращайтесь-ка вы пока к Ирке и детям, а я на днях постараюсь познакомить вас с другом. Отцом вашего Сережи, между прочим. Хотя отношения у них не очень простые. Или его позову в гости. Он был у меня солдатом, танкист от Бога. А солдатом – потому что из ссыльных. Может, он тебе про твою рукопись что и объяснит. Если захочешь, то позову в гости и твоих приятелей-археологов.

– Танкист из ссыльных? – удивился да и засомневался Андрей. – Про греческую рукопись из-под Белоозера? А по части куска на древнееврейском – мне ж ему и показать-то нечего, даже если он на древнееврейском и читает. Кроме половины страницы, даже меньше, я успел вслепую переписать.

– Ладно, ладно, – сказал Натан Семенович устало. – Спорщик. Не читает он на древнееврейском.

– Петр Сергеевич в Русском музее работает, – объяснила Ася, отвечая на недоуменный взгляд Андрея. – Хотя быть бы ему на пенсии. А вообще-то он бывший граф. Такой вот старый, уставший от мира человек. Увидишь.

– Это Ася считает, что он граф, – не согласился Натан Семенович. – Я в это не верю. Да и сам он ничего такого не говорил.

– А Тамара Львовна говорила, – снова вмешалась Ася.

– Тамара Львовна – хороший человек, – примирительно ответил Натан Семенович, – только я бы не стал так уж безусловно принимать каждое ее слово. Она не со зла, просто мир кажется ей таинственнее, чем на самом деле. – Потом снова повернулся к Андрею: – Ирише скажи, что Верина двоюродная сестра из Хмельницкого скоро приезжает. Не забудешь? И чтоб не думала увиливать. Я знаю, чтó твоя жена думает о родственниках. Вон Ася их любит, хоть и ехидничает.

Андрей решил немного пройтись. Он шел и думал о том, что так и не привык к этому холодному и затворенному городу, несмотря на то что живет здесь столько лет, много работает, много общается, много думает и здесь родились его дети. «Но каждый раз, – подумал он, – в самое неожиданное время в нем поднимают занавес, и вдруг понимаешь, что еще почти ничего про него не знаешь». У них в Москве так никогда не было, или почти никогда. А еще именно в тот вечер он впервые подумал – и с тех пор не мог забыть эту мысль – что, может быть, женился не на той сестре. Андрей шел по вечерней Петроградской; навстречу шагам бил снег. Он растерянно и сбивчиво думал об утраченной рукописи, незнакомом фальшивом графе из Русского музея и нагрянувших на их раскоп людях в штатском, а потом поймал себя на том, что, вместо подражания хриплому магнитофонному баритону, тихо поет с ни на что не похожими Асиными интонациями: «Отберите орден у Насера».

« 5 »

Внутри было темно. Щекой Митя чувствовал толстое – кажется, шерстяное – тело висящего пальто. Было тесно, спина не находила себе места из-за каких-то проминающихся, но и пружинящих коробок и незнакомых, непонятных палок. Затаив дыхание, Митя просунул руку за спину и попытался отодвинуть особенно толстую жердь, которая больно и неуступчиво упиралась в спину и не давала выпрямиться. Висящая одежда окружала его своей тяжелой бесформенной массой, и прошло несколько минут до тех пор, пока он понял, что так мешавший ему предмет был неразобранной трубкой от пылесоса. «В шкафу?» – мысленно удивился он и сразу же сообразил, что шкаф, в который он так второпях забрался, находится в прихожей почти у самой входной двери. «И где, как не здесь, – объяснил он сам себе, – следует обитать пылесосу». Пока Митя обо всем этом думал, стенной шкаф стал казаться ему небольшой пещерой, в которой жили всевозможные одушевленные и не совсем одушевленные вещи. Вопреки всем правилам, ему захотелось открыть дверь, впустить в шкаф свет и рассмотреть их поподробнее; но желание продолжать оказалось сильнее. Он даже затаил дыхание и услышал, как где-то совсем далеко перекатывались чуть слышные знакомые и незнакомые голоса взрослых.

Бесшумно изогнувшись, Митя повернулся и уткнулся лицом в никелированную трубку, отодвинул ее подальше от себя, поближе к углу шкафа, попытался забраться еще глубже и неожиданно нащупал еще одну палку с толстым электрическим кабелем, намотанным вдоль всей ее длины. Этот предмет ему тоже был знаком. Он назывался тем же самым словом, что и странный потный человек, раз в месяц приходивший к дедушке и бабушке с какими-то своими непонятными кремами, размазывавший их по светлым дощечкам пола, а потом втиравший эти кремы в пол прикрепленной к ноге щеткой. Этот человек был бы, наверное, похож на конькобежца, если бы не его угрюмое лицо и не его упрямое стремление не ускользнуть, а как раз наоборот – раз за разом возвращаться к одним и тем же дощечкам, медленно пропитывавшимся блестящим солнечным светом. Что же касается того – другого – полотера, который он только что обнаружил в углу, то такой же иногда давали и Мите; его надо было держать за откидывающуюся ручку, а полотер гудел и жужжал, тяжело катился по комнатам, увлекая за собой и его, Митю, оставляя на полу такое же, как и его человеческий собрат, хоть и не столь яркое, свечение. Стараясь ничем не нарушить тишину, Митя оттолкнул всю найденную одушевленную технику в дальний угол шкафа, откинулся назад и почувствовал на лице отчетливое дыхание.

– Да не сопи же так, – прошептал голос. – Тебя даже бабушка услышит.

– Как ты здесь оказалась? – возмущенно сказал Митя.

– Замолчи, – ответила Арина.

Митя обиделся и ненадолго вправду замолчал. Некоторое время они сидели в шкафу молча.

– Но как это ты успела первая? – снова спросил Митя, и сестра очень отчетливо и неожиданно его ущипнула.

От удивления Митя то ли икнул, то ли крякнул.

– Ах вот где он, – услышал он голос Игоря; дверь открылась, и их одушевленная пещера наполнилась светом.

– В кладовке! – радостно закричал голос. – Он просто спрятался в кладовке.

За спиной Игоря стояла эта новая девочка с бантом; именно к ней Игорь и обращался. Митя начал медленно вылезать, аккуратно поправляя за собой висящие куртки, пальто и всевозможные странные вещи, которые он так и не сумел рассмотреть в темноте, а теперь было поздно.

– А Арю вы уже нашли? – спросил он недовольно.

– Не, – ответил Игорь и объяснил новой девочке по имени Катя: – Она самая хитрая. Пигалица из всех нас самая хитрая.

Катя промолчала и как-то неопределенно окинула взглядом коридор и кухонное окно в конце его.

– Может быть, она в ванной? – спросил Митя. – Вы там не искали?

– Нет, – сказал Игорь. – Не такая она маленькая и глупая. – Но потом добавил: – А может, она нас всех перехитрила и сидит в ванне?

Но в ванной ее не было.

– Пора звать детей, – сказала Ира. – Что-то они совсем заигрались. Так нельзя.

Позвала их, не очень громко, но отчетливо. Они переглянулись, но сделали вид, что не слышат.

– Дети, – снова раздался голос мамы, теперь уже гораздо громче и с ноткой раздражения; вслед за ним, чуть позже, но и увереннее, голос Петра Сергеевича:

– Екатерина!

– Лева, где твои кузены? – обратилась Ира к московскому племяннику Андрея, мальчику лет четырнадцати, хорошо одетому и сосредоточенно слушавшему путаные разговоры старших, хотя понимал он в них немногое, а запоминал еще меньше. Но Лева только покачал головой.

Вера Абрамовна вышла в коридор; посмотрела на детей.

– А где же Аря? – с чуть ощутимым беспокойством спросила она.

Дети затихли, чуть виновато посмотрели на бабушку и начали медленно возвращаться в гостиную; последней неожиданно появилась Аря.

« 6 »

Если бы не окна на противоположной стороне и не уличные огни, снаружи было бы уже совсем темно. Люстра горела ровным высоким светом, разлетавшимся по обоям, переплетам книг, золоченым рамам картин, старому фарфоровому чайнику, чашкам и блюдцам на столе, по сидевшим за столом людям, по их сосредоточенным или улыбающимся лицам, по узкому лицу Натана Семеновича, сидевшего во главе стола. Он продолжал говорить. Как он и обещал Андрею, Натан Семенович пригласил к себе Петра Сергеевича из Русского музея, и археологов, приятелей Андрея, и даже уже довольно давно бывшую в отказе Левину маму Тамару Львовну в качестве хотя бы относительного специалиста по еврейским текстам. Заняло все это, конечно, не несколько дней, да и некоторые справки Натану Семеновичу пришлось наводить самому, так сказать по неофициальным каналам. Некоторые гости пришли с женами, другие с детьми; так что собралось довольно большое и разнородное общество. Археологам было особенно интересно, поскольку, по понятным причинам, официальной возможности обсудить найденное у них не было. К сожалению, как и во время разговора на обратной дороге, не все обсуждение пошло тем путем, по которому Натану Семеновичу хотелось бы его направить.

– В том, что греческий текст оказался фрагментом из Григория Нисского, – говорил Натан Семенович, – в принципе нет ничего странного. Любопытным является скорее выбор этого текста.

– Почему любопытным? – спросил Алексей Викторович. – Разве не естественно, что монахи читали Каппадокийских отцов?

– Естественно. Но не выбор текста. Петр сейчас все объяснит.

– Это отрывок из книги «О жизни Моисея» Григория Нисского. Не очень большой отрывок, но относительно хорошо известный, особенно в богословской литературе, хотя, возможно, и не самый популярный. А с исторической точки зрения и несколько проблематичный.

– Почему проблематичный? – нетерпеливо спросил Андрей.

– Андрей, не торопитесь, – ответил Петр Сергеевич. – Если совсем кратко, в нем описывается процесс более высокого понимания, но этот процесс описывается как ночь. Это необычно, поскольку Бог обычно ассоциируется со светом, часто с огнем; а процесс понимания – с внутренним просветлением. В этом же отрывке описано нечто иное. Это прохождение через ночь, в которой почти все, что казалось надежным и ясным, перестает таким быть, становится неясным, расплывается в темноте. Именно через такую ночь Моисей поднимается на гору Синай. Из-за этого некоторые комментаторы, как кажется, были склонны считать это описание гетеродоксальным, хотя написать об этом напрямую не могли, поскольку Григорий Нисский канонизирован и в православии, и в католичестве.

– Но ведь это же действительно звучит несколько еретически? – с ощутимым сомнением сказал Алексей Викторович.

– Не совсем. У Григория Нисского прохождение через тьму – лишь один этап на пути к Богу. И с точки зрения объема текста этап не очень большой. В аллегорическом смысле Григорий Нисский интерпретирует его как прохождение через непознаваемость, что вполне согласуется с общим настроем апофатического богословия. Более того, в его книге это прохождение через темноту окружено традиционными образами света и до, и после него.

– Тогда чем же этот отрывок проблематичен? – переспросил Андрей. Было видно, что то ли какая-то часть дилеммы ускользает от него, то ли сама эта дилемма и спор вокруг нее кажутся ему беспредметными.

– В контексте книги, строго говоря, почти ничем. Дело не в самой «Жизни Моисея», а скорее в том месте, который этот отрывок занял в богословской и мистической традиции. Его история сложилась совсем иначе, чем история остальной книги. В рамках и богословских споров, и церковной истории в целом этот отрывок оказался едва ли не самым главным, что о «Жизни Моисея» известно. Довольно быстро он начал существовать почти что отдельно от всей остальной книги. Его читали и перечитывали. Иногда к нему возводят чуть ли не всю традицию и богословского, и личностного понимания прохождения через темноту. Особенно ее мистическую составляющую. Хотя сама по себе эта традиция, конечно, восходит к Распятию.

Все замолчали.

– А что с древнееврейским текстом? – через несколько минут, нарушая молчание, спросил Саша. – Андрей ведь успел переписать кусок из него.

– Он еще более странный, – ответил Натан Семенович. – Чтобы не волновать зря наших коллег-востоковедов с улицы Каляева, я попросил одного старого верующего человека помочь мне с переводом. Но и он был крайне озадачен прочитанным.

– Дословно, – продолжил Андрей, доставая из кармана лист и его разворачивая, с Натаном Семеновичем он эту странную историю уже обсуждал, – это переводится так: «Сфера стойкости открывается от старой крепости, построенной на переломе времени. Дорога к крепости ведет вдоль потока, начинающегося от истока настоящего и спускающегося к морю без ворот. Но самого моря от крепости он не увидит. Здесь последняя из наших законных цариц выбрала сферу стойкости против злодея и узурпатора. Поднявшийся к крепости может ее узнать. Увидеть то, что не можешь прожить, столь же бессмысленно, как и прожить то, что не можешь увидеть».

– Белиберда какая-то, – разочарованно сказал Саша.