Цитаты из книги «Воскрешение»

– Все это очень хрупкое. Ты даже не представляешь насколько. Мне иногда кажется, что чуть коснешься пальцем – и все рассеется. И ничего больше не будет. – Что тебе кажется здесь хрупким? – продолжила она, все еще громко, но, видимо, постепенно успокаиваясь; это была привычная тема и привычный разговор, так что орать именно сейчас особых причин вроде бы уже не было. – Что тебе кажется хрупким? Маразматические старцы? Тысячи ракет, которыми мы пугаем весь мир? Десятки тысяч танков? Да даже если все это вдруг и развеется, во что я не верю ни на минуту, человечество только вздохнет спокойнее.

Все это очень хрупкое. Ты даже не представляешь насколько. Мне иногда кажется, что чуть коснешься пальцем – и все рассеется. И ничего больше не будет.

Но самым удивительным становился город. Белые тротуары, белые реки и каналы, белые парапеты и ступеньки набережных; высокое зимнее солнце. Конечно же, было много серых дней и дней, почти до краев наполненных мелким снежным туманом, иногда снегопады длились с утра до вечера, и все же воображение поражали не они, а дни ясные, голубые, полные высоким зимним солнцем. Это солнце переливалось на оконных стеклах, на зеркалах машин, на льду катков и горок, на круглой жести саней, почти на всем, что было способно отражать или светиться. В такие дни по широким белым городским улицам, с их почти безупречной планировкой и длинной прямой перспективой, можно было гулять почти бесконечно, а когда Арина и Митя оказывались в центре, становилось видно, как сквозь голубое небо, по какой-то своей собственной, им неизвестной дороге плывет корабль, поднятый над городом светящейся на солнце иглой Адмиралтейства.

– Митя, – спросила она, – когда мы вырастем, мы с тобой ведь доберемся до бухты Тикси? Он задумался, воображая теплую хижину на берегу великого полярного моря. – Да, – сказал Митя, – обязательно доберемся. – Ты в нее веришь? – Верю. – Что бы ни сказала мама? – Что бы ни сказала, – ответил он, задумавшись. – А ты не передумаешь? – Нет, – сказала Арина решительно и как-то очень серьезно. – Что бы ни произошло? – продолжал настаивать Митя. – Что бы ни произошло. Они снова замолчали. Арина вылезла из-под одеяла и села на край Митиной кровати. – Обещаешь? – спросил он. – Обещаю. Ведь бабушка сказала, что мы оттуда пришли. И этот, Ломоносов, тоже сказал. Обещаю, – повторила она, но неожиданно для самой себя ей и этого показалось недостаточно. – Клянешься? – Да, – откликнулся Митя, и Арина легко коснулась его руки.

Она подошла к книжному шкафу и сняла с полки большой атлас. – Там очень холодно, – продолжила она. – Это одно из самых холодных мест на земле. Но и красиво, наверное. Эта синяя лента – река Лена. А вот вам там делать совершенно нечего. Очень плохие люди убили в тех местах очень много хороших людей. Вы еще узнаете об этом. Вот Устьянск. Думаю, что он похож на совхоз Ленсоветовский, только хуже. Скорее всего, там нет электричества и все ходят пьяными. Плохие люди специально давали им водку, чтобы им все было все равно. А остальное сказка.

– Мы не живем на севере, – ответил он. – Мы и есть север. Никогда и никем не завоеванные, несломленные, непобежденные.

Я понимаю, что вам странно слышать это от меня, историка. Но мы все другие; одинаковых вообще не бывает.

– Теория Карамзина, – медленно, но вполне отчетливо сказал он, – в то время не была единственной. Ломоносов считал, что Россия пришла с севера и, только уже сложившись в некоторых своих бытийственных основах, соприкоснулась со встречными влияниями и подверглась частичным трансформациям в тот период, который мы называем киевским. – И у этой теории есть хоть какие-то разумные основания? – спросил Алексей Викторович. – Как мне кажется, – все так же спокойно ответил Петр Сергеевич, – более чем. То, что она была отвергнута немцами из Академии, частично связано с политическими причинами, а частично с тогдашними научными представлениями о доказательной базе в историографии. – Тогдашними? – переспросил Валера. – Тогдашними. Ломоносов выводил свою теорию из соображений, которые мы бы теперь назвали этнографическими, а американцы антропологическими, академики же считали необходимым основываться на прямых указаниях письменных документов, относящихся к соответствующему периоду. В первую очередь, на «Изначальном своде». Поездки по деревням, как мне кажется, им вообще казались не имеющими никакого отношения к делу. Да и не хотелось им этим заниматься, наверное. А Ломоносов деревню и деревенский быт знал и так; ему не нужно было никуда для этого ездить.

– Итак, – подытожил Валера, – если предположить, что все это вообще имеет хоть какой-то смысл, то перед нами два мистических текста. Один из них нам понятен очень приблизительно; второй непонятен совсем. Связь между ними тоже неясна. Никакого отношения к России, как кажется, они не имеют. Как они оказались в монастыре и зачем их хранили в тайнике, тоже непонятно. – Как раз связь с Россией в данном случае относительно ясна, – возразил Натан Семенович. – Из общих соображений, конечно. С точки зрения оснований культуры русская культура действительно выстроена на двух основах: еврейской и греческой, библейской и византийской. Но это, так сказать, с формально-исторической точки зрения. А вот с историко-фактической точки зрения здесь полный туман. На уровне фактического культурного сознания эта двойственность обычно остается за рамками привычной рефлексии и осмысления. Поэтому удивительно скорее осознание этого факта людьми, которые выбор делали.

– А что с древнееврейским текстом? – через несколько минут, нарушая молчание, спросил Саша. – Андрей ведь успел переписать кусок из него. – Он еще более странный, – ответил Натан Семенович. – Чтобы не волновать зря наших коллег-востоковедов с улицы Каляева, я попросил одного старого верующего человека помочь мне с переводом. Но и он был крайне озадачен прочитанным. – Дословно, – продолжил Андрей, доставая из кармана лист и его разворачивая, с Натаном Семеновичем он эту странную историю уже обсуждал, – это переводится так: «Сфера стойкости открывается от старой крепости, построенной на переломе времени. Дорога к крепости ведет вдоль потока, начинающегося от истока настоящего и спускающегося к морю без ворот. Но самого моря от крепости он не увидит. Здесь последняя из наших законных цариц выбрала сферу стойкости против злодея и узурпатора. Поднявшийся к крепости может ее узнать. Увидеть то, что не можешь прожить, столь же бессмысленно, как и прожить то, что не можешь увидеть».