Глава 2. ВОЛЯ К ЖИЗНИ

Паук был страшен. Тощий, грязный, с колтуном спутанных седых волос до плеч, с клыками, достающими до подбородка, и горящими лютой ненавистью глазами. Он, ощерившись злобной ухмылкой, толкнул Добрынина в грудь – и Данил, опрокинувшись навзничь, так и остался лежать на земле, будто прикованный к ней какой-то неведомой силой. А сержант Паутиков, не особо и торопясь, уселся рядом – и, вцепившись зубищами в правую ногу своей жертвы, принялся неторопливо поедать ее, вырывая сочащиеся кровью куски мяса, с хрустом работая челюстями и надменно поглядывая на беспомощного сталкера.

Добрынин заорал от боли и ужаса, дернулся, что было сил, пытаясь освободиться, вырвать ногу из его лап… и выпал из беспамятства в реальность.

Нога болела. Болела жуткой пульсирующей болью, словно какой-то садист медленно и с наслаждением прокручивал ее через мясорубку. Это первое, что он ощутил. А второе – мерзкий, казалось, заполняющий все помещение, запах гнили и мочи. Гниль – понятно. Дух из пасти Хранителя мог убить наповал любого мало-мальски чувствительного к запахам человека. А вот моча?.. Он ощупал себя… Понятно. Ладно. Еще и не такое в беспамятстве бывает. Не страшно. Посторонних нет, корона не упадет.

Сколько он так валяется? Добрынин поднял левую руку, на которой красовались подаренные Фунтиковым перед самым штурмом Убежища блатные противоударные японские CASIO. Шестой час, вечер. А Клякс объявился утром. Неслабо полежал…

Он огляделся. Вокруг пусто, если не считать использованного патрона фальшфейера рядом, источающего слабый пороховой запашок. Помог все-таки факел. Если б не он – пожалуй, что и конец. Хранитель появился неожиданно – просто выдвинулся своей черной громадой из окна – и атаковал. И если бы не сигнальный факел, который Добрынин здесь носил с собой постоянно, земной путь его был бы точно закончен. Одной из самых жутких концовок, какие только можно себе представить.

Однако – почему он ушел? Теряя сознание, Данил видел, как потух торчащий в теле Клякса факел… Наверняка он знать не мог, но догадка была. Хранитель напал со спины, ухватил за ногу, пытаясь втянуть в себя жертву… Добрынин успел среагировать – отскочив назад, дернул с пояса фальшфейер и ткнул огненным шаром в тело чудовища. И лишь в последнее мгновение понял, что оно больше не нападает, а отступает назад. Что стало причиной? Огонь ли?.. Или это Сережа Родионов увидел, с кем имеет дело? Признал своего воспитанника?.. Больше догадок у него не было, и даже эта слишком уж притянута за уши. Как бы то ни было, он жив. Жив, а не гниет в желудке Клякса…

Впрочем, сейчас лишь немногим легче. Данил помнил тощую, высохшую фигуру Хребта и то, что с ним сделал Хранитель. Черный гной из раны и черви, которые жрут человека изнутри. Его передернуло. Жуткая участь…

Он приподнялся – движение тотчас же отдалось в правой ступне толчком боли – и начал осматривать ногу издали, осторожно поворачивая то вправо, то влево. Весь ботинок покрывала липкая коричневая жижа, но он был цел. Похоже, Клякс просто сдавил ступню щупальцами, пытаясь втянуть человека в свою бездонную пасть, перекрутил ее, кроша мелкие косточки плюсны и пальцев, – но и только. Данил с облегчением выдохнул: что ж, уже легче. Куковать ему тут еще ой как долго. Срастется. Теперь только бы до своей лежки на первом этаже добраться, а там и медицина, и вода, и пайки с тушёнкой. Ничего, отлежится. Заживет, как на собаке.

С чердака до первого этажа вроде бы и рукой подать – но это если ты здоров. А когда каждое движение отдается в ступне острой колющей болью, да такой, что в глазах темнеет; когда отрезок пожарной лестницы с чердака на второй этаж – как пропасть; когда идти и тем более прыгать на одной ноге не получается, а можешь лишь ползти на четвереньках, бережно держа правую ступню на весу и останавливаясь время от времени, чтобы передохнуть, и унять колотящееся сердце, – даже короткая дорога превращается в настоящее испытание.

Добравшись до комнаты, где он оборудовал свое жилище, Данил, наконец, смог осмотреть ногу в подробностях. Вспорол ботинок, едва не теряя сознание, подтянул ступню поближе – и, отдуваясь, и временами скрежеща зубами от толчков крови, молотом бьющих в венах, принялся рассматривать поврежденную конечность.

Ничего хорошего он не увидел. От самых пальцев до лодыжки ступня казалась налитым кровью куском колбасы, этаким сплошным сине-фиолетовым синяком с тонкими красными прожилками. И она снова начала пухнуть, будто ботинок до поры до времени хоть как-то сдерживал этот процесс. Данил полил ее водой из фонтанчика, выломал из паркетного пола пару дощечек, наложил шину с обеих сторон, осторожно перебинтовал, всадил шприц с обезболивающим и противошоковым и, бережно держа ногу на весу, дополз до своего матраса в углу.

Настроение было мрачнее самой тьмы.

К ночи стало хуже. Несмотря на укол, боль не унималась, а наоборот, начала понемногу усиливаться. Ступня горела, словно к ней приложили накаленный на огне камень, временами простреливая ногу аж до самого колена. Теперь она была иной. Острая боль ушла, уступив место тупой и ноющей, но эта боль была во сто крат хуже. Она накатывала волнами, временами усиливаясь, временами – утихая, но не отпуская совсем, не давая отвлечься. Она притаилась здесь, в ноге, все время напоминая о своем присутствии. Данил отдал бы все, чтобы она ушла хотя бы на пару минут – но боль продолжала грызть тупыми ноющими спазмами. Он уже не раз и не два открывал аптечку и долго-долго смотрел на бережно замотанную в тряпку баночку с желудочным соком заглота… Всего один укол избавил бы его от страданий на несколько часов, но запас этого необычайно редкого и ценного продукта был невелик, и использовать его для обезболивания перелома было бы фантастическим расточительством. Закрыв аптечку в последний раз, Данил запретил себе даже и думать об этом.

Ночь прошла без сна – уколы новокаина помогали лишь на короткое время. К утру, измучившись до крайности, Данил все же смог немного облегчить свое состояние, приподняв ногу выше и умостив ее на свернутый за ненадобностью уник. Боль стихла, и он тут же забылся в коротком душном бреду. Ему снова снился Паук, добравшийся до его правой ноги и пирующий теперь в свое удовольствие, а он, беспомощный, лежал на земле и снова ничего не мог поделать. Это был все тот же сон – или его вариация, – преследовавший его с самого детства! И вот теперь этот сон воплотился в реальность…

Весь следующий день он провалялся на матрасе, погруженный в мрачные размышления. Ситуация была отвратительной донельзя: помощи ждать неоткуда, рассчитывать можно только на себя. Но что он может, обладая лишь поверхностными знаниями по медицине? Он еще сумел бы худо-бедно оказать себе первую помощь: вытащить пулю, зашить рану, наложить шину на перелом… Но это и все. Диагностировать и лечить – уже выше его знаний, это уже квалифицированная медицинская помощь, без которой дело может обернуться совсем нехорошо…

Он то и дело рассматривал ногу. Он осторожно касался распухшей синюшней ступни, из которой толстыми безобразными сосисками враскоряку торчали пальцы, и все пытался убедить себя, что опухоль пошла на спад, что вот и боль, вроде как, меньше, и уже не так сильно дергает и пульсирует в распухшей ступне кровь… однако ночь показала, что он лишь пытался обмануть себя, и дело далеко не так хорошо, как ему хотелось бы.

В эту ночь ему все же пришлось открыть заветную бутылочку. Боль, казалось, достигла своего предела. Она уже не накатывала волнами и не колола острыми иглами – она ломила тупым изматывающим давлением, постоянно, монотонно, каждое последующее мгновение, секунда за секундой, минута за минутой, час за часом. Она была с ним постоянно, не давая расслабиться, присутствовала не только в ступне, но и во всем организме, давила каждую мышцу, косточку и жилку, пробиралась в голову и сжимала мозг своими горячими безжалостными ладонями. Это было выше его сил и сильнее его воли.

Сок заглота помог. Всего один укол принес мгновенное облегчение, словно кто-то щелкнул невидимым выключателем, и Данил отрубился. Потерял сознание, не успев даже выпустить из руки шприц с остатками препарата.

Утром, едва очнувшись и чувствуя, как боль вновь выходит на свои позиции, он в который уже раз размотал повязку и осмотрел ступню. Она изменилась – и далеко не в лучшую сторону. На подъеме, ближе к пальцам, под кожей появилось несколько пузырей разного размера, наполненных темной жидкостью. Сами пальцы у кончиков и под ногтями начали чернеть, да и по всей ступне тоже проступили темные грязно-серые пятна поврежденной ткани. Синюшность подползла уже вплотную к суставу – а дальше, на лодыжке, ногу опоясывал краснеющий участок начинающегося воспаления. Не нужно было иметь медицинского образования, чтобы понимать – дело плохо.

Данил дрожащими от страшного предчувствия руками прокалил на огоньке сухого горючего иглу из ремонтного набора – и проткнул самый крупный из пузырей. И по виду выступившей наружу жидкости, темной и тягучей, а еще более по мерзкому гнилостному запаху, шибанувшему от нее, сразу стало понятно – гной. Кровь застаивалась в поврежденных тканях, не циркулировала по организму, не обогащалась кислородом, не фильтровалась от продуктов распада – и это напрямую вело к некрозу.

Это открытие оглушило его и на весь день выбило из колеи. До этого момента он гнал прочь страшные мысли, убеждал себя, что все будет хорошо, что нога заживет и он поправится. Это был блок, защитная реакция перед лицом смертельной опасности, – но любые, даже самые прочные блоки рушатся, если поставить человека перед фактом.

А факт был налицо. Гангрена.

Он не знал, как лечить гангрену, да и вряд ли в его аптечке были необходимые для этого средства. Боевая медицина, обезболивающее, противошоковое, адреналин… противомикробные, лоперамид, витамины, перекись, спирт и йод… средства обеззараживания воды, противорадиационные, антибиотики широкого спектра действия… но что из этого может помочь?! Данил не знал. Словно по какому-то наитию он начал принимать антибиотики, но очередной день, пришедший на смену бессонной ночи, показал, что пользы от них нет: пальцы почернели еще больше, нога начала сереть, а краснота поднялась уже на сантиметр выше лодыжки. Он тыкал пальцы кончиком ножа – но боли не было. Он вообще не чувствовал их, словно это были инородные предметы, торчащие из его организма, чужие и никак с ним не связанные.

Теперь у него было только два выхода: оставить все как есть и вскоре умереть от заражения крови, или удалить вышедший из строя кусок своего тела и попробовать выжить, жить дальше.

Но кем?! Кем жить?!!

Данил всегда был на сто процентов уверен в своем организме. Он не допускал даже и мысли, что в нем может что-то нарушится, сломаться, разладиться… Многолетние тренировки сделали его тело идеальным боевым организмом, которому доступно то, что недоступно подавляющему большинству обычных людей. До пределов – и за пределами! Он всегда был на две, на три головы выше! Но теперь… Потеря ноги бросит его с вершин физических кондиций в самый низ, в пропасть, поставит даже ниже обычного человека! Потеря ноги – это его смерть как бойца, как воина. Он никогда уже не будет прежним! Пути назад нет! Теперь он – инвалид, как Димка Слепой, ковыляющий по Убежищу вдоль стеночки. И для него осознание этого факта, пожалуй, было еще страшнее, чем сама смерть.

Весь этот день он провел в какой-то прострации, временами погружаясь в зыбкое подобие сна, временами выныривая и вновь, в который уже раз, заставляя себя подниматься и осматривать ногу. Все остальное время он лежал и тупо глядел в потолок. Он словно завис во времени – и ждал, надеясь, что организм справится сам. Это было самое настоящее бегство от реальности. Как в детстве – спрятаться, замереть, укрыться «в домике» под одеялом, авось страшное чудовище, бродящее снаружи, уйдет и все опять будет хорошо. Вдруг он проснется – а организм переборол заразу, опухоль пошла на спад и чернеющие участки ткани исчезли, рассосались сами собой?..

К вечеру состояние ухудшилось. К жутким болям прибавилась общая слабость, головная боль и озноб. Его трясло, попеременно бросая то в жар, то в холод, лоб, щеки и шея горели огнем, болели глаза, словно кто-то нажимал снаружи на закрытые веки пальцами. Комната плыла и покачивалась, время от времени исчезая в мутной кровавой пелене. Это уже были симптомы заражения крови. Организм боролся, пытаясь нейтрализовать действие продуктов разложения, но справиться с ними не мог. Интоксикация принимала необратимый характер – с каждой минутой в кровоток поступало все больше и больше яда, а иммунные силы организма были не безграничны.

Медлить дальше было нельзя.

Проглотив горсть таблеток, чтобы хоть немого взбодриться, сбить жар и прийти в себя, Данил, приостанавливаясь время от времени чтобы отдохнуть и восстановить хотя бы те остатки сил, что у него еще остались, принялся за работу. Достал и сложил горкой бинты. Рядом примостил жгут, набор игл с нитками и несколько пакетов с гемостатиком³. Достал четыре шприца, два из которых наполнил соком заглота, один – противошоковым, и еще один – боевым стимулятором. Налил водой из фонтанчика несколько бутылок и поставил их тут же. Вытащил ножи, вату, бутылочку со спиртом. Достал из рюкзака аптечный подсумок и положил у изголовья – он мог понадобиться в любой момент.

Он был готов… но все же медлил. Снова и снова он перекладывал бинты, жгут, спирт и шприцы, меняя их местами, крутил то так, то этак, оправдываясь тем, что пытается выложить предметы наиболее оптимально, чтобы они в каждый момент времени были под рукой. Однако он прекрасно понимал, что обманывает сам себя. Он боялся. Боялся до жути. И боялся он не самой операции, не физической боли, а того, что последует за ней. Ампутация словно перечеркивала всю его жизнь красной чертой: до – и после. До – полноценный, здоровый, полный сил и возможностей человек. После – инвалид с обрубком. Пусть и не абсолютно беспомощный, но бесконечно далекий не только от своих прежних кондиций, но и от физического совершенства обычного человека.

Наконец, сделав над собой усилие, Добрынин подтянул ногу поближе и уложил ее на жесткий валик, скрученный из попавшихся под руку тряпок. Дальше он действовал чисто механически – ему предстояло страшное, но он уже решился, отстранился, абстрагировался от происходящего, отбросив в сторону все лишние мысли и сожаления.

Он спасал свою жизнь.

Один за другим он вколол оба шприца с желудочным соком – один прямо в покрасневшую, но еще вполне чувствительную область, а второй повыше, в середину икры. Нога от стопы и до колена тут же задубела, совершенно потеряв чувствительность. Для пробы уколов ее несколько раз кончиком ножа и ничего не почувствовав, Добрынин удовлетворенно кивнул. Перед ним лежало полено, и это давало ему возможность сделать все без спешки, максимально аккуратно и с минимальными потерями. Стянув жгутом ногу чуть выше покрасневшей области, он сделал петлю, продел в нее дощечку из паркета и несколько раз крутанул вокруг своей оси, затягивая жгут. Отметил время – двадцать один-десять. Это время он написал на куске белой тряпки и крепко-накрепко привязал к жгуту. Поставил на таймере полтора часа на обратный отсчет. Откупорив бутылочку со спиртом, тщательно обтер оба ножа, обработал руки и место около жгута. Закрыл и аккуратно отставил в сторону.

Все было готово.

Он взял в руки нож. Этот нож был с ним с самого детства, с того самого времени, как он добыл его в дедовой квартире и никогда уже с ним не расставался. Нож видел и испытал многое. Он прошел с ним жесточайшие тренировки полковника Родионова. Он сопровождал его в каждой вылазке по смертельно опасной, отравленной радиацией местности. Он был с ним на севере. Он с одинаковой легкостью резал монстров, людей и хлеб. Он не раз выручал его из беды – и сейчас, в который уже раз, ему вновь предстояло спасти своего хозяина.

Данил коснулся клинком кожи чуть ниже жгута, одной рукой удерживая нож за рукоять, а другой, замотанной бинтом, за лезвие – и, навалившись всем телом, вдавил его, словно гильотиной отсекая больное от здорового. С хрустом врезая мясо, клинок погрузился в плоть. В лицо брызнула тонкая длинная струйка, на предусмотрено подстеленное тряпье потекло как-то сразу и много. Темная, вязкая, тягучая кровь, гной, лимфа, другие неизвестные ему жидкости… Мгновенно и мощно, на всю комнату, шибануло смрадом гнили и разложения. Добрынин поморщился, но сосредоточенно продолжал работать. Он повел нож влево примерно до середины ноги, мерзко скрежеща лезвием о берцовую кость, затем вправо, так же до середины. Вытащил, перехватил – и, воткнув в икроножную мышцу с внутренней стороны, снова задев кость, подал клинок вниз, до лодыжки. Так же глубоко прорезал и с наружной стороны. Снова сменил хват и, рассекая сухожилие сзади, под икроножной, погрузил клинок до самой кости, соединяя разрез, делая его ступенькой – сверху повыше, а снизу – пониже, почти у самой лодыжки. Это было необходимо, чтобы задним лоскутом кожи и мяса прикрыть обрубок для образования культи. Теперь мышца была рассечена полностью и предстояло самое трудное – пилить кость.

Если бы в этот момент хоть кто-то смог заглянуть в эту полутемную комнату, он увидел бы зрелище, от которого жуть пробирала до самых костей: на матрасе в углу сидел человек и сосредоточенно резал здоровенным ножом собственную ногу. И то, как он это делал – четкими и точными движениями, целенаправленно, сосредоточенно – лишь повышало градус жути.

Будь у него обычный нож с простым гладким лезвием, задача усложнилась бы в несколько раз. Однако обоюдоострый клинок «Преторианца» имел с обеих сторон по два угловатых выступа, которые Данил и использовал как зубья пилы. С усилием нажав на мышцу, чтобы выпростать из мяса как можно больше длинны кости – она не должна торчать наружу после операции – он навалился всем весом на клинок и сделал несколько мощных движений вперед и назад. Нога и впрямь была как полено – ни боли, ни неприятных ощущений, ничего. Лишь только вибрация от клинка, передающаяся выше по ноге и доходящая до колена.