-Да чего бояться то? Все равно ко мне никто не заходит. А если поймают, то мне нечего терять. Все, что можно, я уже потерял.

-Даже себя?

-Даже себя. А ты разве нет?

-Я и подавно. Знаешь, однажды давно меня спросили про то, кто я такой есть, но я не ответил, потому что просто не хотел. Если сейчас у меня такое спросят, то я тоже не отвечу, но уже просто потому что себя не знаю. Это вечная моя беда, увы. Просто если раньше, до войны, это не так сильно ощущалось, и я не так сильно это понимал, то теперь осознание становится все ярче и ярче. Хотя, ярче не очень подходящее слово

-А почему так? – мрачно спросил Горенштейн.

-Не знаю. Может, потому что никто не помог мне понять этого.

Водку выпили залпом. Картошку ели молча, с жадностью – все помнили голодные времена войны, а Горенштейн и первые послевоенные годы. Вскоре все было съедено, и старые друзья стали пить водку, закусывая уже просто хлебом. Минут через пять этого скудного молчаливого застолья свет лампочки резко оборвался, произошел хлопок и мрак осеннего вечера опустился на комнату.

–Вот проклятие – шипя пробормотал Горенштейн, допивая водку. – Надо новую вкручивать. У тебя спички есть?

-Да – односложно ответил Летов, зажигая сразу спички три.

Тусклый свет полыхающих спичек бросился на мрак комнаты, разрывая его и помогая Горенштейну отыскать дорогу к двери. Из комнаты он направился прямиком к неработающей уборной, где, недолго порывшись и повалив на пол парочку пустых консервных банок, отыскал запыленную лампочку. Немного качаясь, он вновь добрался до мрака комнаты, подставил себе серую, немного расхлябанную табуретку и вскоре свет лампы вновь разодрал темноту этой комнаты.

–Тут недавно – запинаясь от опьянения говорил Горенштейн, пока вкручивал лампочку – управление электросетей ремонтировало линии электропередач и электричество отрубили во всем городе – от Красного проспекта, до самой захолустной коммуналки Первомайки аж на четыре дня! В начале октября это вроде было. Я первое время со свечкой сидел, еле успел ее в продмаге купить, а потом отдал соседке с двумя детьми – у нее кончилась, да и ей нужнее, все-таки детишкам в темноте неудобнее, чем мне. И я вот сидел тут. Готовили мы все на общей кухне в печке, но я и ел то мало, все больше неприкосновенный запас свой.

-Веселая у вас тут жизнь. У нас в лагере с электричеством проблем не было.

-Да в Новосибирске частенько что-то происходит. Недавно вот видел в «Советской Сибири» заметку про то, как у станции Кривощеково что-ли, пытались дозвониться до «Скорой» пол часа, ясен пень не дозвонились, и, в итоге, кто-то пешком добежал до больницы, да врачей позвал.

Сидя уже при свете лампы и допивая водку, Летов решил спросить: «Веня, а что там про перевод в МГБ ты говорил?»

-А, это – с простотой начал Горенштейн – 17 октября нам прислали приказ о том, что Главное управление милиции, а, следственно, и наше Управление уголовного розыска, переводятся из ведения МВД в МГБ, то есть в Министерство государственной безопасности. Это такой бред, столько мороки с этим. Всякая бумажная волокита, замена печатей, наименования должностей и так далее. Не вижу в этом никакого смысла, но все равно приходится делать.

-Такое чуть ли не постоянно в жизни…

-Да знаешь, тут один мой товарищ по работе, беларус, ездил недавно в Минск на последние деньги. А у него то ли мать, то ли отец латышами были. Так вот, он говорит – висит там в Минске вывеска: «дзива продолжает удивлять», а по-белорусски «дзива» – это чудо. А с латышского знаешь как «дзива» переводится?

-Как?

-Жизнь. Вот и вправду, жизнь порой сильнее любого чуда удивляет.

Помолчали. Выпили, закусили, еще выпили; когда хлеб кончился – синхронно вздохнули, чокнулись и выпили уже залпом, без закуски.

–Расскажи как все это произошло – сказал полупьяный Горенштейн. – Я же про тебя после всей этой истории ничего и не знал, ни слухом, ни духом.

Летов помрачнел, вздохнул, и стал вспоминать, попутно рассказывая Горенштейну.

Все это произошло 12 апреля 1945 года. Город Вена почти полностью был очищен от немцев, но для полного освобождения австрийской столицы оставалось еще выбить несколько небольших отрядов СС.

Длинная улица, повсюду заваленная обломками домов и трупами в шинелях, тянулась вдаль. На душе стоял какой-то страх и параллельно с ним просыпался неимоверный, страшный, животный инстинкт ненависти, которая словно яд сжигала все нутро Летова. Четверо бойцов, в побелевших от известки шинелях, шли вперед. Вещмешки били по спине, руки коченели от тяжести «ППС». Летов шел впереди всех, часто озираясь по сторонам. Истертые сапоги давили старый кирпич, прессовали известку, огромные кучи обломков преграждали путь, в лужах крови и кучках гильз лежали трупы, а солнце окончательно скрылось за клубами дыма и бело-коричневой пыли. Вдруг из окна дома начал зверски палить пулемет. Пули врезались в мягкую подушку пыли, в твердую плоть камней, оставляя на них черные пятна, проделывали новые дырки в трупах. Бойцы сразу вскинули автоматы, и, не вглядываясь, стали палить по дому, начался перекрестный огонь, а еле успевшие спастись солдаты оттащили за кучу камня изодранного пулями командира Летова, тяжело дышащего своим развороченным животом. Перекрестная стрельба была ужасной: лютый грохот выстрелов сочетался с неимоверным криком раненых, криком, который резал и без того изуродованную душу. Пальба, бросающая в ужас всех, длилась еще пару минут, как вдруг стало тихо.

Летов подбежал к своим. Немцы попрятались в доме.

–Т…т…товарищ с… старший лейтенант– заикаясь от ужаса стал говорить молодой ефрейтор – тут товарища капитана ранило…

Капитан орал, а из его рта лилась кровь, заливая шею и шинель. Три пули влетели рядом друг с другом в живот, разворотив все внутри. Так продолжалось еще секунд тридцать, пока крик неожиданно не прекратился, а капитан, издав стон, вылил небольшую стопку крови изо рта и замер со стеклянным взглядом. Закрыв убитому побелевшие от пыли глаза, Летов снял с ремня запасной рожок к «ППС» и быстро перезарядил свой пустой автомат.

–Значит так – мрачно начал Летов – рассредоточиваемся, сержант и рядовой идут в дом справа, я и ефрейтор в дом слева. Долбайте по всему живому, косите все, что двигается – наших там нет, только эти выродки. Пошли!

Солдаты разбежались. Летов, уже осознавая, что странная пелена окутывала мозг и глаза, бежал к раздолбанному окну в дом. Когда он несся по лестнице, он уже ничего не слышал кроме раздирающего все писка и скрежета, виды развороченных и изрешеченных пулями стен размыто качались перед глазами. Руки железной хваткой сжимали автомат, ноги в изорванных галифе несли это не соображающее тело вперед. Ефрейтор, изредка всхлипывая, бежал за Летовым.

Второй этаж был чист – коридор завален обломками и трупами, а стены, с выломанными дверями, повсюду заляпаны кровью и копотью. Среди трупов немцев с нашивками «СС» на рукавах, лежали трупы красивых австрийских женщин, в изорванных и окровавленных платьях.

Летов вбежал на третий этаж, сразу заметив прятавшегося в чей-то квартире ССовца. Машинально выкрикнув что-то ефрейтору, сам не понимая что, Летов упал за камни, а ефрейтор готовился сделать тоже самое, пока его не прошила очередь из пулемета. Пулеметная очередь, стон ефрейтора и крик ССовца – все это смешалось в почерневшем от копоти коридоре австрийского жилого дома, однако Летов не слышал ничего – лишь визг и скрежет, визг и скрежет.

Летов, недолго думая, сорвал с пояса гранату и, зарычав, кинул ее в комнату с ССовцем. Немец громко выругался прежде чем его разворотило осколками и разорвало взрывной волной, а из развороченного окна вырвалось пламя, оно же выломало стену соседней комнаты, вырвавшись из двери.

Старлей привык к таким взрывам, но в этом случае взрыв окончательно добил его – все вокруг помутнело, словно на глаза опустилось черное покрывало взамен пленки, в ушах творился какой-то бред: несмолкаемый скрежет смешивался с грохотом взрыва. Поднявшись, он увидел, что изо рта рекой лилась слюна, словно изо рта бешеного пса. Летов рычал, изредка мотая головой, изорванная фуражка осталась меж камней и теперь его маслянистые и белые от известки волосы тряслись вместе с головой. Летов шел вперед, ожидая расправы. Расправы с кем? С самим собой или воображаемым им же врагом?

Войдя в комнату он увидел, что пол, как и обычно, завален обломками кирпича, кучей осколков от тарелок, бутылок, оконных стекол, и другим изломанным барахлом. Около почерневшей от взрывов кровати сидели двое: мужчина и женщина средних лет. Круглое лицо мужчины, белое от известки, прилипавшей к поту, и украшенное круглыми очками без стекол, словно выростало из очень короткой шеи, вжатой в изорванный пиджак, спрятанный под черным плащом. Женщина без талии, укутанная в белую шаль, скрывавшую ожоги на плечах, вжималась в испуганного мужа, слезными глазами таращилась на автомат, а ногами в туфлях с обломанными каблуками собирала пыль в какие-то альпийские горы.

Они были жутко напуганы – аж тряслись от ужаса, словно листья на ветру. Мужчина тихо и неразборчиво бормотал: «Nicht nötig²», но Летов в тот момент ничего не понимал, в первую очередь, того что происходит вокруг. Он лишь рычал, как волк, из его рта капала слюна, а на лице виднелись небольшие царапины, из которых сочилась кровь – это было жуткое лицо, лицо, воплощавшее все страхи и кошмарные сны этой рыдающей женщины.

«Рррр» – жутко прорычал Летов, а потом заорал, как раненый капитан минут десять назад. В этот момент он вскинул автомат, вдавил курок и начал без остановки поливать свинцом двух невинных австрийцев. Их тела подпрыгивали от каждой пули, одежда заливалась кровью, они не могли даже издать крик, настолько быстро это произошло.

Всё…

На заваленном штукатуркой и обломками кирпичей полу лежали тела двух гражданских. Женщина в белой от известке одежде, и ее муж в черном плаще. Под их телами уже растекались огромные лужи крови, собирая в свою красную пелену кирпичную пыль с известкой. Ноги женщины были согнуты в предсмертной агонии, а лицо мужчины отражало невероятный страх и какую-то кричащую надежду на выживание. Где-то в глубине сознания Летова начинало восходить солнце: он отдаленно чувствовал, что сделал нечто ужасное. Рычание, однако, не прекращалось, руки все также сжимали автомат, лишь пелена с глаз начинала сходить и все четче проступали картины изуродованных выстрелами трупов и развороченных стен. О Боже, если бы кто видел Летова в этот момент: почерневшее от копоти лицо, по которому бегут ручейки крови, скорчилось в гримасу ужаса и ненависти, челюсть отошла вправо, зрачки уменьшились, глаза были настолько ужасающими, что даже самый матерый ССовец бы испугался. Ноги немного тряслись, тело нервно дергалось от частого дыхания.

Эту жуткую позу прервал какой-то шорох. Только Летов услышал падение камня и тихий крик, как ему сразу пришла животная команда: «Огонь, немец!».

Резко развернувшись, не выпуская из рук автомат, и даже не посмотрев, даже не до конца развернувшись, он пустил очередь по дверному проему. Когда Летов развернулся, в дверях уже лежало маленькое тело в белой маечке, а по камням стекала кровь.

Вдруг Летов закричал, закричал диким от страха ором, попятился назад, запнулся за камень и упал в лужу крови. Ноги начали дрыгаться, руки трястись, изо рта летела слюна. Глаза теперь отражали ужас и страх. Его крик резал комнату, он ничего с собой не мог поделать – непонятный паралич нашел на него.

«Потом пришли те двое, что были в соседнем доме. Они все это увидели и вытащили меня на улицу, думая, что я ранен. Только потом, когда я уже в полубреду стал говорить, что убил их, они поняли, что застрелил этих троих я, а не немец. Приехал наш СМЕРШовец, который отвез меня в свою палатку. Там я во всем и сознался. Из-за моих наград, да и из-за того, что я сам не осознавал, что делал, мне дали небольшой срок – четыре с половиной года лагерей, с лишением всех званий и наград. Дело недолго разрабатывали, уже 19-го числа все было решено, и меня отправили в Канский лагерь вместе с другими военными преступниками, да пленными. Мы в одном эшелоне ехали – фрицы в одних вагонах, мы в других. Тварей много было. Хотя… я и сам тварь после такого. Ну вот отсидел срок, Родина то вроде простила мне мое преступление, но я сам себе его не простил. Я говорил это уже, но это осознание, оно со мной всегда, понимаешь? Сам не знаю почему, сам не знаю зачем убил невинных людей, да и ребенка еще… Они австрийцами потом оказались, а парню вообще семь лет было. Из дома не ушли, немцы их убить не успели. От немцев спаслись, а вот от такого выродка, как я – нет. Тьфу ты, как ССовец был» – мрачно закончил Летов.

Горенштейн не знал, что ответить. Сказать, мол, ты не прав и не виноват? Нет, ибо это не так, да и Летов всегда ненавидел всякие оптимистичные фразочки, вроде «все будет», «верь и все получится». Поэтому заместитель начальника райотдела предпочел промолчать.

Летов согнулся. Его лицо упало на потертые руки, волосы закрывали шрамы на ладонях. Он изредка всхлипывал – было ясно, что Летов плакал. Так прошло секунд тридцать, пока горе-старлей не разогнулся, стер рукавом слезы и продолжил.

…Зеленый «Виллис» ехал по раздолбанной улице, объезжая кучи камней и трупы, подъезжая к сидящему Летову, который таращился то на заваленную камнями мостовую, то на на свои черные руки. Мыслей не было, лишь жуткий страх и ужас рвали душу сидящего на камне и трясущегося Летова в окровавленной и запыленной офицерской форме.

«Виллис» остановился, оставляя большой след в пыли, и из него вылез майор СМЕРШ. Отдав честь, солдаты рассказали ему о случившемся и, придерживая Летова за плечи, усадили в машину, которая помчалась в сторону Особого отдела.

…Майор прогуливался по палатке. Небольшой стол в центре отбрасывал тень от тусклого света лампы, заместитель особиста сидел за столом, готовясь писать показания Летова, а майор, упав на стул, взял со стола личное дело старшего лейтенанта и, оглядев Летова, принялся пробегать дело глазами.

«Летов Сергей Владимирович… 1908, Новосибирск… о, сибиряк. Редко сейчас таких встречаю. Так, до войны лейтенант милиции, зам начальника райотдела… в РККА с июня 41-го, 24-я армия, Ельня, Вязьма… вышел из окружения осенью 1941-го… ранение, госпиталь с ноября 41-го до января 42-го… затем на Воронежском фронте… о, орден «Красной звезды», медаль «За отвагу», даже орден «Красного знамени» есть! Неплохой комплект. «Красной звезды» за что получил?» – пробормотал майор.

–За Иханталу – мрачно ответил Летов.

–Так-с. Воронеж, плен осенью 42-го, побег из плена. Лечился в Туле, ранение в руку и серьезнейшее нервное расстройство, вызванное сильной травмой… Нехило побило… В декабре 42-го прошел лейтенантские курсы. По окончанию курсов в марте 1943 года переведен на Ленинградский фронт, 23-я армия, участвовал в Выборгской операции… Это где вообще? С марта 1945-го в составе 9-й гвардейской армии… Большой путь прошли. Как же вы так?

-Я не знаю, тов… гражданин майор.

Майор лишь иронически улыбнулся, вспомнив, что Летов был ментом, и хорошо знает, как нужно обращаться к следователю. – А все же. Каков мотив?

-Я не осознавал, что делаю.

-Это как?

-Вероятно, помутнение рассудка. Я не спал трое суток, ел последний раз около суток назад, все это время вел бой. Я потерял девять своих бойцов у себя на глазах.

-Причем здесь трое граждан Австрии? Трое гражданских лиц.

-Не при чем. Я сам виноват в том, что убил их. Но я не понимаю для чего.

-Вы понимаете, что это бред? Совершить кровавое убийство, не зная почему. Я работаю в особом отделе два года и с такими «эксцессами» я еще не сталкивался.

–Понимаю, но объяснить случившееся тоже не могу.

…Допив и доев, старые друзья улеглись спать. Горенштейн заснул быстро, Летов же не спал практически никогда. Он вспомнил о том, как однажды ощутил удовлетворение от вида смерти, как наслаждался, смотря на умирающих людей, как в эти моменты он забывал о своей боли. Вспомнил, как наслаждался смертью других. Одного он не понимал: связано ли убийство австрийцев с этим чувством или нет? Конкретно в момент убийства он ничего не ощущал: вся его сущность, весь его разум, и вся его душа были окутаны непонятной пеленой; он словно был завернут в полиэтилен. Но вот после убийства, когда в камере он пытался понять, зачем застрелил несчастных людей, Летов вспоминал, какое наслаждение получал от вида трупов и крови, и часто думал, что убил их лишь для того, чтоб это наслаждение получить. Ясное дело, что следователям он этого не говорил, да и им не особо были интересны мотивы, но вот для себя… было весьма жутко думать о том, что ты убил невинных людей только для удовлетворения собственных потребностей, для умаления собственной боли. Но четкого ответа на вопрос: «а так ли это?» Летов так себе и не дал до сих пор.

Глава 4.

«Мне совсем не нужен рай в шалаше,

Мне не нужен, увы, и рай во дворце.

Там по разному кормят, но что за дело до тела,

Если некуда податься душе».

--А.Непомнящий

Дни текли медленно. Дожди постепенно вытеснялись наступавшей по всем фронтам зимой, иней уже покрывал все вокруг, а холод убивал сырость и красоту осеннего разноцветия, принося взамен ему изглоданные кости голых деревьев.

Вот и наступило 7 ноября. Огромная колонна демонстрантов шла по главной улице Первомайского района – улице Шоссе, которую спустя 12 лет переименуют в Первомайскую. Красные флаги покрывали центр района, веселые и радостные люди в разношерстной одежде шли вперед. Пальто, шинели без погон, телогрейки, короткие куртки с короткой же молнией, «Москвички»; галифе, брюки, какие-то широченные штаны, перешитые из галифе; сапоги, боты «прощай толстый живот», валенки, невысокие ботинки, валенки в калошах; шапки-ушанки, кубанки, кепки, фуражки без кокард и лент; огромное разнообразие одежды, укутывавшей жителей от холода, подобно мозаике с красными вкраплениями знамен и транспорантов, запеленала Первомайку. Повсюду слышались лозунги: «Великому Сталину слава», «Слава народу победителю» и «Слава Партии Ленина-Сталина», они же белыми линиями вырисовывались на длинющих транспорантах. Портреты Сталина, Ленина, Молотова, Ворошилова и Маркса, прикрепленные к длинным палкам, парадно шли над серым городом.

«Да здравствует вождь советского народа – великий Сталин!», «Да здравствует партия большевиков, партия Ленина-Сталина, закаленный в боях авангард советского народа, вдохновитель и организатор наших побед!», «Слава Великому октябрю!».

Двухэтажные бараки и каменные домишки коммуналок стояли рядом, взирая на колонну счастливых жителей Первомайки и приветствуя их своими избитыми временем глазами стен. Серое небо, казалось, покраснело от демонстрации. Ветер дул, раздувая флаги, трепал полы пальто людей, повсюду и везде разносились громкие отголоски песен, которые лились из огромных репродукторов на столбах.

«Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,

И Ленин великий нам путь озарил.

Нас вырастил Сталин – на верность народу

На труд и на подвиги нас вдохновил!» – кричало железное горло огромного репродуктора, одиноко торчащего на перекрестке улиц.