«Кажется, мой плащ висел справа от входа. Или нет. Ни за что не вспомню, – отстраненно подумал Лем, – не важно». И его взор вновь продолжил бесконечное путешествие по стенам, полу и потолку. «Решительно ничего не изменилось, тот же стул у двери. Хотя он вроде стоял с другой стороны, да без разницы. Лежащий письменный столик с абсолютно бесполезным… Так, просто стол. Пустой, – Лем привстал и посмотрел на пол, – пустой», – задумчиво протянул он почти шепотом. Сказал и словно бы прислушался к внутренним ощущениям. Почему-то было чувство, будто стал этот треклятый столик каким-то другим. «Перекатился он, что ли?», – смутное беспокойство начало волновать душу, будто он забыл нечто важное. Но что? Лем начал перебирать в памяти все, что ему удалось запомнить с момента первого пробуждения.

«Все так, ничего не поменялось, да и как тут что-то может… Точно! Граммофон, – внезапная догадка вернула некоторую трезвость мышлению, – огромный и бесполезный агрегат без пластинки. Его нет».

Перевернувшись на бок, Лем стал подробнее изучать комнату, но уже по-новому. После нескольких минут он вспомнил, что вешалка была именно справа, а стул слева от двери. Больше вокруг ничего не поменялось. Истощенный голодом и усталостью, он откинулся на подушки, чтобы хорошенько обдумать произошедшее. «Может, это обычный бред, и я схожу с ума. И никак я на это повлиять не смогу, – с полным безразличием подумал Лем, – еще немного, и я окончательно потеряю ощущение реальности происходящего. Наверное, стоит немного восстановить силы и поспать, может, станет лучше», – с этой мыслью он перевернулся на бок и закрыл глаза.

* * *

Что может лучше всего разбудить находящегося на грани голодного безумия человека? Только запах чего-то съедобного. Молекулы, растворенные в воздухе, одна за одной достигают самого чувствительного органа человеческого организма – носа. Слизистая оболочка жадно впитывает новоприбывшие молекулы и короткими нервными импульсами бьет в набат мозгу. Появилась перспектива насыщения. А наше серое вещество, идеальный компьютер, быстро интересуется, нужна ли входящая информация. Пустой желудок истерично вопит, что да, определенно необходима. И тогда Большой Брат начинает всеобщий подъем, пробуждение ото сна с одной лишь целью – поглотить съедобную органику неподалеку. Такая вот стремительная, простая, но донельзя эффективная биохимия течет в нас с самого рождения. Лем разлепил опухшие веки и тут же закрыл их обратно от яркого света. После сна всегда трудно прийти в себя. Особенно, когда теряешь ощущение времени, которое провел в состоянии покоя. В который раз молодой подпольщик прислушался к своим ощущениям. Как ни странно, немощь и тянущая боль теперь не наливали тело холодным свинцом. Перевернуться с одного бока на другой у него получилось практически легко и непринужденно. По крайней мере, в глазах больше не вспыхивали черные круги, и сознание не уплывало куда-то далеко в срочном порядке. Он дотронулся рукой до лица. Даже веки стали не такими раздутыми, да и вообще общая опухоль на лице словно сдулась. «Мои дела явно идут в гору, – почти весело подумал Лем и открыл глаза, – хотя, может быть, я и поторопился». На первый взгляд все было в порядке вещей. Обычная комната с мебелью и дымящейся глубокой красной тарелкой на журнальном столике. Все было бы просто замечательно, если бы Лем очнулся сейчас сразу после ареста. Всегда есть одно «но». И сейчас оно заключалось в том, что голодный юноша проснулся в месте, в котором все располагалось зеркально относительно того, что отпечаталось в его памяти. Хотя что из того бреда бесконечного цикла пробуждений и уходов в забытье можно назвать реальностью, а что шутками перегруженного сознания? Нет ответа. Можно только гадать, строить предположения и пытаться не лишиться рассудка. Только вот как себя не убеждал Лем в том, что ему привиделись изменения вокруг, отделаться от свербящего беспокойства он не мог.

«Если я все правильно помню, то все должно быть наоборот. Не мог же кто-то настолько тихо все провернуть, что я не проснулся. Если тарелку поставить тихо можно, то передвинуть мебель вместе с моей кроватью решительно невозможно». Успокоив себя этим, он сел, потер лоб шершавой ладонью и оглядел все помещение. Буквально на секунду взгляд Лема зацепился за что-то, но он тут же отогнал дурные мысли. В конце концов, списать на игры разума можно ровно столько, сколько мы сами захотим. Голод, наконец, дал о себе знать, и подпольщик дотянулся до тарелки с теплым содержимым. Помимо нее на журнальном столике стоял громоздкий граммофон без единой пластинки.

* * *

В тарелке оказалась серая каша, название которой если и существует в общепринятом лексиконе, то Лему было незнакомо. «Надеюсь, хоть там не намешали никакой химии. А то как-то не понравился мне прошлый опыт, хватило», – уныло подумал Лем. Так или иначе, есть хотелось сильнее, чем философствовать на тему состава этой баланды, так что подпольщик с жаром принялся за дело. И тут же зашел в тупик. Ложки на столе не было. Ровно, как и вообще какого-нибудь столового прибора. Вокруг даже намека на вещицу, которую можно использовать для поедания этой самой каши, естественно, не имелось. Наклонив тарелку на себя, Лем попробовал поесть вообще без рук, но не тут-то было. Съестное не сдвигалось ни на дюйм, будто застывшая древесная смола. А ведь она пока еще была теплой. А уж когда она остынет, выковыривать ее будет значительно труднее.

Никогда еще не приходилось Лемору есть руками, словно животное. Он всегда считал это ниже достоинства человека. Даже если непреодолимое чувство голода терзает тебя изнутри, не «жри», а именно «ешь». Таковы были правила приличий в его семье. В семье, которая сейчас где-то очень далеко, разрозненная и униженная.

Однако от головы Лема словно что-то отхлынуло, и он вновь чуть не потерял сознание. Либо жизнь, либо смерть. «В конце концов, ничего же не случится от того, что я раз в жизни усыплю в себе внутреннего аристократа», – сказал Лем вслух и нехотя запустил ладонь в густую клейковину. Липкая субстанция неприятно обжигала руку, но организм требовал еды, сигналя всеми рецепторами.

Он ел и ел, сначала медленно, периодически представляя, какой свиньей он кажется со стороны, затем быстрее, словно войдя во вкус. Когда человек осознает, что никто на него не смотрит, когда он понимает, что все рамки и нормы поведения стали лишь фикцией, бутафорией, которой можно и не придерживаться, он превращается в нечто первобытно-иное. Человек становится сам по себе, и ничто не смущает и не стесняет его действий. Он резко превращается в того, кем является на самом деле. И это ужасно.

* * *

Лем ждал Азимку в фойе театра. На нем был его любимый костюм, так сильно походивший на костюм отца. Лем иногда незаметно поеживался, ощущая на себе чужие взгляды. Мимо степенно проплывали другие посетители в роскошных одеждах. Их ленивые взгляды скользили по окружающим и слегка замирали на одиноком юноше. Он был им незнаком, но тем не менее отнюдь не казался чужим. Поэтому, немного помедлив, неспешные представители высшего общества одобрительно чуть качали головой в знак приветствия. Как ни старался Лем копировать их внутреннее спокойствие, в ответ он лишь натянуто улыбался. «Какой странный молодой человек. Молод, красив, но до чего неразговорчив, – шептали девушки и женщины своим кавалерам. – Не видел его на партийных собраниях. Хотя он молодой, возможно, впервые в свете. Надо будет разузнать об этом поподробнее», – рассудительно отвечали мужчины. Театры довольно часто служили местом встречи высокопоставленных партийных деятелей Демиругии со своими семьями. Билеты для обычных смертных стоили непомерно дорого, рабочий класс отсеивался ценами. Говорят, что в этом театре даже есть личная ложа Генерального Секретаря. Правда, это не помешало подпольщику раздобыть два билета. Связи в Конторе и небольшая сумма денег способны творить чудеса.

Обстановка внутри театра была потрясающей. Строго выдержанный стиль не срывался на откровенные пошлости в виде вычурных золотых украшений. Все было подчинено единому стилю Демиругии – монументализму. Рубленые стальные колонны с остро очерченными углами уходили высоко вверх под геометрически правильный потолок. Никаких архаичных безвкусных круглых арок. Раньше, как написано в учебниках истории, люди стремились к плавным формам. Это отражало их характер. Люди прошлого были мягкотелы и бесхарактерны. Теперь эти пороки остались лишь у самых слабых членов общества, неспособных понять, что духовные метания ведут лишь к разрушению личности. Человек суть есть ячейка общества – эта аксиома, знакомая всем и каждому с раннего детства. Причем ячейка строго определенной формы и размера, а всякие беспричинные колебания лишь подрывают четко структурированный организм Государства.

Однако иногда нужно показывать, насколько несовершенным общество когда-то было. Тогда становится понятно, в какую прекрасную эпоху покоя и безграничного порядка живет каждый гражданин Демиругии. Поэтому сегодняшний вечер ознаменован (подумать только!) настоящим симфоническим оркестром. Такое архаическое явление было явно в новинку избалованной правящей элите. Тем временем собравшиеся в фойе люди были заняты построением предположений, на что окажется похож предстоящий концерт, поэтому к Лему никто так и не подошел для разговора. «Хоть не пришлось придумывать себе легенду», – подумал подпольщик и в который раз переступил с одной ноги на другую в томительном ожидании.

Ручной хронометр неумолимо передвигал полукруги указателей времени. – «Неужели она не придет?» Все ближе и ближе минутный указатель подползал к делению, на котором представление должно будет начаться. Разговоры вокруг сливались в жужжащий шум, похожий на звук из пчелиного улья. Ничего конкретного нельзя было разобрать, но громкость его постепенно росла. Публика волновалась перед началом. И где же пропадает Азимка?

* * *

А вот и она. У Лема даже перехватило дыхание. До этого дня Азимка и полувоенная форма их Конторы были единым образом, абсолютно неразделимым. Но сейчас она будто бы превратилась в другого человека. Словно часть окружающего высшего общества, она единым, непрекращающимся движением выпорхнула из легкого пальто, которое тут же подхватили услужливые работники гардероба. Но, в отличие от холодной красоты вокруг, она оставалась все той же девушкой без причуд, томных ужимок и набора «масок» под разные ситуации.

– Привет, мой кавалер, – сказала Азимка, кокетливо улыбнувшись, – устал ждать?

– Тебя – ничуть, – ответил широкой улыбкой юноша.

Оглушительно трижды взвыла сирена, освещение на миг погасло, и на стенах замелькали тревожные красные огни.

– Ну что, узнаем же, чем жили наши с тобой предки, – весело прокричала девушка и помчалась в общем потоке в зал, увлекая за собой Лемора.

* * *

В зале слышались неприкрытые смешки. Объявили новое произведение. Это была «Лунная соната» Бетховена. Никто не знал, ни что это за музыка, ни кто ее сочинитель. Но почему-то именно сейчас Лем замер в сладостном предвкушении. И музыка полилась. Начала наполнять зрительский зал, подобно сладостному туману. Мягко и уютно, она непривычно ласкала слух. Музыка, а если быть точнее, агитмузыка, другой в Демиругии не существует, создана, чтобы направлять человеческую агрессию. Она заставляет забыть обо всех невзгодах и сплачивает людей, скручивает в твердый кулак и указывает цель. Цель, на которую можно выплеснуть весь избыток такого вредного явления, как абстрактное мышление и бесплотные мечтания. Цель, которой уже много лет является Республика Кант. Это знают все, для этого и совершаются массовые слушания. Но эта… Эта музыка была иной. Она нежно брала тебя за руку и уводила из толпы в тень воображаемых деревьев. Усаживала на мягкую траву и начинала тихо шептать на ухо что-то пока неразборчивое, но чрезвычайно удивительное. Даже не удивительное, прекрасное. «Лунная соната» прикасалась к струнам души и играла на них свой теплый, но в то же время и грустный, трагичный мотив. Зал не умолк до конца, нет. Многие так и продолжали издеваться над композиторами древности, ставя в пример синтетическую агитмузыку. Но это не важно. Стоит человеку определиться со своим отношением к чему-либо, как для него общественное мнение теряет свой вес.

Лем сидел потрясенный от осознания того, сколького он лишался с рождения. И тут он перевел глаза на свою спутницу. Азимка сидела прямо, как можно сильнее подавшись вперед. Ее грудь часто вздымалась и опадала, глаза были широко распахнуты. Увлеченная потоком образов, захлестнувших ее с головой, она слегка закусила нижнюю губу и нервно теребила поясок платья. Чуткая и напряженная, не ожидавшая чего-то подобного, округлившая от удивления глаза, в которых растерянно застыли небесно-голубые огоньки, Азимка навсегда врезалась в память Лема. Непонятно, что больше подействовало на юношу, его возлюбленная или сама музыка, но душа его будто свернулась в причудливый узел. Где-то в груди вспыхнула свеча, наполнившая тело добрым теплом.

«Наверное, это и есть любовь», – подумал Лем.

В тот волшебный вечер он до конца убедился, что любит Азимку больше своей жизни.

* * *

Лем встрепенулся. Похоже, что он задремал, сидя с пустой тарелкой в руках. Насколько сладки сны и грезы, настолько же сурова и бессердечна реальность. Быстро летят минуты сновидений, в которых мы вспоминаем сокровенное прошлое. Казалось бы, к чему вспоминать сейчас ее? Она осталась в безопасности. Его, конечно, будут пытать, выясняя, куда он отправил свою любовь. Но лучше умереть, чем выдать Надзору за общественностью хоть слово. В крайнем случае можно откусить себе язык, если поймешь, что дело совсем дрянь. Никто и не заметит, как ты захлебнешься собственной кровью. Но Азимку они не получат никогда, какими бы длинными не были руки этих псов закона, Контора всегда впереди на полшага. Сколько раз уже так бывало. Надежные агенты загодя предупреждали своих, и врывающийся штурмовой отряд Надзора натыкался лишь на следы ушедших час назад революционеров. Порой собрания проводились почти под самым носом у вездесущих полицаев. А когда они вновь и вновь вместо полного зала народа видели пустующее помещение.… Да, в этом есть свой азарт. Ищейки Надзора рвали на головах волосы, гоняясь за подпольщиками по городу, но взять полезного информатора не получалось. Максимальная степень скрытности. Никто не знает всей сути вещей, ни один подпольщик не владеет больше, чем малозначащим куском информации. Поэтому если попадался один – пострадать вся организация не могла. Сама Контора тоже страдала от своей необходимой осторожности, нельзя было в открытую заявить всем гражданам Демиругии о своем существовании. Лишь недавно руководители решились на ошеломительную дерзость – печать листовок. На строительство нескольких типографий втайне ото всех были потрачены колоссальные суммы и силы. Дело еще не оправдало себя, но, несомненно, оправдает. Не все листовки успевают сорвать, что-то уже просачивается в массы. Значит, процесс пошел.

Так что нет, если делать все по планам Руководителей, в лапы Надзора не попадешься. Вот только в его случае возможность сбежать была лишь эфемерным призраком, поводом, чтобы предупредить Азимку той злополучной ночью.

Лем не заметил, как стал раскачиваться. Вперед – назад. Вперед – назад. Сколько уже прошло времени с момента его ареста? Тарелка гулко звякнула о голый бетонный пол. Вперед – назад. Может, это все та же ночь. Не исключено. На небольшом столике находился всего один предмет – металлическая ложка. Вперед, снова назад. Щетина на подбородке колется. За один день отросла? Лампа на потолке взвинченно жужжала. Обхватив себя руками крест-накрест, Лем качался и смотрел в одну точку широко раскрытыми глазами.

Они ее не получат. Не-ет. Он не выдаст, а уж план Конторы-то не подкачает. Всегда срабатывал. Уходили за час до прихода Надзора сколько раз уже. И пусть пытают. Всегда на полшага впереди полицаев. Наверное, я здесь пару дней. В крайнем случае можно и язык откусить, и ампулу разгрызть. Не успеют откачать. Главное, чтобы Азимка по плану ушла. А он-то не подкачает. Прикроет, как сможет. Хотя, может, и больше. С другой стороны, время будто совсем остановилось. Ампула вот только в плаще. Может, ее вообще сейчас перепрятать из воротника. А то допрос. Свяжут руки и отберут плащ. Лучше перепрятать.

Взгляд Лема метнулся к противоположной стене. Она была выбеленной, идеально чистой и пустой. Вешалки на ней не было. Но он все же вскочил на ноги и подбежал к стене. Помимо кровати в комнате ничего не было. Холодный пол морозил ступни. Голые стены не несли на себе следов обоев. Вокруг лишь слабо мерцал свет в полной тишине.

Лем ударил кулаком по стене. Затем еще и еще раз. «Да выключите вы уже эту чертову лампу, – заорал он в пустоту, – черт вас подери, ее жужжание сведет меня с ума». Осознав тщетность своих усилий, подпольщик начал барабанить в дверь. Удары сыпались один за другим. Ноги и руки покрылись ссадинами, а Лем все не желал останавливаться. Бился в дверь, кричал, срывая голос, снова старался впечатать свои конечности в металл. Он кричал, и слезы капали из его глаз. «Выключите лампу, прошу. Ее звук убьет меня», – не то требовал, не то умолял он в перерывах между схватками в полнейшей тишине.

Когда он снова ударил, на дверь подали электрический ток, все тело Лемора дернулось и с глухим звуком шмякнулось на пол. Через минуту свет в комнате погас.

* * *

Это пробуждение было самым тяжелым из всех. Вереницы мутных образов собирались в стаи, с размаху налетали на Лема и разбивались, словно шквальный ветер о скалы. Короткое пустое «выключение».

По привычке Лем потер закрытые глаза ладонью. Она была влажной от пота, будто он не лежал в отключке, а совершал марш-бросок. «Странно, может, у меня поднялась температура?» – Лем открыл глаза. И сейчас же вскочил на ноги. От долгого сидения они затекли, и подпольщик не удержался и упал обратно. Быстро перебирая ногами, он отполз в дальний от двери угол. Его рот перекосила гримаса ужаса. Он таращился на свои руки и одежду. Свежая, еще не засохшая кровь стекала по предплечьям и локтям. Вся одежда была вымазана донельзя.

В страхе, не желая подтверждать подсознательных догадок, Лем медленно поднял голову на противоположную стену. Кровавые пятна от ступней Лема вели именно туда. Под красными подтеками, на полу была бурая лужа. Лишь белый квадратик фотографии резко выделялся на фоне этого безумия. Лем встал и на негнущихся ногах подошел вплотную. Это была фотография Азимки с черной надписью снизу: «Чья это кровь у вас на руках, товарищ Свирягин?»

* * *

Истошный вопль отчаяния, боли и ненависти пробился через шумоизоляционный контур Психологического Карцера. Скрытые микрофоны записали каждую ноту этого крика, зафиксировали слом человеческой воли одной лишь аудиодорожкой. Штатный психолог внимательно прокрутил последние несколько записей звука из Карцера, немного подумал и снял огромные наушники.

– Можно начинать. Арестант Свирягин готов к сотрудничеству, – сказал он, обращаясь к плечистому полковнику в черном камуфляже.

Человек в военной форме стоял молча, прислонив один наушник к уху. Его взгляд не выражал ровным счетом ничего. Рассмотреть какие-либо эмоции на его лице было решительно невозможно. Оно было словно грубо вытесано из камня, такими выглядят первые работы начинающих скульпторов, когда они только учатся придавать головам формы. Короткая темная стрижка с редкими седыми волосами выдавала в нем возраст, близкий к пятидесяти. Однако могучая, даже звероподобная фигура под черным кителем свидетельствовала о том, что он был в самом расцвете своих сил. «Интересно они придумали с этим Карцером. Надо взять на заметку. Может, и наша контрразведка как-то это реализует. Таскать через всю базу ННО в этот Карцер преступников, конечно, хорошо, но весь режим секретности к черту. А интересные все-таки у них методы, стоит поговорить об этом в штабе».

– Готовьте к транспортировке, – кивнул полковник толпящимся сзади помощникам, – только дайте отмашку, в какой момент говорить.

– Конечно-конечно, – на разный лад заговорили люди в белых халатах, – держите микрофон и ждите нашего сигнала.

«Цирк, да и только, – подумал командующий экспериментом полковник. – Фразы, шифры. Своих будто мало по работе».