Пятый Ангел вылил чашу свою на престол зверя: и сделалось царство его мрачно, и они кусали языки свои от страдания…

(Откровение Иоанна Богослова,16:10)

Вместо вступления

В тот год в Москве установилась очень холодная, снежная зима. Причем такой она стала только в самом начале февраля. Декабрь и январь были для всех уже привычно тёплыми, когда небольшое похолодание сменяла такая же непродолжительная оттепель, и всё вновь и вновь повторялось. Эта «европейская» мягкая зима давала москвичам, особенно молодежи, возможность пренебрегать тёплыми вещами, а также ощущение близости к зарубежной Европе, и, что удивительно, но люди уже немолодые, родившиеся и выросшие еще в СССР, вспоминали, что «вот раньше, в то ещё время, зима была как зима, не то, что сейчас».

Глубокие сугробы и высоченные кучи наспех собранного и совершенно не вывозившегося снега чрезвычайно затрудняли движение в городе, особенно автомобильное. И если на основных московских автомагистралях ещё убирали снег, хотя полполосы справа и столько же слева местами всё-таки были утрачены для движения, во дворах дело обстояло гораздо хуже. Дефицит парковочных мест, особенно проявлявшийся после восьми часов вечера, стал уже обыденным для горожан, спешащих с работы домой. Но вот заваливший дворовые проезды и обочины снег вынудил многих просто-напросто отказаться от привычного им комфортного передвижения на личном авто, одеться потеплее и, кряхтя и проклиная пиковую толчею, а заодно с ней и московские власти, пересесть на и без того битком набитый общественный транспорт. Временно же брошенные своими хозяевами машины изо дня в день скрывались под всё новыми и новыми слоями падающего тяжёлыми хлопьями снега, теряя свои индивидуальные черты «хёндэ», «фордов» и прочих «мазд» и сливаясь с окружающим их безжизненным пейзажем. И только совсем немногие из этих машин продолжали заботливо чиститься их хозяевами, все ещё планирующими поездку в ближайшие выходные в супермаркет за недельным набором провизии, несмотря на то, что выехать из снежного плена такая, пусть и почти полностью очищенная машина, без помощи трактора или пары дворников уже не могла.

Бедные дворники, с ужасом наблюдавшие сменяющие друг друга и бьющие очередные рекорды снегопады, в первое время решительно ничего не делали, потому что по привычке и в отсутствии команды начальства ожидали, что снегопад вот-вот закончится, и снег сам собой растает; потом, когда уже начался аврал, они ничего не делали, вернее, делали, но из-за такого объема выпавшего снега результатов их работы не было даже заметно. И уже потом, когда новый снег перестал падать, а выпавший до него совершенно отказался таять, но, напротив, сбился, слежался, утрамбовался, превратившись в почти ледяную глыбу, их, спешно усиленными такими же, как они, узбеками и киргизами, непонятно откуда вдруг взявшимися в таком количестве в городе, бросили скалывать весь этот снег теми же примитивными приспособлениями, как и их бесполезно-надежные лопаты. Простой отрезок трубы с приваренным к одному из его концов топору – вот и всё приспособление. И не важно, что это адская работа – долбёжка, от которой после получаса поступательных движений перестают слушаться руки, и не важно, что результаты этой долбёжки прибавляют глубокие шрамы и сколы на асфальте и бордюрном камне. Главным было то, что льда и снега на дорогах становилось всё-таки меньше, что пройти и проехать стало легче, а поскользнуться и упасть – наоборот сложнее. И вечно ворчащие, и недовольные всем и засильем азиатов на улицах, в частности, москвичи, давно уже позабывшие, каково это – самим махать лопатой и колоть лёд, по-доброму и даже с благодарностью нехотя искоса поглядывали на этот жужжащий на чужом для их уха языке улей, когда каждые утро и вечер проходили они мимо вереницы дворников, поглубже укутываясь в свои шарфы и воротники и стараясь ненароком не помешать их однообразной, но столь нужной всем работе.

Несмотря на все предпринимаемые коммунальщиками усилия, горожанам уже стало очевидно, что Москва и, в первую очередь, столичные власти к этой зиме оказались не готовы, потому что с простой снегоуборочной лопатой, даже в руках трудолюбивого вчерашнего дехканина ни с каким снегопадом не справиться, а городу позарез нужна техника, которой в нём в это время просто не оказалось, чтобы снег убрать, снег собрать и снег вывезти. Вот уж поистине, выпавший снег в Москве зимой: стихийное бедствие! Как, впрочем, и дождь летом. Вот и всё чаще утром работа в учреждениях и офисах и учеба в школах и вузах то и дело никак не думала начинаться из-за опозданий и разговоров, что кто-то где-то застрял, кто-то кого-то вытаскивал, кто-то что-то откапывал, а московского мэра со всей его армией «казнокрадов и бездельников» уже давно пора менять.

Пенсионеры, а правильнее сказать, те из них, кто после выхода на пенсию по состоянию здоровья уже не мог работать, а положились во всем на своих детей и внуков, просто не выходили зимой на улицу, боясь поскользнуться и неминуемо в таком случае сломать руку, ногу или, что хуже, шейку бедра, а, значит, обречь себя на страдания и денежные расходы, а в последнем случае – на медленное угасание и преждевременную смерть. Ведь уже много лет тротуары в Москве не посыпались обильно солью или песком, как это было раньше, – тогда, в прошлой жизни, то есть при советской власти.

Соль разъедала обувь, оставляя на ней белые, отвратительные на вид проявления, а песок был не в почете у коммунального начальства ввиду, наверное, его дешевизны: много-то с него в карман не положишь. Популярная в Европе мелкая гранитная крошка в Москве вообще не использовалась, вероятно, потому, что её, как это делается в европейских странах, нужно сначала разбрасывать, а потом, по весне, собирать и складировать до следующей зимы, что для наших начальников оказалось «уму непостижимо». Новомодные же химические реагенты, от которых так же, как и от соли, снег тает, но такого ущерба обуви не причиняет, попросту дόроги, за их экономию главные коммунальщики получают премии, и плевать им по большому счету на москвичей и их поломанные ноги и руки!

Вот и получается, что большому снегу в тот февраль в Москве радовалась, пожалуй, только детвора. Громадины-кучи снега снова возродили из детской коллективной памяти захватывающие игры ещё советского периода: «Царь горы», «Крепость», катание с горок. И если раньше за неимением хороших ледянок в ход шли картонки, травмоопасные санки, школьные ранцы, а то и просто штаны и подошвы обуви, сейчас же самым популярным и относительно безопасным средством скатывания стала «ватрушка», называемая иначе ‒ «плюшка», представляющая собой накачиваемую насосом резиновую воздушную камеру, вложенную в прочный и яркий разноцветный чехол с хорошо скользящей поверхностью.

Форма надувной «ватрушки» удивительным образом напоминала это любимое многими хлебобулочное изделие с той лишь разницей, что в роли открытой творожной начинки здесь выступал розовощекий карапуз неопределенного пола, располагающийся аккурат в срединном углублении «ватрушки», правда, до того самого момента, пока на крутом ухабе посреди спуска он не вылетит из своего ложа под дружный смех таких же румяных карапузов и охи и вздохи облегчения его и их родителей.

Шёл только начавшийся в очередном пьяном угаре и под грохот фейерверков первый год нового десятилетия. Москва представляла собой громадный муравейник из муравьёв-москвичей и бесконечным потоком всё прибывающих в него гостей столицы, так и норовящих под любым предлогом остаться здесь, превратившись в таких же муравьёв. И по мере того, как росло население столичного мегаполиса, пустела и вымирала остальная территория страны.

Все, кто хоть что-то хотел изменить в своей жизни к лучшему, добиться успеха, достатка, справедливости, кому осточертел вездесущий бардак и непроходимая безнадёга, кто стремился к элементарному порядку, да и просто мечтал вырваться из бесконечной черной полосы неудачи, словом, все те, кого категорически не устраивала окружавшая их среда, – даже не пытался её изменить, приложив собственные усилия, но приходил к единственному для себя выходу: сменить эту среду на более комфортную, то есть уехать. Свалить. Убежать. «Хоть чучелом, хоть тушкой», но отсюда. И туда. Туда, где лучше, где светлее и теплее, где больше платят и зимой убирают снег, где есть садик, поликлиника, школа с бесплатными вкусными обедами, институт, нормальные дороги, фонари, Интернет… И бросив к чёртовой матери всё, что их годами окружало, чем жили они и с кем общались, окунались они в новый для себя мир, обрастали новыми вещами и связями. А потом через какое-то время с горечью осознавали, что и здесь – на новом месте – всё то же самое, и нет для них никаких перспектив.

И снова переезжали они дальше и дальше. Пока не оказывались здесь, в Москве, на самом носу этой громадины «Титаника» площадью с одну восьмую суши, которая медленно, но верно уже погружалась своей кормой в холодные и кромешные пучины бескрайнего океана. И невдомёк им было, что нос этого «Титаника» также обречен, как и весь корабль, а дни их спокойной и размеренной жизни, увы, сочтены.

Пока же ничто в городе не предвещало беды. Хотя всё к ней и шло.

Глава I

В тот роковой февральский день было особенно холодно. Столбик термометра опустился ниже двадцати пяти градусов по Цельсию. В офис, где работал Алексей Ропотов, неторопливо шёл запыхавшийся народ. Рабочий день в офисе начинался в девять утра, но на часах уже было 09:20, а большая комната, где сидело обычно девять человек, была все ещё наполовину пуста.

Дверь распахнулась, и, матерясь на чем свет стоит, в комнату ввалился Кирсанов, с шумом отстукивая каблуками и отряхивая перчатками снег с куртки и шапки. Это был сорокапятилетний, неопрятного вида, поджарый и чуть лысоватый мужчина ростом под метр девяносто, с вечно висевшими на кончике его длинного носа очками. Зрение его было ещё вполне неплохим, но читать вблизи ему уже было трудно. Поэтому и пользовался очками он только когда что-то читал. Когда же Кирсанов разговаривал, он смотрел на собеседника поверх стекол своих очков, при этом у последнего всегда возникало ощущение, что очки вот-вот соскользнут и упадут. И в определенных ситуациях это давало Кирсанову некоторое, пусть и незначительное, но преимущество: его собеседник сосредотачивал своё внимание на очках, отвлекаясь от темы разговора. А в споре, да ещё и на повышенных тонах такая заминка иногда могла стоить победы оппоненту Дмитрия Николаевича. Впрочем, ни сам Кирсанов, ни тот, кто с ним спорил, даже и представить себе не могли, что вся штука именно в этих очках и есть.

– Ты что, Дим? – коротко спросил друга уже пришедший на работу Алексей.

– Да ничего… достали уже! – продолжая материться, ответил Кирсанов, – представляешь, пока в метро ехал, мне штраф прилетел на «Госуслуги» за неправильную парковку, так их мать! А я ведь ничего не нарушал! И всё это снег проклятый… Когда же, наконец, он растает-то?

– И причем же здесь снег, Дмитрий Николаевич? ‒ спросила Кирсанова чуть громко Ольга, его молодая и незамужняя сослуживица.

– Ой, простите, Оленька, я тут наговорил всякого, ‒ Кирсанов удивленно и неловко перевел взгляд на Ольгу. – Просто снегом завалило всю разметку, а проезжавшая штраф-машина сфотала моего «Мустанга», как будто он уже был за пределами бесплатки. Но я же отчетливо помню: в субботу, когда я его там оставлял, такого не было, чётко это помню, – не унимался он. – Да я обжалую этот штраф! Хрен они получат, а не мои кровные целковые!

«Мустангом» Кирсанов любовно называл свой старенький «Форд Фокус», у которого был пробит выскочившим из-под колеса камнем ржавый глушитель; денег на ремонт у Дмитрия Николаевича вечно не было, зато звук, издаваемый «Фокусом», стал практически такой же, как у его настоящего спортивного собрата, «Форда Мустанга».

– Да брось ты так возмущаться, – вставил Алексей, – подумаешь, трёшку заплатишь, пока действует половина, а на разборы с этими гнидами только нервы и кучу времени потеряешь. Я вон в прошлом месяце два таких же спорных штрафа оплатил: за своего «Соляриса» и за Ленкину «Паджеру», уже забыл про это и не парюсь.