Во второй главе мы видели, что даже алгоритм деления в столбик может опираться на случайность или произвольный выбор – возьмите первую попавшуюся (или свою любимую) цифру и проверьте, «подходит» ли она. Но последствия этих произвольных выборов, сделанных по ходу дела, исчезают и в окончательном, правильном ответе от них не остается и следа. Другие алгоритмы могут включать случайный выбор в структуру окончательного результата. Возьмем, например, «поэтический» алгоритм – алгоритм стихоплетства, если угодно, – который начинается так: «Выберите случайное существительное из словаря…» Такой инженерный процесс может привести к результату, определенно поддающемуся контролю качества (давлению отбора), но тем не менее сохраняющему безошибочные следы конкретной истории создания.

Хамфри резко противопоставляет одно другому, но этот яркий образ может ввести в заблуждение. В отличие от искусства, наука предполагает путешествие – а подчас и гонку – к определенному месту назначения: решению конкретной проблемы в Пространстве Замысла. Но ученых не меньше, чем художников, занимают избранные ими пути, и потому идея отбросить подлинное сочинение Ньютона при условии достижения той же цели (к которой рано или поздно подвел бы нас кто-нибудь другой) показалась бы им чудовищной. Конкретные траектории движения важны, поскольку использованные на них методы можно применить снова в ходе других путешествий; хорошие методы – это подъемные краны, которые можно с благодарностью позаимствовать, чтобы поднимать грузы в иных точках Пространства Замысла. В предельных случаях построенный ученым подъемный кран может оказаться гораздо важнее, чем то, для чего он был создан, чем достижение цели. Например, доказательство с банальным выводом может тем не менее ввести в оборот необычайно ценный математический метод. Математики высоко оценивают более простое и элегантное решение уже решенной задачи – более эффективный подъемный кран.

Можно сказать, что рассматриваемая в таком контексте философия оказывается на полпути между наукой и искусством. Как известно, Людвиг Витгенштейн подчеркивал, что для философии процесс (аргументы и анализ) важнее результата – сделанных выводов и подтвержденных теорий. Хотя многие философы, стремящиеся решать настоящие проблемы, а не предаваться своего рода бесконечной логотерапии, с жаром (и, по моему мнению, обоснованно) это опровергают, даже они признали бы, что никогда не захотели бы, например, предать декартов мысленный эксперимент — cogito ergo sum – забвению, даже если бы никто не принял сделанных из него выводов; этот насос интуиции слишком эффективен, даже если качает он только заблуждения¹⁸⁰.

Почему объектом авторского права не может стать удачное умножение одного числа на другое? Потому что такое под силу любому. Это – вынужденный ход. То же верно и в случае любого простого факта, для открытия которого не нужно быть гением. Так как же создатели таблиц или иных обычных (но требующих больших усилий) массивов печатных данных защищаются от беспринципных копировщиков? Иногда они устанавливают ловушки. Например, мне рассказывали, что издатели энциклопедий «Кто есть кто» решили проблему возможной кражи всей с трудом накопленной ими информации тем, что публиковали свои биографические словари, исподтишка добавив к материалам несколько полностью вымышленных статей. Можно с уверенностью сказать, что, если одна из них появится на страницах изданной соперником книги – это не совпадение!

В широком контексте Пространства Замысла плагиат можно определить как кражу подъемного крана. Кем-то или чем-то была выполнена инженерно-конструкторская работа, в результате которой появился объект, который будет небесполезен для других проектов, а потому сам обладает проектно-конструкторской ценностью. В случае культуры, где образец передается от одного агента к другому благодаря множеству средств коммуникации, приобретение образцов, разработанных в иных «мастерских», – дело обычное, практически определяющий признак культурной эволюции (речь о ней пойдет в двенадцатой главе). Подавляющее большинство биологов считало, что в случае генетики такое приобретение невозможно (до начала эпохи генной инженерии). Фактически, можно сказать, что таков был Официальный символ веры. Недавние открытия предполагают обратное – хотя лишь время покажет, кто был прав; ни один Символ веры никогда не сдавал своих позиций и не умирал без борьбы. Например, Мэрилин Хоук¹⁸¹ нашла доказательство того, что приблизительно сорок лет назад либо во Флориде, либо в Центральной Америке крошечный клещ, питающийся дрозофилами, проник в яйцо мушки вида Drosophila willistoni и в процессе приобрел некоторое количество характерной для этого вида ДНК, которую затем нечаянно перенес в яйцо (дикой) мушки Drosophila melanogaster! Это может объяснить внезапное массовое появление конкретного элемента ДНК, характерного для D. willistoni, но ранее не встречавшегося в популяции D. melanogaster. Мэрилин Хоук могла бы добавить: какие могут быть иные объяснения? Это кажется очевидным примером биологического плагиата.

Другие исследователи ищут иные вероятные способы поспешного распространения шаблонов в области естественной (в противоположность искусственной) генетики. Если такие причины обнаружат, то они будут удивительными – но, без сомнения, редкими – исключениями из обычного алгоритма: генетической передачи образцов только в цепочках прямого наследования¹⁸². Как только что отмечалось, мы склонны резко противопоставлять этот алгоритм тому, с чем мы сталкиваемся в свободном мире культурной эволюции, но даже там можно обнаружить, что события сильно зависят от сочетания везения с подражанием.

Подумайте обо всех удивительных книгах Вавилонской библиотеки, которые никогда не будут написаны, даже если процесс, который мог бы их создать, не предполагает какого-либо нарушения или ограничения законов природы. Подумайте о книге из Вавилонской библиотеки, которую хотелось бы написать вам – и которую никто, кроме вас, не смог бы написать, – например, об автобиографической повести о вашем детстве в стихах, читатели которой плакали бы и смеялись над страницами. Мы знаем, что в Вавилонской библиотеке Чрезвычайно много таких книг, и чтобы написать любую из них, нужно лишь миллион раз ударить по клавишам. Никуда не торопясь и набирая всего лишь 500 знаков в день, вы потратили бы на ее написание немногим больше шести лет, не отказывая себе в долгих каникулах. Ну и что же вас останавливает? У вас есть пальцы, и ни одна из клавиш на вашей клавиатуре не западает.

Вас ничто не останавливает. То есть для этого не нужно никаких конкретных сил, или физических, биологических и психологических законов, или обстоятельств, очевидным образом ограничивающих ваши способности (например, удара топором по голове или пистолета, направленного вам в лоб человеком, угрозам которого вы верите). Существует Чрезвычайно большое количество книг, которые вы никогда не напишете «безо всяких причин». Вследствие мириадов конкретных поворотов и извивов вашей судьбы вы просто не склонны к созданию этой последовательности печатных знаков.

Если нам хочется составить какое-то представление – безусловно, ограниченное – о том, что именно привело к появлению у вас склонности к писательству, то нужно обратить внимание на передачу Замысла от прочитанных вами книг – к вам. Книги, которые в действительности появились в библиотеках мира, тесно связаны не только с биологическими особенностями их авторов, но и с книгами, написанными до них. На каждом шагу эта зависимость обуславливается совпадениями и случайностями. Взгляните на составленную мною библиографию, чтобы проследить основные ветви генеалогического древа этой книги. Я читаю и пишу об эволюции со студенческой скамьи, но если бы в 1980 году Даг Хофштадтер не посоветовал мне прочитать «Эгоистичный ген» Докинза, я, вероятно, так никогда бы и не приобрел некоторых интересов и читательских привычек, которые больше всего повлияли на эту книгу. И если бы «The New York Review of Books» не обратился к Хофштадтеру с просьбой написать рецензию на мою книгу¹⁸³, его, вероятно, никогда бы не озарила блестящая идея предложить мне написать совместную работу¹⁸⁴, и тогда бы мы не смогли рекомендовать друг другу книги, и я не прочитал бы Докинза, и так далее. Даже если бы я прочитал те же книги и статьи по другим причинам, чтение могло повлиять на меня иначе, и потому я вряд ли бы написал (и несколько раз отредактировал) в точности ту же последовательность символов, которая сейчас перед вами.

Можно ли количественно оценить подобную передачу Замысла в культуре? Существуют ли единицы передачи культурной информации, аналогичные генам биологической эволюции? Докинз (1976) предположил, что они существуют, и назвал их мемами. Предполагается, что, подобно генам, мемы играют роль репликаторов, действующих в иной среде, но подчиняющихся тем же эволюционным принципам. Идея существования научной теории, меметики, очень похожей на генетику, кажется многим мыслителям абсурдной, но их скептицизм во многом вызван недопониманием. Это – спорная идея, о которой мы подробно поговорим в двенадцатой главе, но пока что можно вывести противоречия за скобки и просто использовать этот термин как удобное слово для обозначения яркого культурного явления (меморабилии), аккумулировавшего достаточно Замысла, чтобы его стоило сохранить, украсть или воспроизвести.

***

Библиотека Менделя (или ее сестра-близнец, Вавилонская библиотека, – в конце концов, каждая заключает в себе другую) – лучшая приближенная модель Универсального Пространства Замысла, которая нам может когда-либо понадобиться. За последние приблизительно четыре миллиарда лет Древо Жизни прорастало через это Чрезвычайно многомерное пространство, образуя буквально невообразимое множество новых ветвей и цветов, но тем не менее сумев заполнить¹⁸⁵ лишь Исчезающе малую часть пространства возможного. Согласно опасной идее Дарвина, все возможные траектории в Пространстве Замысла взаимосвязаны. Не только все ваши дети и внуки, но и все порождения вашего сознания и то, что возникает из них, должны вырастать из общего ствола элементов Замысла, генов и мемов, которые на данный момент накоплены и сохранены неумолимыми алгоритмами – пандусами, подъемными кранами и кранами, поднимающими подъемные краны, – естественного отбора и его результатов.

Если это так, то все достижения человеческой культуры – язык, искусство, религия, этика, сама наука – по сути дела, артефакты (артефактов артефактов…) того же фундаментального процесса, который привел к появлению бактерий, млекопитающих и Homo sapiens. Никто не создавал язык специально, и искусство с религией не являются боговдохновенными в буквальном смысле этого слова. Если для создания жаворонка не нужны небесные крючья, то не нужны они и для создания оды соловью. Ни один мем не остров.

Таким образом, жизнь во всем ее великолепии с определенной точки зрения представляется единым целым, хотя некоторым людям подобная идея кажется отвратительной, бесплодной и ненавистной. Они желают выступить против нее и, прежде всего, желают быть поразительным исключением из общего правила. Если не весь мир, то уж они-то сотворены Богом по Божьему подобию; а если они нерелигиозны, то сами желают стать небесными крючьями. Им хочется каким-то образом превратиться во внутренний источник Разума или Замысла, а не быть «всего лишь» артефактами того же процесса, что бездумно сформировал остальные элементы биосферы.

Так что на кону стоит многое. Прежде чем в третьей части обратиться к подробному исследованию последствий распространения универсальной кислоты вверх по Древу человеческой культуры, следует укрепить базовый лагерь и обсудить множество важных вызовов, поставленных дарвиновской мыслью перед самой биологией. Занимаясь этим, мы лучше осознаем сложность и убедительность идей, лежащих в ее основе.

ГЛАВА 6: Существует единое Пространство Замысла, и недавно Древо Жизни выкинуло ветвь, которая сама начала прокладывать в этом пространстве исследовательские маршруты в форме артефактов человеческой культуры. Вынужденные ходы и иные сильные идеи в Пространстве Замысла подобны маякам: они обнаруживаются вновь и вновь в результате в конечном счете алгоритмических процессов поиска – естественного отбора и исследовательской деятельности человека. Как полагал Дарвин, где угодно в Пространстве Замысла мы можем ретроспективно обнаружить исторический факт происхождения одного вида от другого, когда находим у видов общие особенности, появление которых было бы Чрезвычайно маловероятно, если бы между ними не существовало родственной связи. Таким образом, историческое рассуждение об эволюции зависит от того, принимаем ли мы посылку Пейли: мир полон хороших Замыслов, для воплощения которых необходимо потрудиться.

На этом оканчивается введение к рассказу об Опасной идее Дарвина. Теперь, во второй части, нам нужно разбить базовый лагерь, поговорив о биологии, прежде чем в третьей части узнать, как дарвиновская мысль изменила наше понимание мира людей.

ГЛАВА 7: Как появилось Древо Жизни? Скептики полагали, что для начала эволюции потребовался небесный крюк – толчок, заданный Актом Творения. Однако в рамках дарвиновской мысли на этот вопрос существует ответ: он показывает, как универсальная кислота идей Дарвина разъедает Лестницу творения вплоть до самых нижних ее ступеней, демонстрируя, как даже физические законы могли возникнуть из хаоса или небытия без вмешательства Творца или даже Законодателя. Эта головокружительная перспектива представляет собой один из тех аспектов опасной идеи Дарвина, который внушает наибольший ужас, но причина этого ужаса – заблуждение.