За строительством нового города Петр наблюдал из одноэтажной бревенчатой избы, которую сам же помог выстроить на берегу Невы. Как и в бытность свою учеником на верфях Голландской Ост-Индской компании, один из самых богатых и могущественных людей в мире не боялся черной работы и жил в деревенском доме, где, встав в полный рост, он едва не упирался головой в потолок. Петр распорядился, чтобы его трехкомнатная изба снаружи была сделана похожей на красно-кирпичный амстердамский дом. Поскольку кирпичей в наличии не было, бревна стесали и выкрасили под кирпичную кладку. Символом нового курса столицы стал возвышающийся над Петропавловской крепостью – первым реализованным в Петербурге проектом – позолоченный шпиль одноименного собора. Дело было не только в том, что собор больше походил на северо-европейскую протестантскую кирху, нежели на традиционную православную церковь с ее луковками, – у петропавловской иглы было и сугубо светское назначение: она служила ориентиром для прибывающих с запада кораблей.

Несмотря на все прилежное имитаторство, между петровской копией и голландским оригиналом были и существенные различия. Если Амстердам манил приезжих веротерпимостью, обилием работы и перспективой благосостояния, население Петербурга росло по царскому указу. Петр приказал боярам, а также купцам и опытным ремесленникам переселиться в новую столицу вместе с семьями. Хотя многие сомневались в здравом уме царя, затеявшего новую столицу в приарктических широтах, оспаривать высочайшее повеление не имело смысла. Заартачившегося было князя Голицына привезли из Москвы в Петербург в оковах.

Если в Западной Европе крепостная зависимость исчезла еще несколько столетий назад и современные города возводились оплачиваемым трудом строителей и ремесленников, петровскую столицу бесплатно строили крепостные. В 1704 году Петр приказал боярам присылать ему в год по 40 тысяч крестьян, каждый из которых исполнял полугодичную строительную повинность. Их силами в Петербурге забивались сваи в фундаменты, рылись каналы, строились дворцы. В период белых ночей крепостные посменно работали чуть ни круглые сутки – с пяти утра до десяти вечера^[18]. Несмотря на свое увлечение технологиями, Петр не стал импортировать с Запада даже простейшие устройства, которые могли облегчить труд этих несчастных. Россия не знала тачек: когда в европейском путешествии Петр со свитой впервые увидели это диковинное приспособление, они принялись катать друг друга наперегонки, изувечив хозяйский газон. Но, вместо того чтобы использовать тачки, петровские крепостные носили болотистый грунт из котлованов новой столицы в подолах собственных рубах. Даже лопат хватало не на всех, поэтому многим приходилось рыть землю палками и руками. Неудивительно, что Петербург стал известен как «город, построенный на костях». Сам царь не без гордости говорил, что строительство его города стоило 100 тысяч жизней^[19].

Если простому народу предстояло еще полтора века страдать от деспотичной феодальной системы, то знать должна была осовремениваться в срочном порядке. Одев бояр в современную одежду, Петр пожелал заставить их вести современную жизнь. Ходить пешком, ездить верхом или в каретах – это все было старо; нынче все должны были ходить под парусом.

Чтобы поскорее превратить неотесанных провинциалов в космополитичных мореплавателей, Петр решил заменить петербургские улицы на каналы, переплюнув в этом смысле даже Амстердам. Он запретил строить в городе мосты. Для простого народа были организованы паромы, а знати бесплатно выдавались шхуны, размер которых соответствовал рангу. Пользование веслами считалось жульничеством, ведь на веслах можно плавать, не освоив современных достижений физики и метеорологии, необходимых для хождения под парусом. (Чтобы избежать тягостей антивесельного законодательства, иностранным вельможам приходилось пользоваться своим дипломатическим иммунитетом.) Увы, каналы быстро заиливались, а на зиму и вовсе замерзали, поэтому план Петра провалился. В 1711 году царь уступил, разрешив строительство постоянных переправ; возможно, он находил утешение в том, что украшенная множеством мостов русская столица стала еще больше походить на Амстердам.

Хотя транспортную концепцию Петра реализовать не удалось, его архитектурные планы воплощались с безоговорочным успехом. Как уже повелось, Петр сперва освоил последние достижения Запада, а затем применил их в масштабах, о которых европейцы могли только мечтать. Царь постоянно требовал от своих посланников в Амстердаме и Риме присылать ему «архитектурные книги, по которым искусство это можно изучать с самых азов»^[20]. Царю были нужны «новые и лучшие архитектурные книги (лучше по-латыни, но если не найдется, сгодятся на любом другом)». В итоге около одной пятой его громадной коллекции иностранных изданий составляли книги по архитектуре и строительству.

Помимо книг, Петр импортировал людей. На строительство новой столицы из Западной Европы были выписаны сотни архитекторов и мастеров, а затем и сотни специалистов, требуемых, чтобы укомплектовать только что построенные учреждения^[21]. Первым главным архитектором Петербурга стал Доменико Трезини, швейцарец, начавший карьеру в датском Копенгагене. Трезини прибыл в город в 1703 году и прожил там всю оставшуюся жизнь, став близким другом царя.

Больше всего на облик Петербурга повлияло не какое-то конкретное здание Трезини, а типовые проекты «образцовых домов», заказанные ему Петром для того, чтобы придать новому городу целостный вид. Для простых подданных, или «подлых» (то есть податных, платящих налоги), Трезини сочинил одноэтажный дом с тремя окнами на равном расстоянии друг от друга и входной дверью сбоку от центра фасада. «Зажиточным» досталось более величественное двухэтажное строение с центральным входом под мезонином и декоративными наличниками на окнах. «Именитые» получили трехэтажные палаты с внушительной аркой по центру и несколькими декоративными круглыми окнами в чердачном этаже. Больше всего в этих домах поражает их единообразие. Они разнятся по степени пышности, но базовые элементы у них одни и те же. Все три образцовых проекта увязаны благодаря общей горизонтали окон первого этажа. Больше того, по планировочным нормам, установленным Петром и Трезини, здания, выходящие на улицу или набережную канала, отныне должны были выстраиваться вдоль обязательной для всех «красной линии». По сей день именно эта линия фасадов и окон, простирающаяся до горизонта или плавно изгибающаяся вдоль канала, создает в Петербурге атмосферу всеобъемлющей упорядоченности. У пешеходов – или пассажиров прогулочных катеров – создается ощущение, будто они находятся в идеальном городе, изображенном в ренессансной книге по теории архитектуры.

В некотором смысле в Петербурге и впрямь оказываешься внутри рисунка. Точки схода и идеальные пропорции зданий на иллюстрациях в европейских книгах по архитектуре были результатом идеализации итальянских городов, в которых ренессансные палаццо дополняли римские развалины. Ведущие теоретики архитектуры вроде Андреа Палладио вглядывались в окружавшие их старинные памятники, по крупицам отбирая правила форм и пропорций для зодчих будущего. В Риме теория архитектуры органически произрастала из местной почвы, но в Петербурге она была введена насильно, когда по палладианским правилам, преломленным в петровских указах и образцовых проектах Трезини, построили целый город. Если философия архитектуры шла от частного к общему, Петербург двинулся в обратном направлении – от общего к частному. И в этом смысле он, как гласит расхожая легенда, действительно был построен на небесах и упал оттуда в готовом виде. Поскольку сам город и его новейшие учреждения были основаны на ввезенной с Запада теории, а не на укорененном в местной традиции развитии, то и результаты тут обычно тяготели к двум противоположным крайностям: иногда это были лишенные всякой естественности механические имитации европейских оригиналов, а иногда – самые передовые институции, которые, легко найдя себе место на петербургской tabula rasa, в один присест оставляли Запад далеко позади.

Расположенное вниз по реке от Петропавловской крепости здание Двенадцати коллегий Трезини – настоящее чудо своей эпохи. Это протонебоскреб, положенный набок, чей выкрашенный в лососевый цвет полукилометровый фасад тянется до горизонта, как будто двенадцать поставленных в ряд трезиниевских домов для «знатных». Внутри здания, в одном из самых длинных коридоров в мире, кажется, будто у стен и впрямь есть точка схода. Здание таких размеров сложно представить себе в Риме или любой другой западноевропейской столице, где век за веком все новые слои города нарастали один на другом, но на девственной земле Петербурга построить его не составляло проблемы; точно так же расположившееся там учреждение могло обойтись без исторического багажа европейских университетов. Западные университеты возникли как религиозные школы, готовившие юношей к роли священников, и их постепенный разрыв с церковью занял сотни лет. Санкт-Петербургский университет, основанный в 1724 году как светское учебное заведение, давал студентам навыки, нужные им для работы в современном мире. Учредив университет, Петр, как главный архитектор нового общества, осуществил на пустом месте сверхсовременный проект, точно так же как это делал Трезини.

В квартале от здания Двенадцати коллегий Петр построил первый в мире общедоступный музей науки, прибегнув к услугам немецкого архитектора Георга Иоганна Маттарнови, который создал проект идеально симметричного трехэтажного здания с обсерваторией в расположенном посередине куполе. В залах музея, открывшегося в 1728 году и получившего название Кунсткамера («собрание редкостей»), была выставлена петровская коллекция научных диковинок. Посредством Кунсткамеры Петр хотел просвещать тех своих подданных, которым не светило обучение в университете. Музей был бесплатным и каждому посетителю предлагалась экскурсия. Когда один из советников царя пожаловался, что на его коллекцию уходит слишком большой процент бюджета, царь резко оборвал вельможу. Он положил музею 400 рублей ежегодно, чтобы впредь за просмотр коллекции не только не взимали плату, но и угощали всякого пришедшего чаркой водки и закуской^[22]. В том же здании, что и Кунсткамера, располагалась и новая Академия наук. Хотя все заседавшие там академики были иностранцами, Петр надеялся, что со временем в России появятся свои крупные ученые.

Подобно тому как Трезини создавал типовые проекты домов по европейскому образцу, Петр по европейским образцам устанавливал правила придворной жизни. Он стал устраивать концерты инструментальной музыки, которые были по-прежнему вне закона в теократической Москве. (В русской церкви славить Господа полагалось только человеческим голосом, что привело к созданию богатой традиции православного хорового пения а капелла.) В 1717–1718 годах Петр совершил второе турне по Европе, чтобы встретиться с главами государств, стремившимися заключить союз с набирающей силу на востоке державой. Вернувшись, он учредил новую форму светских собраний по образцу парижских салонов – так называемые ассамблеи, где присутствовали как кавалеры, так и дамы. Вводя новый придворный ритуал особым указом, Петр разработал для него подробный регламент. «Ассамблея – слово французское, которое на русском языке одним словом выразить невозможно, – говорилось в нем. Обстоятельно сказать – вольное в котором доме собрание или съезд… А каким образом эти ассамблеи отправлять, определяется ниже сего пунктом, покамест в обычай не войдет». Далее подробно разъяснялись все вопросы – кто, что, где, когда и как, – связанные с развлечениями на манер цивилизованных европейцев^[23].

Однако письменные руководства по европейскому поведению нужны были все меньше, по мере того как на улицах новой столицы русские стали смешиваться с иностранцами. Создавая военно-морской флот, Петр нанимал европейских офицеров, чтобы они обучали русских курсантов. Петербургскими верфями, на которых к 1715 году работало 10 тысяч человек, управляли в основном голландские, британские и итальянские мастера. Иностранные специалисты жили в районе, известном как Немецкий квартал, немного восточнее Адмиралтейства, чей позолоченный шпиль не уступал высившемуся на другом берегу реки петропавловскому. И хотя выглядел Немецкий квартал примерно так же, как Немецкая слобода в Москве, это были явления совершенно разного порядка. В Москве Немецкая слобода располагалась в нескольких километрах от центра: иностранцев как бы держали в карантине, чтобы они не путались с местными и не развращали их своими чуждыми православию манерами. В Петербурге иностранцы жили в самом сердце города. В соответствии с петровской политикой терпимости ко всем христианским конфессиям в центре вскоре появилось несколько неправославных церквей, в которых даже службы проводились на иностранных языках. От Немецкого квартала начиналась Большая першпектива, позже названная Невским проспектом – прямая улица с многочисленными лавками заморских товаров. По сути, Петр взял любимое им, но маргинализированное московское гетто и, многократно увеличив масштаб, построил на его основе новую столицу России. Со своим космополитизмом, смешением культур и подчеркнуто европейской архитектурой Петербург в некотором смысле и был огромной Немецкой слободой.

К 1720-м годам, когда население города составляло уже 40 тысяч^[24], Петр мог быть доволен своими достижениями. Напряжения и противоречия созданного им города до поры до времени можно было благодушно не замечать. Незадолго до кончины, выступая в Адмиралтействе на церемонии спуска корабля, Петр подвел итог своему правлению: «Кому из вас, братцы мои, хоть бы во сне снилось, лет тридцать тому назад, что мы с вами здесь, у Балтийского моря, будем плотничать в одеждах немцев и в завоеванной у них же нашими трудами и мужеством стране воздвигнем город, в котором вы живете; что мы доживем до того, что увидим таких храбрых и победоносных солдат и матросов русской крови, таких сынов, побывавших в чужих странах и возвратившихся домой столь смышлеными; что увидим у нас также множество иноземных художников и ремесленников, доживем до того, что меня и вас станут так уважать чужестранные государи? Историки полагают колыбель всех знаний в Греции, откуда (по превратности времен) они были изгнаны, перешли в Италию, а потом распространились и по всем европейским землям, но невежеством наших предков были приостановлены и не проникли далее Польши… Теперь очередь приходит до нас, если только вы поддержите меня в моих важных предприятиях и будете слушаться без всяких отговорок…^[25]»

Петр умер в 1725 году. Похоронили его под золотым шпилем Петропавловского собора Трезини. При всем своем скепсисе в отношении религии Петр был уверен, что попадет в рай. В 1706 году из еще мало приспособленного для жизни города царь писал одному из своих подчиненных: «С радостью пишу тебе из этого рая. И правда, живем мы здесь прямо на небесах»^[26].

И все же в неоспоримом успехе нового города коренились и его уязвимые стороны. Как долго станут современные люди, сформированные самим Петербургом с его университетом и естественно-научным музеем, цель которых и состояла в том, чтобы научить горожан думать своей головой, терпеть самодержавие и крепостное право? В век, когда демократия Голландской республики, ограниченная монархия английского короля Вильгельма III и французский абсолютизм Людовика XIV вроде бы на равных боролись за будущее, Петр ради собственного удобства решил, что автократия является характерной чертой современности. Однако со временем становилось все более очевидно, что царизм – форма правления, годная разве только для варварского захолустья, а то и вовсе заслуживающая быть отправленной на свалку истории. Открыв Россию всему миру и пустив корабль государства по быстрым течениям современности, Санкт-Петербург грозил дестабилизировать всю страну.

Более непосредственная угроза исходила от тех, кто считал, что России нечему учиться у Запада и что стране нужны лишь ее традиционные установления и правила. Князь Голицын, которого привезли в новую столицу в цепях, говорил: «Петербург – что гангрена на ноге, которую поскорее надобно отнять, дабы все тело не заразилось»^[27]. С этим мнением соглашался даже собственный сын Петра – Алексей. Вступая в заговор против отца, он клялся единомышленникам при дворе, что, если получит корону, «все станет по старому… Перееду в Москву, а Петербург лишу всех привилегий, и кораблей строить не велю»^[28]. Алексей был приговорен к смертной казни, но в 1718 году умер под пытками, не дождавшись исполнения приговора. Ради спасения своего города царь принес в жертву сына.

После смерти Петра городу стали угрожать новые опасности – на этот раз со стороны тех, кто просто обожал Петербург, но только как источник собственных удовольствий. На пути развития города всегда имелась эта западня: в обществе, которым управляет человек, наделенный практически неограниченной властью, никуда было не деться от риска, что от высоких устремлений к модернизации проект скатится к удовлетворению царского тщеславия. Петр открыл России современный мир, желая вывести русское общество из застоя, однако другие представители династии и вельможи видели в современных достижениях лишь роскошные игрушки для собственного развлечения. В космополитичном городе возможен культурный прорыв, если живущие бок о бок представители разных народов готовы учиться друг у друга; однако в этой же ситуации нарастает опасность того, что из-за малого количества точек соприкосновения уровень культуры по принципу наименьшего общего знаменателя сведется к китчу.

Зимой 1739/40 года императрица Анна Иоанновна, взошедшая на престол в 1730-м после недолго правивших Екатерины I и Петра II, решила, что петровские верфи, музей и университет – это, конечно, хорошо, но чего по-настоящему не хватает Петербургу, так это самого большого в мире ледяного дворца. Для осуществления проекта был нанят немецкий физик. Стены складывались из ледяных кирпичей стандартного размера, а строительным раствором служила вода, слой которой моментально схватывался на приарктическом морозе. Затем фасад украсили ледяными копиями классических статуй. Тот же немецкий ученый разработал несколько ледяных пушек, которые при помощи настоящего пороха стреляли ледяными ядрами, и ледяного слона, из хобота которого бил семиметровый фонтан, причем по ночам воду там сменяло горящее масло.

Проект был во всех подробностях описан в монографии с чертежами дворца, опубликованной на немецком и французском языках Санкт-Петербургской Академией наук, располагавшейся тогда в Кунсткамере. В абсурдной основательности этой работы заложенные основателем города принципы поставлены с ног на голову. Лучшие европейские умы в самом деле работают в русской столице, но теперь перед ними ставятся мишурные, не имеющие практического смысла задачи, которые они покорно выполняют с присущим ученым педантизмом.