– Убить, убить, – повторил мужчина, – что же с ней еще делать. Отравить или дом поджечь.

– Вы наемный убийца?

– Я?! – Воскликнул мужчина и кинул на священника удивленный взгляд , однако глаза его при этом, оставались спокойны. Они даже не смеялись. Они были холодны. – Да как вы могли подумать такое?

– Ну, просто, – священник стушевался, – я просто… мне как-то… показалось… я думал, что вы сказали – «убить».

– Убить, конечно, убить. Но это же не значит, что я убийца.

– Ну а кто же… – тихий голос священника стал еще тише, появилось присвистывание. – Кто же… вы же… я же…

– Я кто? – Мужчина растянул рот, уголки губ ушли вниз. Брови приподнялись. – Кто я? – Голос его звучал не громко, но в нем больше не было музыки, теперь он лился подобно лаве, не шумной, но гнетуще тяжелой, – как же это, кто я? Я черт.

Священник приоткрыл рот, но вместо слов послышалось лишь слабое гудение и присвист.

– Батюшка, вы прекрасно знаете, кто я. Вы это поняли сразу, когда меня увидели. Меня удивляет, зачем вы уже битый час пытаетесь придумывать какие-то аналогии. То вы думаете, что я проезжал мимо, то, что я фокусник, то, что я из полиции, то, что я из ФСБ, потом подумали, что конкурент, потом, что сотрудник Интерпола. Да я не возьмусь перечислить все, что побывало в вашей голове. И все это вместо того, чтобы признать очевидное – я черт.

– Ч… р… тей, – вытолкнул из сухого горла священник, – не быва… – последний слог сорвался с языка и обвалился обратно в горло, отчего священник шумно сглотнул и попытался облизать сухие губы.

Мужчина в ответ лишь мягко улыбнулся, приподнял подбородок и с явным удовольствием произнес:

– Черт, прошу любить и жаловать.

Несколько минут царила полная тишина. Было слышно, как трещат свечи, временами налетали порывы ветра, металась и стенала непогода за стенами, но саму церковь не атаковала, лишь иногда скрипели крепежи крестов.

– И… – вырвалось с длинным сиплым стоном из горла священника.

Черт свел брови, несколько подал вперед голову, прислушиваясь.

– И-и… – громче и тоскливее свистнуло горло священника.

– И?

– И-изыди…

– О-у, – черт вновь отстранил голову, смотрел на священника спокойно. Едва мышцы расслабились, лицо растеклось, обвисло. Сейчас он уже не выглядел молодым, обаятельным человеком, скорее усталым стариком с пустым, слепым взглядом.

– Чур, меня.

Черт поморщился, закатил глаза и отвернулся к окну.

– Прочь, нечистый…

Зевнул.

– Вот бог, а вот порог.

Скривил рот, покачал головой.

Священник попытался подняться с кресла, он качнул телом, еще, и еще, но тело его осталось в той же позе. Гримаса сильнейшего напряжения появилась на пухлом лице, он даже прикусил губу, но не заметил этого, пальцы его впились в подлокотники, он дергал головой, плечами, но ни на миллиметр не оторвал свое тело от мягкого, кожаного кресла. Откинулся обратно и, тяжело задышав, произнес, особенно налегая на последние слоги:

– Боже великий, рода человечьего, избави от нечистых, повеливай нечистым бежать. Да очищен быв диавольскаго, преподобнаго, праведнаго, и всякаго, сподобляйся, ecи, и препрославяйся, и во веки веком… веков… Аминь.

Черт медленно повернул голову, губы его тронула кривая усмешка, он приподнял одну ладонь, покачал ею из стороны в сторону. От улыбки лицо вновь помолодело. Священник смотрел в лицо своего противника, тяжело дышал, опускал и поднимал голову, вновь устремлял взор в сторону насмешливого взгляда. Ворот и плечи намокли. Он чувствовал, как по длинной складке вокруг живота капля за каплей стекает пот. Жар от свечей был нестерпим. Но священник не сдавался. Он смотрел на черта, он ловил признаки паники, любой мелочи, которая подарила бы надежду. Но, черт лишь ухмылялся. Священник стиснул зубы, несколько раз глубоко вздохнул и произнес:

– Эксорцизамус, омнис иммундус… омнис… сатаника… – он метнул взгляд вправо, затем влево, словно ища поддержки, помощи, – омнис… – задумался, – омнис… ностри сатаника потэстас! – Он почти кричал, он не снабжал льющийся из горла воздух словами, он его выкидывал с давлением, с силой, с неистовством. Последние слова он практически прокричал… Когда возникшие от избытка напряжения круги пред глазами растаяли, священнику открылась картина произведенного эффекта от молитвы папы Льва тринадцатого… Это была не та картина, которую ждал увидеть священник. Не было в этой картине зеленых рвотных масс у ног черта, не было воплей и проклятий, не было искаженного мукой лица. Священник ожидал увидеть судороги, бьющегося в агонии тела… судороги действительно были, но не агонии. Черта скручивало от смеха. Он буквально держался за живот. С усилием выставляя вперед руку, делая останавливающие жесты.

– Стойте, стойте, батюшка, – стонал черт, не в силах сдержать порывы хохота, – прошу, прекратите. Вы ведь действительно кого-нибудь призовете случайно. – С трудом взяв себя в руки и распрямившись, он сказал наставительно: – Такие слова надо произносить очень точно. Они вообще не во рту должны рождаться…

– Изыди, нечистый, – сокрушенно, из последних сил выдохнул священник.

Черт протер ладонью глаза, не теряя веселой улыбки, уронил голову, повернул ее набок, озорно посмотрел на священника. Снисходительно покачал головой и продолжил:

– Нет причин горячиться. Все не так плохо. Все вообще неплохо.

– Как ты можешь находиться в доме господа нашего? – Спросил священник.

– А почему бы мне в нем не находиться?

– Храм освящен.

– Да, я знаю. Батюшка, вы поверьте, я же вам не враг.

– Тебя не бывает.

– Как так? – Удивился черт. – Вы же сами сказали, что храм освящен, а теперь говорите, что меня не бывает. Зачем же тогда освещать?

– Это невозможно.

– Я бы сказал, редко случается. – Поправил черт. – Но, вот случилось. Не надо переживать, я же по делу пришел, не просто так.

– Какое у тебя может быть до меня дело?

– Крохотное, – лицо черта стало серьезней. Он вновь был исполнен дружелюбия, глаза усмехались, но губы, потеряв улыбку, занимались только произнесением слов: – Бабку, которая иконку отдала надо убить.

– Я не знаю нечего ни про какую иконку.

– Ну вот, снова здорова, давайте уже без этих хождений по кругу.

– Что вам от меня надо? – Спросил священник.

– Говорю же бабку надо убить.

– Я должен ее убивать?

– А кто?

– Вам надо, вы и убивайте.

Черт сжал губы, покачал головой.

– Я бы с радостью, – сказал он, – но я не могу.

– Что ж так?

– Не могу бабку убить. Не могу.

– Бабок не убиваешь, – попытался произнести с насмешкой священник, но прозвучало пискляво и истерично.

– Да нет, бабок-то, пожалуйста, сколько угодно. Для такого хорошего человека как вы батюшка сотню бабок бы убил. Если хотите всех ваших прислужниц перебью, вы только скажите. Это всегда пожалуйста. Даже не думайте, обращайтесь. – Черт помолчал, лицо стало задумчивым, он поправил брюки, почесал живот. – Просто я не могу эту бабку. Говорю же, проблема с этой бабкой. Запрещено нам таких бабок убивать. Детей и вот таких вот… этих… в общем, я не могу.

– Девственница она что ли? – Изумленно догадался священник.

– Фу, – черта заметно передернуло, – мерзость. Предлагаю без подробностей.

– И значит, я ее должен убить?

– Да, – черт оживился, – конечно. И чем раньше, тем лучше. Карга только прикидывается дурочкой. Ах, батюшка, возьмите, батюшка, она святая батюшка, я ее хранила, батюшка… тьфу, – черт еще раз дернулся и потряс плечами, – вот помяните мое слово и дня не пройдет, прибежит сюда проверять, где тут висит ее подарочек, весь такой от чистого сердца. Небось, и подарила только чтобы прибежать проверить. Ну, что не так? Что вы, батюшка, не знаете добрячков этих?

– Знаю…

– И я вам скажу, что будет дальше. Она побежит жаловаться. А икона, это вам не свечное производство, это вам не ритуальная компания. У иконки вотчины нет. У нее хозяина нет, она не земля, на ней не построишь, не похоронишь. А когда хозяина нет, то что?

– Что?

– То все хозяева. К какому следователю попадет, тот и начнет носом землю рыть. С одним договоритесь, с другим, со всеми не договориться. Рано или поздно дело раскачают, будет скандал. Все потеряете. И все из-за одной полоумной старухи. А вот если убить ее, то что?

– Что?

– Да ничего, – протянул, словно пропел черт, – ничего. Вообще ничего. Кому она нужна. Ни детей, ни рода, ни племени. Живет на горбу государства, пользы от нее ни государству, ни обществу никакого. Всю жизнь в своем огородике, картошечку копает, да щавель жует. Ну, разве раз в жизни солдатика когда-то водой отпоила. И без воды солдатик не помер бы. Да и с водой помер. Бессмысленная старуха.

– Но, как я ее, – священник тряхнул головой, – да как же. Да нет же. Грех это…

– Никакой это не грех. Что тут грешного?

– Так убить…

– Что? – Черт пожал плечами, подал вперед корпус. – Нет, нет, нет. Тут вы себе просто голову морочите. Тут не о чем думать. Что такое грех, вообще? Ну, вот что это такое?

– Что такое?

– Это лекарство для человека, – нараспев сказал черт, – это зачем было придумано?

– Зачем?

– Ведь человек создан для греха. Человеку в жизни надо не столько хлеба и зрелищ, сколько права все это получать. А значит ему надо, чтобы за его грешки и слабости, кто-то другой нес ответственность. А его чтобы прощали. Ничего ему больше не надо. Хлеб он и сам вырастит. А не вырастит, так украдет. И соседа убьет, чтобы весело было. Вот только сам себя он простить не может. Не дано ему такого права. Потому что если люди сами себя начнут прощать, то получится полный хаос. Тогда и грех грехом быть перестанет. Тогда и не грех это уже будет, а норма жизни. А в результате что получиться? Получится, что сам себя человек моментально до скотского состояния сбросит и не выудить его оттуда потом никакими силами. Потому что спасение есть лишь раскаяние. А раскаяться можно только когда есть в чем раскаиваться. Вот и получается, что кто-то должен получать прощение, а кто-то должен прощать. Мы должны помогать получать прощение. Мы и с грехами поможем и с прощением. А что касается смерти, так она всех ждет, никто не избежит.

– Искушаешь меня, душа твоя черная.

– Не искушаю, а благословляю, – поправил черт, – я же сказал, пришел благословить. Вижу, не решаетесь, но все что говорю, у вас в голове уже зреет, я лишь пришел сказать, что бояться нечего. Ничего дурного в задуманном нет.

– Ты мне зла желаешь, ты всем зла желаешь…

– Нет, – решительно отмахнулся черт, – это заблуждение. Оно от жадных людей. Они это придумали, чтобы на меня кивать за все свои мерзости, а надо не на меня кивать, а идти к священнику, – черт уважительно указал ладонью на батюшку, – и получать прощение. И нести сюда денежки и иконки старинные. А вот самые жадные, им иконок жалко, вот они и валят на чертей ни в чем неповинных всякие гадости. Наговаривают всякие нелепицы. Искушаю, – черт хмыкнул, – и что это за слово такое? Чего бы мне искушать. Искушают ЕГО, когда просят о чудесах. А мне зачем просить, я и сам чудесник еще тот. Нет, это не аргумент. Нерешительность свойственна людям, когда они боятся, что их не простят. Вот только вы подумайте, батюшка, ведь сделать что-то и подумать о том, что хотелось бы сделать, ничем, в сущности, не отличаются. Ведь возжелать женщины уже значит овладеть ею. Алкать денег, уже значит иметь. Чем отличается желание от дела? Да ничем. Либо получилось, либо нет. Надо делать и просить прощения. Каяться и делать, делать и каяться. И тогда и мера дел будет и счастье достижения. Так создан человек. Слабость не приведет к победе, и к исчезновению греха. Только озлобит и сделает еще слабее, еще жальче и никчемней. Но я бы не пришел к слабому, я всегда прихожу к сильному, потому что слабый для того и существует, чтобы сильный мог грешить и просить прощения. Чтобы жили мы, чтобы был ОН, и все кто поставлен выше людей. Те, кто имеет право отпускать грехи, те, кто греха выше, кто не грешит, а повелевает грешниками и их же этим самым спасает. Так что убить бабку даже не убийство, а спасение. Это как сор убрать. Ведь эти исто верующие, они кто? Да они самые страшные грешники, они других унижают, своим существованием. Да еще кичатся своей праведностью, на показ ее выставляют. Это гордецы, каких еще поискать. Они грех отторгают, а без греха, как и говорю же я, будет только хаос и тьма. Это они придумали, что нам чертям тьма нужна, вранье это. Тьма им нужна, они людей не любят и презирают. Они показывают, какие они правильные и праведные, а сами хоть бы что-то сделали хорошее для других. Но нет, они только грех отвергают и делают то, что другим не под силу. А это не только гордыня, это еще и чудо. – Черт поднял вверх палец. – Они в отличие от таких как вы, батюшка, и таких как я, себя с НИМ ровняют. А уж тут я и говорить не буду. Я куда ближе к НЕМУ чем они, и то на такую наглость не способен. Одно зло от праведников, одни беды и неудачи. Грешат, но ни каются. Оправдывают возможность жизни без покаяния. Без греха. А значит и без НЕГО.

Черт закончил свой монолог и смотрел на священника с воодушевлением. Он искал глаза священника, которые тот опустил в пол, смотрел на его временами вздрагивающие щеки, на его поперечными складками покрытую шею. Он смотрел с удовольствием, кривая усмешка обнажила ряд ровных белых зубов. Чуть сведенные и приподнятые брови, ясный светлый взгляд был устремлен на замершего, уставившегося на собственные колени священника. Черт наклонил голову, глаза еще сузились, он заметил, что губы священника шевелятся. Он наклонился вперед, всматриваясь еще внимательнее. Сомнений не было, священник бубнил что-то методично и стройно, выдавая слово за словом.

Когда священник поднял голову, черт уже был рядом. За окнами ударила шквальная гроза, вылетели стекла, по залу понесся ветер, но не было запаха чистого озона, не было запаха дождевой свежести. Только смрадное дыхание отвратительной рожи, смотрящей в глаза священнику двумя огненными зрачками. Черт раскрыл рот, грязные, желтые, уходящие в черноту зубы заскрежетали. С купола церкви сорвало крест, было слышно, как он дважды ударился о крышу и после некоторого времени грохнул по припаркованной у входа машине, взвыла сигнализация. Священник смотрел в два горящих ярким красным пламенем глаза и продолжал говорить, но теперь уже слышно, громко, во весь голос, перекрикивая раскаты молний и стремительную, сокрушающую его новую церковь бурю:

– Пэр христум доминум нострум. Амэн! – Закончил молитву священник, текст которой прочел когда-то давно один раз и не помнил ее до сего дня. Не помнил и не пытался вспомнить. Но сейчас он произнес ее без единой ошибки, без единой неточной интонации, так как и положено произносить такие слова.

Перекосило и без того уродливую морду черта. Скривило и выкрутило. Рот раскрылся еще сильнее, щелкнули зубы. И в этот момент пиджак его лопнул, высвобождая огромные, черные крылья, взвыл дух нечистый, дернулся было в сторону священника, но отстранился, взмахнул крыльями, поднялся к куполу, затем к окну, с силой ударился в стену, потерял равновесие и едва не убился об пол, но схватился, вновь поднял свое черное косматое тело и стремительно вылетел в окно. Шумно задев о раму, протиснулся, и через секунду его не было.

Священник сидел несколько минут неподвижно, все еще двигая губами. Заметил, что не дышит, открыл рот и с силой вдохнул воздух, с сиплым свистом. Он расправил легкие, и тут же закричал, что было силы. В ужасе, в бешенстве, в азарте…

– Ааааааааа! – Вопил он не останавливаясь, пока глаза его, наконец, не распахнулись и он не увидел тихий свет, льющийся из окошка в ризнице. Он вновь вскрикнул, но уже тише, нервно осмотрелся. Дернулся вперед, кресло его больше не держало. Он вскочил на ноги, кинулся к сейфу, нервно открыл его, провел ладонью по лицу, посмотрел на совершенно мокрую ладонь. Открыл рот, тяжело надрывно задышал и кинулся к выходу. Едва выглянув из-за алтаря, увидел прислужницу. Кинулся в ее сторону, сжав кулаки, что-то хотел закричать, но получился лишь сдавленный вой. Женщина отшатнулась, перекрестилась.

Священник пролетел мимо ошарашенной женщины, остановился перед дверью, сначала очень осторожно коснулся ее, затем толкнул сильно, зло. Выскочил на улицу. Глянул в сторону подсобки, возле которой суетился кочегар, в беспомощной злобе священник погрозил в его сторону кулаком и неясно замычал.