Глава вторая

Двадцатью восемью днями раньше

Элоди Фрей

Моя сестра живет в двухэтажном георгианском особняке с каминами, затейливыми карнизами и ставнями, покрытыми полуматовой краской. Красиво, что уж тут говорить. За версту несет деньгами и статусом. Дом Ады расположен в том самом районе, который мы с ней в детстве обожали. После школы мы частенько бродили по Пич-авеню, наблюдая, как наши ровесницы вылезают из дорогущих машин, одетые в форму частных школ, с зализанными в хвост волосами; как они вальяжно идут по извилистым дорожкам к огромным особнякам, покачивая этими своими хвостами, а следом за ними тянутся родители, кто в жемчугах и бриллиантах, кто с массивными золотыми часами. Ада всякий раз тыкала пальцем в белозубо улыбающихся мужчин в накрахмаленных сорочках и начищенных до блеска ботинках и говорила: «Вот за такого я замуж выйду, когда вырасту». И вышла‐таки. С точки зрения моей сестры, внушительный счет в банке – как у Итана, ее мужа-финансиста, – это лубрикант покруче любого «Дюрекса».

Лавируя между множеством машин, припаркованных возле дома, я слышу смех и музыку, а ноздри щекочет запах барбекю, долетающий из-за ограды. На прошлое Адино сборище я ничего не принесла к столу и нарвалась на ехидный комментарий сестры насчет гостевого этикета. Поэтому вчера полночи проторчала на кухне, чтобы приготовить крамбл с сезонными фруктами.

Неловко прижимая к боку стеклянную посудину с десертом, я берусь за латунное кольцо массивного дверного молотка и, постучав, жду, переминаясь с ноги на ногу. Волноваться глупо – я знаю всех, кто сегодня собирается у Ады, – но встречаться с семьей мне тяжко. Родители так и не согласились с моим решением оставить карьеру маркетолога. С их точки зрения, бросать все ради писательской стези безрассудно и безответственно. Они не понимают, что заполучить в свое распоряжение агента, особенно такого мастера своего дела, как Лара, – все равно что приручить единорога.

Парадная дверь распахивается, и меня встречает Итан с бокалом красного в руке.

– Элоди! – радостно восклицает он. – Заходи скорее, заходи и присоединяйся к вечеринке!

Мужа моей сестры обожает вся семья, и, хотя мы с ним ладим, я все равно чувствую себя кошкой, которую всучили заядлому собачнику.

Итан провожает меня к двери, ведущей в сад, и на секунду я останавливаюсь, оглядываясь по сторонам. Моя сестра никогда ничего не делает наполовину. Передо мной возвышаются два шелковых шатра, украшенных флажками и электрогирляндами, на деревьях висят бумажные украшения, легонько покачиваясь на летнем ветру; слева – ряд деревянных столов, где сырные тарелки и разноцветные миски с салатами теснятся рядом с десертами, а справа шипит и щелкает мясо на гриле. Я несу свой крамбл мимо красиво расставленных пирожных «Павлова» и бисквитов королевы Виктории, попутно замечая, что изгородь успели перекрасить в темно-синий, а летний домик – в дымчато-розовый. В общем, вечеринка образцово-показательная: красивые и дорогие люди среди красивых и дорогих вещей.

Едва успев взять бокал, я замечаю родителей: они сидят вместе на качелях. В том, как папа с мамой смотрят друг на друга, чувствуется близость, какая возникает между людьми после тридцати пяти лет брака. Папа легонько обнимает маму за плечи, другой рукой держа бутылку с сидром, а мама расслабленно прижалась к нему, потягивая вино. Он что‐то шепчет ей, слегка прищуриваясь, и она краснеет и с шутливой укоризной легонько шлепает его по коленке. Лет в тринадцать я бы похихикала над ними, но в свои двадцать восемь уже немного завидую. Я тоже хочу таких отношений – спокойных и крепких. Может, у меня такие и были бы, думаю я, впервые за долгое время вспоминая о Ноа. О том, как его руки бережно раздвигали мне ноги, пока он шептал на ухо слова любви в кровати отеля в Копенгагене, куда неожиданно увез меня на выходные. И о том, как он лежал, такой неподвижный, на больничной койке, весь опутанный трубками капельниц и проводами датчиков, едва дыша из-за боли в сломанных ребрах.

Затолкав воспоминания как можно глубже, я снова оглядываюсь на родителей; мама вся сияет, да и папа тоже, но вовсе не из-за моего появления. Это Ада вызывает у них такую гордость. Сестрицу окружает компания женщин, которых словно на одном заводе собирали: одни и те же длинные платья с цветочным узором, высокие каблуки и волосы чуть выше плеч, уложенные теми самыми «небрежными» пляжными локонами, на создание которых обычно уходит не меньше часа. Ада запрокидывает голову и смеется. Неизменная королева бала.

Наше с ней родство очевидно для всех, даже мама путается, глядя на наши детские фотографии. У нас одинаковые резкие скулы, крепкие подбородки и длинные ресницы, но у меня губы более пухлые. Однако у Ады глаза серые, а у меня – зеленые, и цвет волос слегка различается: ее оттенок ближе к карамельному, а мой – к медовому. Ада старше меня на четыре года и повыше на треть головы. Правда, аттестат о полном среднем образовании она в свое время так и не получила, да и в университет не пошла, но это не помешало ей удачно выйти замуж и заиметь роскошный дом, новенькую машину и супруга словно с журнальной обложки. Мне же родители прочили два пути: либо университет, а затем карьера и насыщенная жизнь в центре, либо брак, ипотека и дети. Я пошла по первому пути, но затем отклонилась от него, и теперь родители воспринимали меня как некий сломавшийся механизм, нуждающийся в починке. В то время как способность моей сестры подцепить правильного мужика всячески восхвалялась, все мои достижения ценились не выше поломанных безделушек, найденных на дне мусорного бака. Что ж, если полки магазинов украсит книга с моим именем на обложке, возможно, мама с папой начнут смотреть на меня так же, как сейчас смотрят на Аду.

Я беру еще один бокал. В этот момент подходит мама:

– Милая, а я и не заметила, как ты появилась.

Я вымучиваю широкую улыбку, прежде чем обернуться.

– Да я пришла‐то всего пару минут назад. Отлично выглядишь, – добавляю я, оглядывая темно-синий пляжный костюм, который мама прошлым летом ухватила на распродаже в «Маркс и Спенсер». К тому же она похудела – всего на несколько фунтов, но, честно говоря, на лишний вес она и так никогда не жаловалась.

– Хожу на горячую йогу вместе с Адой, – улыбается мама.

– Это по тем купонам, которые я тебе на день рождения подарила?

– А, так вот откуда они взялись! – Ее улыбка становится шире. – Веришь, нет, совсем из головы вылетело.

– Вы бы хоть предупредили, что пойдете, – отвечаю я, стараясь не выдать обиду. – Я бы тоже подтянулась.

Мама отхлебывает из бокала.

– Чем старше становишься, тем сложнее удерживать прежний вес. Давным-давно у меня тоже была такая фигура, как у тебя. Я тебе так скажу, Элоди: мужики как вино, с возрастом хорошеют, а женщины в этом смысле как мясо – с годами только портятся. Ладно, пойдем, – добавляет она, – поздороваешься с папой.

Мне пересказывают последние новости, и, когда свежие сплетни заканчиваются, мы просто сидим в уютном молчании. Я допиваю второй бокал мерло, и у меня уже кружится голова. Если Ада знает, что я здесь, но до сих пор не подошла поздороваться, это грубейшее нарушение того «свода правил степфордской жены» ^[1], которого она так старательно придерживается. Краем глаза я замечаю ее бледно-голубое платье – сестренка фланирует по лужайке, одаривая притворно-любезной улыбкой то одних гостей, то других, – и едва ли не в тысячный раз невольно задумываюсь, как мы умудрились вырасти такими разными и откуда между нами появилась такая холодность.

Мама с восторгом оглядывает сад.

– Красота‐то какая, правда, Мартин? Видно, что Ада изо всех сил потрудилась над оформлением. Надо и нам как‐нибудь забор перекрасить.

Папа кивает, а я с трудом удерживаюсь, чтобы не закатить глаза, потому что уж Ада‐то точно не трудилась над забором. Подловить ее с малярным валиком и банкой краски оттенка «Сапфировый салют» так же маловероятно, как в шерстяных носках и «кроксах».

– Тебе ту лампу на крыльце уже починили? – поворачивается ко мне папа.

Я отрицательно качаю головой.

– Я отправила домовладельцу письмо, но он на любой вопрос отвечает в лучшем случае через неделю.

– Не трать время, – бурчит папа. – Сказал же, зайду и сам сделаю.

– Спасибо, но я уже говорила: если ты там что‐то не то припаяешь и оно сломается, отвечать буду я. И могу потерять депозит.

– Ну да, а под дверями в темноте болтаться зашибись как весело.

Мне тут же представляется, как тот мужик в «очках маньяка» идет за мной вечером до самого дома, тихонько поднимается следом по ступенькам, пользуясь тем, что уличная лампа не работает, и, пока я судорожно шарю по сумке в поисках ключей, жарко сопит над ухом…

– Ты в порядке, лапушка? – спрашивает мама. – Какая‐то ты дерганая сегодня.

Я киваю. Про парня, который вроде бы преследует меня, я пока не говорила ни ей, ни папе: не хочу, чтобы они разволновались, особенно у Ады на вечеринке.

– Таких хлопот можно было бы избежать, если бы ты купила жилье, а не снимала, – продолжает мама с интонациями школьной учительницы, распекающей непутевую ученицу. – Только деньги зря тратишь.

Я на секунду прикрываю глаза, гася нахлынувшее раздражение. Подобный разговор происходит стабильно раз в месяц. Мама с папой купили свое первое жилье в 1984 году за 34 тысячи фунтов и все никак не могут понять, что из-за взлетевших цен на рынке жилья и снижения зарплат ипотечные взносы сейчас совершенно неподъемные. Все мои знакомые ровесницы смогли обзавестись собственным домом только благодаря каким‐нибудь родственникам, благополучно почившим и оставившим в утешение жирное наследство. Ну или как Ада, за богатенького замуж выскочили.

Поняв, что я не желаю в сотый раз обсуждать жилищный вопрос, мама решает сменить тему:

– Кстати, у тебя кавалер не появился?

Вот так: от Сциллы удирал да к Харибде попал. Похоже, придется взять еще один бокал вина, чтобы вытерпеть этот разговор до конца.

Папа, извинившись, уходит проведать Итана, и постепенно вокруг гриля собирается целая мужская компания. Зять бросает на решетку кусок мяса, языки пламени тут же вздымаются вверх, шипя и плюясь искрами, и мужчины наблюдают за ним с детским восторгом.

– Нет пока… – отмахиваюсь я. Мама огорченно хмурится. С тех пор, как не стало Ноа, у меня так и не появился ухажер. Мои родители обожали Ноа: с ним было легко и весело, и, когда мы приезжали в гости из Лондона, он всегда покупал для мамы букет цветов, а для папы – бутылку сидра. Теперь они почти так же любят Джека, и мне совестно, что я не могу стать прежней, ведь родители отчаянно хотят видеть меня счастливой и благополучно устроившейся. Со смерти Ноа прошел уже почти год, но я все равно пока не готова к новым отношениям.

– В смысле, я сейчас сосредоточилась на своей книге, – добавляю я, чтобы отвлечься. – Сегодня все утро просидела в библиотеке, придумывая новые идеи для своего агента.

Мама хмурится еще пуще, и мне становится обидно. Я только сейчас понимаю, как отчаянно мне хочется, чтобы она тепло улыбалась и сыпала вопросами, как делает всякий раз, когда Ада объявляет об очередном бессмысленном ремонте. Помню, какой гордостью лучились мои родители в тот день, когда я оканчивала школу. Мама тогда надела лучшие туфли – атласные, с маленькими бантиками; обычно она приберегала их для самых-самых торжественных мероприятий. А папа плакал, глядя, как я топчусь возле застиранной синей шторы с пластиковым свитком в руках, служившим реквизитом для фотографий. Я стала первой в нашей семье, кто поступил в университет, но это достижение померкло в сравнении с блистательными подвигами Ады – ее роскошной свадьбой на Амальфитанском побережье, роскошным домом, роскошной машиной и роскошным мужем. С тех самых пор, как я решила написать книгу, между мной и родичами словно выросла стена.

– Все идет просто замечательно, – вру я, хотя мама ни о чем и не спрашивала. От этой лжи в стене между нами прибавляется кирпичей. – Лара говорит, рукопись вызывает большой интерес. Просто огромный. Так что ждем таких же больших контрактов.

– Лара? – хмурит брови мама.

– Мой литературный агент…

– Агент?

– Лара из «Бекворт и Голд».

– Ах да, точно.

На этом разговор снова прерывается. Мама первой нарушает повисшее молчание:

– А от Арабеллы есть какие‐то вести?

Арабелла – основательница и генеральный директор «Эй-си-эйч маркетинг». В последний раз мы с ней виделись, когда я подавала заявление об уходе. Через девять месяцев Арабелла вместе с неким солидным инвестором основала еще одну компанию и спросила, не хочу ли я устроиться туда, но на тот момент у меня уже появился агент, и я не смогла бы одновременно заниматься и карьерой, и книгой. В итоге я отказалась. Родители знали о моей давней любви к писательству, но, судя по всему, им и в голову не могло прийти, что я брошу работу, дабы строчить романы. Сказать по правде, я пошла в престижную маркетинговую компанию только ради того, чтобы угодить папе с мамой, но после смерти Ноа сочла, что мое счастье куда важнее, чем работа, которой мои родители смогут хвастаться перед друзьями.

– Нет, – отвечаю я честно. – Я уже давно не получала от нее вестей.

Мама задумчиво гоняет в бокале остатки мерло, не глядя на меня.

– Знаешь, дорогая, пожалуй, тебе стоит позвонить ей и узнать, требуются ли еще твои услуги.

Эти слова обжигают болью, резкой, колючей, как будто мама случайно опрокинула мне на колени стакан с кипятком. Она и впрямь меня не понимает – вернее, если уж называть вещи своими именами, попросту не желает понимать. Некоторые люди годами пишут и не добиваются даже половины того, чего удалось добиться мне.

Не дождавшись ответа, мама поднимает голову и сурово смотрит мне в глаза.

– Тебе всего двадцать восемь, Элоди, но все же стоит быть поаккуратнее. Иначе, когда перевалит за тридцать, ты однажды проснешься и поймешь, что совершила ошибку, которую уже не исправить. Что тебе уже под сорок, а похвастаться до сих пор нечем. Ни дома, ни мужа, ни карьеры, ни детей. Ради чего надо было влезать в долги, оплачивая учебу в университете, – чтобы ты потом в кофейне работала?

Мама еще никогда не говорила со мной настолько прямо. Мерло основательно развязало ей язык, и теперь она меня просто‐таки без ножа режет.

– Ты у нас всегда была умненькой, – мамины пальцы крепко стискивают мою руку, – и мы не сомневались, что именно тебе должны достаться все блага. Мы волнуемся за тебя, детка. Нам хочется, чтобы ты была так же счастлива, как твоя сестра, а не сидела возле разбитого корыта.

От сравнения с Адой стена между нами становится еще на пару слоев толще. Настойчивое «мы» ясно свидетельствует, что мама с папой уже поговорили – и сошлись на том, что у меня ничего не выйдет. Эти тревожные мысли гложут не только их, они и мне самой покоя не дают, копошатся в черепе по ночам, как жуки, мешая заснуть. Но сейчас, когда мама озвучивает их, меня накрывает паника – настолько сильная, что становится трудно дышать.

– Знаю, ты рассчитываешь на контракт с издательством, но это практически то же самое, что надеяться на выигрыш в лотерею. Никто не даст гарантий, так ведь? – Мама смотрит на меня с такой надеждой, словно я сейчас скажу, что она ошибается и выпустить книгу на самом деле проще простого. Но я не могу такого сказать. – Понимаешь, если бы была хоть какая‐то уверенность, мы бы… ну, не волновались так. Мы вовсе не хотели тебя расстраивать, Элоди. Ты ведь понимаешь, правда?

– Да. – Мой голос звучит как будто издалека. Мама явно мне не верит, и я повторяю: – Да, понимаю, – и, проглотив обиду, добавляю: – Спасибо, мам.

Как же меня бесит, что в двадцать восемь я все еще отчаянно нуждаюсь в похвале родителей.

Отголоски маминых слов до сих пор звучат в ушах, и наслаждаться вечеринкой совершенно невозможно. Я подумываю о том, чтобы уйти, но мама расстроится, а я не хочу портить вечер еще и ей, поэтому слоняюсь по лужайке, вежливо болтаю с троюродными сестрами, которых вижу только на семейных праздниках, с девушками, которых помню еще со школы, – они учились в одной параллели с Адой. Все они либо помолвлены, либо замужем и беременны, либо уже с детьми. Ада с мужем тоже пытаются завести ребенка. Итан обмолвился об этом на Рождество. Мама была на седьмом небе от счастья и на следующее же утро побежала покупать свежий выпуск журнала «Мать и дитя». Возможно, появление племянника или племянницы поможет мне снова сблизиться с Адой. Я оглядываюсь на сестру: та вместе с мужем пьет шампанское, и они дружно смеются над чем‐то – ни дать ни взять парочка из рекламы дорогих яхт.

В патио я встречаю дядю Грегори и от него узнаю, что Руби и Том недавно купили кабриолет в честь грядущего пополнения в семье. Я киваю и улыбаюсь – и тут дядя неожиданно спрашивает, как обстоят дела с моей книгой.

– Прекрасно, – откликаюсь я, обрадованная его интересом. – Рукопись сейчас у редакторов, ее отправили на ознакомление в «Харриерс». У меня как раз в понедельник встреча с агентом по этому поводу.

– В манерном Лондоне?

Я киваю, хотя внутренне меня корежит, когда дядюшка называет Лондон манерным.

– Ну, будем держать кулачки, – дядя салютует бокалом. – Как знать, может, ты у нас станешь новой Джоан Роулинг.

Я вежливо улыбаюсь в ответ – мне это уже миллион раз говорили.

В этот момент к нам подходят Ада и Руби.

– Элоди, – прохладно кивает моя сестра и, подавшись вперед, делает вид, что целует меня в обе щеки, словно шапочную знакомую с работы – как будто мы не плескались с ней в детстве в одной ванной, как будто это не я застукала ее над унитазом с пальцами во рту, когда на пятнадцатом дне рождения Катрина Харрисон обозвала Аду «жирухой», как будто это не Ада рыдала в три ручья в тот вечер, когда ее бросил Адам Личфилд.

Руби следует примеру Ады и тоже изображает пару поцелуев. Руби на год старше Ады, к тому же она единственный ребенок в семье, хотя всегда считала Аду своей сестрой, а меня – лишь досадной помехой.

– Вечеринка отличная, – говорю я сестре.

– Спасибо, пришлось потратить целую кучу сил и нервов, – отвечает она. – Нас чудовищно подвела компания, устанавливающая шатры, но в конечном итоге мы сумели решить проблему. Оно того стоило: хорошо, когда вся семья собирается вместе.

– Элоди мне как раз про свою книгу рассказывала, – вворачивает дядя Грегори.

– И как идут дела, все в порядке? – спрашивает Ада, и я медлю, пытаясь понять, насколько ей на самом деле интересно. Сестра выдерживает мой взгляд, ничуть не меняясь в лице, поэтому я отвечаю настолько честно, насколько это возможно, – опуская тот факт, что мне отказали девять издателей.

– В понедельник поеду в Лондон на встречу с агентом.

– В манерный Лондон, – повторяет дядя Грегори. – Толковая у тебя сестренка, Ада.

Она кивает, отхлебывая шампанского.

– А в кофейне как дела? – спрашивает Руби с гаденькой ехидцей.

– В кофейне? – хмурится дядя.

– Ага, Элоди работает в «Кружке» в центре, – радостно сообщает Руби. – Разве тетушка Мередит не говорила тебе?

– Ты же вроде в какой‐то престижной маркетинговой компании работала, разве нет? – укоризненно интересуется дядюшка, оборачиваясь ко мне, и я краснею.