В ширину Зона 40 что-то около двух километров. Но надо проверить. Прямо по центру территории стоит Вилка. И нам повезло лицезреть эту уродливую постройку – на башню-коллектор работает не только наша, но еще пять зон, населенных сборщиками. А Вилка работает на кого-то еще, каждую ночь отправляя по канатке грузы с продовольствием и прочими дарами, собранными в подконтрольных ей зонах.

Ну…

Я удовлетворенно кивнул – пусть голова почти и не работала, но я запомнил достаточно, чтобы начать ориентироваться в здешних реалиях.

Что там говорили про те случаи, когда надсмотрщики оставались недовольны объяснениями чрезмерно зарвавшихся и наделавших кровавых дел работяг?

Ах да…

Надсмотрщики могли потребовать с наглецом боя – один на один.

Надо же, как страшно…

Оскалившись, я чуть ускорился, держа взглядом малый опреснитель в центре почти достигнутого лагеря. В десятке метров от меня дрались две девки, таская друг дружку за волосы, деря когтями лица и пронзительно визжа. За зрелищем наблюдал пяток зевающих работяг, передающих по кругу бутылку с самогоном. Поискав, не нашел среди них знакомых рож.

Да… вымыться, напиться, подлечиться, зарезать пару ушлепков, что так сильно любят махать кнутами, а затем можно задуматься над поисками тех из своих гоблинов, кто был заброшен сюда тем же путем.

Смакендритт…

Люблю я эти праздники безнаказанности…

* * *

Рабочий лагерь, это пыльный жаркий вонючий городок с пахнущими родиной выгребными ямами на окраинах попросту не заметил моего возвращения. Даже бухающие в тени косо натянутой дырявой паутины надсмотрщики лишь глянули косо и отвернулись. Они видели меня раньше. Видели, как меня херачили кнутом, а я реагировал как истыканная жестокими детскими пальцами медуза на песке – вяло. Сам мой вид – истерзанная обожженная кожа, обветренное щетинистое лицо – говорил за себя, громко называя меня дебилом-неудачником. Это позволило мне свободно войти через гостеприимно распахнутые сетчатые ворота и пронести прикрытый телом тесак. Нож висел на ремне сумки – там отыскались для него ножны. Покойный папа Гольдер был из приближенных к счастливчикам с кнутом и поэтому оружие – само собой, только и только для самозащиты, бвана – носил открыто.

По рваной недавней памяти сориентировавшись, я вошел в затененную тканевыми стенами и пологами, а стало быть, «сумрачную» улочку между палатками. Не обращая внимания на чужие взгляды, избегая задевать больной спиной и плечами любые предметы и тела, я прошелся этим уродливым воняющим потом и дерьмом переулком, снова выйдя на солнечную централку. По пути содрал с веревки совсем уж рванье, что даже от солнца прикрыть не может, и закутал в него тесак, а свертком прикрыл сумку и нож. Гоблин несет что-то и куда-то в праздник – значит, хочет это что-то продать и купить бухла. Мое внимание привлек дощатый прилавок с жратвой и вроде как выпивкой. Но затем я глянул чуть в сторону и широко улыбнулся – вот и оно… дерьмо… прячется в тканевой продуваемой маленькой беседке, что скроет от зноя и чуток от чужих взглядов.

– Как ты, дерьмоед? – участливо спросил я, нависая над сидящим в тенечке у низенького столика знакомым ублюдком с висящим на поясе свернутым кнутом.

Фурир сука Нашхор…

Фурир – должность. Старший в малой бригаде сборщиков. Любитель помахать кнутом.

– Нехило ты мне спину исполосовал, членосос, – заметил я, подхватывая стоящую на столике бутылку и допивая из нее пахнувший водорослями самогон. – Заплатишь жизнью.

Надо отдать должное – фурир Нашхор умел отвечать на угрозы. Сначала его почти черное лицо осветила редкозубая насмешливая ухмылка. Затем он картинно повел плечами, без малейшей тревоги глянул на сверток у меня под рукой и… стукнул о край стола коротким стволом курносого револьвера. Сидящий рядом с ним мужик постарше и похлипше, проведя тыльной стороной ладони по потной шее и бородатому подбородку снизу вверх, смахнул брызги мне в лицо и пьяно заржал. Третий даже не отреагировал, предпочитая дремать под широкополой соломенной шляпой.

– Я тебе и жопу исполосую… – прохрипел Нашхор. – Пьяным смелым и умным стал? Даже заговорил, отброс… Я научу тебя почтению!

Дернув правой рукой, собрав пальцы в кулак, я вызвал у него еще одну подначивающую усмешку. А вот мою левую руку он не увидел своим расфокусированным фронтальным зрением. Он глядел только на мой кулак и ждал повода нажать на спуск.

– Давай же, ремма… ты…

Тут он услышал хрюканье и недовольно вскинул лицо, взглянув на захрюкавшего вдруг бородатого помощника. Глянул и осекся, увидев торчащий из его разинутого рта глубоко всаженный тесак со свисающей с рукояти рваной тряпкой.

– Коллор?.. что это… ах ты… Бдан!

Он вскинул руку, зло оскалился мне в лицо и… ощутив внезапную легкость, опустил взгляд на свою почему-то пустую ладонь и дергающийся впустую указательный палец, пытающийся нащупать спусковой крючок. Он посмотрел еще ниже и увидел револьвер в моей руке.

– Кто ты такой? – тихо и трезво спросил он.

Больше он не произнес ни слова, уронив голову, обмякнув всем телом и упершись плечом в прогнувшуюся пластиковую стену соседней с беседкой постройки. Вырвав тесак, почти не глядя, я ударил еще раз. Третий умер, так и не очнувшись от пьяной дремы. Жаль было убивать так просто и быстро, но я торопился – надо срочно вымыться и сожрать что-то от паразитов. Помню я то, что мне предлагали, а я покорно жрал… давно я не видел столько червей в хреново посоленной рыбе. Помимо червей там ползало что-то еще белковое и ногастое… вряд ли эта хрень нашла приют у меня в желудке, но не стоит рисковать и шутить с собственными кишками. Нахлобучив шляпу покойника – тут же зашипев от боли в ссадинах – я выгреб содержимое их карманов, сгреб со стола небольшую связку пробитых посередине квадратных монет и убрался прочь, на ходу пряча револьвер в сумку. Сунул бы за пояс, но трусы себя-то не держали.

А ведь мне выдавали что-то другое… я смутно помню свой первый шаг в ослепляющую жаркую белизну, помню падение… я даже помню свое сдавленное мычание… и как сначала даже участливые голоса встречающих быстро становятся глумливыми и жадными… и у меня что-то забрали…

– У меня что-то забрали, – улыбнулся я в лицо меднокожей крепкой бабище.

Она впечатляла всем – начиная от густой длинной гривы удивительно серых волос и кончая могучими накачанными ляжками. Из одежды на ней была лишь растянутая крепкими сиськами застиранная синяя футболка с красным крестом и свободные короткие шорты. В этой жаре от нее пахнуло цитрусовыми и медикаментами.

Опустив все свое новое имущество на разделяющий нас прилавок, я покосился на свисающий сверху красный «фрукт» полусферы наблюдения, запоздало вспомнив, что надо было проверить интерфейс и многое другое… Голова еще не включилась. Да и сам пока как жопой дебила ударенный – в голове каша, меня потряхивает, и этот озноб говорит о воспалении или ином нехорошем процессе внутри тела.

– У тебя многое забрали, Влуп.

– Влуп? – переспросил я.

– Влуп, – кивнула я.

– Кого ты Влупом назвала, су…

– Прежде чем оскорбить… подумай о лекарствах у меня под жопой. О лекарствах, что на полках так и останутся, не перейдя в твои вены…

– Влуп?

– Что в имени твоем? Обычная кликуха… как у всех здесь. Я Зорга.

– З… з… – скривился я. – Я все время слышу имена на «З». Что за херня?

– Спустя год после рождения на этом славном берегу ты получаешь право сменить данное принимающими тебя имя. Я была Клушкой. Стала Зоргой.

– Почему?

– Потому что правителей Вилки зовут Зилра и Зилрой. Близнецы…

– В той башне, да? – из-под полей башни я глянул в сторону океана, но уткнулся взглядом в развешанные на веревке трусы.

Вот так всегда – от цели отделяет чья-то постирушка…

– Верно. В той башне. И у нас считается круто, если твое имя начинается на ту же букву, что и у камерфуриров Зилры и Зилроя. Что тебе надо, Влуп? Зачем пришел?

– Оди, – произнес я, заглядывая ей в глаза. – Я Оди. Гоблин Оди.

– Гоблин? – фыркнула она, ничуть не устрашившись выражения моего лица. – Смешно… Я нурса Зорга. Старшая нурса. Что тебе надо, самоназванный Оди, что еще не прожил целый год и вряд ли проживет…

– Лекарства.

– Какие? Дурью не торгуем.

– Которые нужны для всего этого, – я указал на свои раны. – Прямо сейчас. Еще воды для питья и мытья. Нормальную одежду. Нормальную жратву.

– У нас здесь не ночлежка, Оди. И бесплатного ничего не…

Я уронил на прилавок связку нанизанных на бечевку монет:

– Забирай. Хватит? Если надо – потом найду еще.

– Откуда у тебя столько песо, гоблин Оди? – с крайней задумчивостью поинтересовалась Зорга, смещая взгляд на завернутый в тряпки тесак и ремень сумки.

– Нашел.

– Слушай… забитые и обреченные вроде тебя бывает и срываются в праздник… творят разное… но ты же понимаешь – если ты натворил дел, то за тобой придут… Ты избил кого-то? Покалечил? Всякое случается от перегрева и унижений…

– Избил? – удивился я и поморщился от жжения в глазах. – Ну что ты…

Подавшись вперед, упершись мускулистыми руками в заскрипевший прилавок, двухметровая женщина тихо пробормотала:

– Гоффурир Замрод.

– Кто?

– Гоффурир Замрод, дубина! Он из тех, кто подобрее. Если натворил дел – найди его прямо сейчас и упади в ноги. Покайся. Попроси его наказать тебя справедливо и пообещай отслужить жизнью за его доброту.

– Нахрена? – изумился я.

– Праздник скоро кончится, сборщик! Не понимаешь? Голова у тебя вроде проснулась – вон как заговорил. И зло ухмыляться научился. Крутая усмешка тебя от кнутов надсмотрщиков не защитит. А перед закатом они начнут разбираться в случившемся во время праздника. Найдут тебя и публично…

– Распнут? – предположил я и удивленно моргнул, когда Зорга испуганно отпрянула назад.

– Тихо, планк тупой! Не вздумай больше о таком говорить! Убьют!

– Да ну?

– Ты не мог знать, – чуть успокоилась Зорга. – Тебе не рассказали, как каждому из вылупленных черепашат. Ты же был не в себе. Поэтому и не усвоил главных правил. Запомни – никогда не произноси такое вслух! Про… вбивание гвоздей в руки и ноги…

– Распинание? Или как правильно сказать о том, как кого-то приколачивают к кресту и начинают пытать?

– Тихо!

– Слушай… старшая нурса Зорга… начинай меня лечить. Всем что есть. Заодно и поговорим. Или не нужны мои деньги?

Помедлив пару секунд, она пожала широченными плечами и подняла разделяющую нас широкую темную доску:

– Вон та койка в глубине. Но учти – зряшный перевод песо. Все равно тебя забичуют.

– Главное – не распнут на кресте…

– Заткнись! Еще раз повторишь – и лечения не будет.

– Ладно, – выдохнул я, снимая шляпу и вешая ее на торчащий из столба колышек. – Лечи…

Стянув трусы, я медленно уселся на койку и замер, широко расставив ноги, уложив кисти выпрямленных рук на серую простыню. Ждать пришлось недолго.

– Открой глаза пошире и не моргай, – велела нависшая надо мной старшая нурса. – Глазные капли. У тебя даже зенки обожжены. Совсем тупой, раз на солнце пялишься?

– Я увидел твою огромную жирную жопу и меня аж ожгло…

– Как же ты разговорился, наглый мелкий смертник… сегодня твой болтливый язык вырвут на центральной площади Сорокушки… и я увижу это…

Моргнув, я ощутил сбегающие по щекам химические слезы, а в глазах разлилась блаженная прохлада. Заставив меня снова открыть веки, нурса повторила прокапывание и отошла, чтобы вернуться со шлангом. Поднявшись и встав на бетонный пятачок со сливом – значит, сточные воды не бегут в океан, а уходят куда-то под пляж – я замер под несильными струями мутной воды, что смыла с меня соль и остатки грязи.

– Ого… раз, два… три… четыре… ты сам разрезал вздутия?

– Ага.

– Судя по форме, одно от личинки ковалькиса.

– Была такая. Белая.

– Что сделал с ней? Продал? Оттуда деньги?

– Выкинул.

– Что?

– Выкинул к херам. В океан.

– Ты придурок?! Она стоит тридцать песо маленькой! А если вырастить у себя под кожей почти до вылупления – можно продать старшим надсмотрщикам минимум за сотню! Хотя чем дольше растишь, тем больше шансов сдохнуть от токсинов, что она подает тебе в кровь… и последние дни ты скорее овощ, а не человек… Выкинул?!

– Хотел сожрать ради белка… но подумал, что она может быть ядовитой.

– Ты спас себя, кретин. Сожри ты личинку… умер бы в корчах… но умер бы на теплых волнах блаженства, несущих тебя прямо в рай. Чтобы словить кайф от ковалькиса достаточно пары миллиграммов его внутренностей…

– Наркота…

– А ты выбросил. Я уж успокоилась – подумала, что вот так ты денег и добыл.

– Не, – качнул я головой и взглянул на прикрытую трусами кожаную сумку папы Гольдера, лежащую у койки так, чтобы скрыть револьвер, тесак и нож.

Мне хватит двух секунд, чтобы дотянуться. Но тут можно не дергаться.

Стоя под струями прохладной воды, я продолжал оглядываться.

Лечебница находилась впритык к опреснителю. Прямо в центре лагеря. Она представляла собой огромный брезентовый шатер, разделенный на десяток закутков с помощью тканевых стен. Несколько затянутых мелкой сеток окон обеспечивали вентиляцию и обзор. Внутри относительно прохладно, а по коже струится воздушный поток от трех медленно крутящихся под потолком вентиляторов. В шатре две красные полусферы – одна у входа, другая прямо по центру и не скрывает торчащих из нее стволов. Я углядел игольник и автоматный ствол. Ничего похожего на медблок я не углядел. Зато увидел стоящий в одном из закутков высокий металлический операционный стол, несколько запертых стальных шкафов, штабель контейнеров… в общем, это все можно было смело назвать полевым госпиталем без каких-либо вкраплений автоматики.

– Ты доктор?

– Я старшая нурса. Тут еще две девочки работают, но сегодня они болеют… – тихо улыбнулась Зорга, наливая на губку какое-то желеобразное зеленое вещество.

– Прямо разом заболели?

– Долбанный праздник. Поэтому девочки отсиживаются. Мы еще скинулись, чтобы оплатить пребывание здесь до вечера еще двух подруг. Сюда пьяные сборщики не сунутся, – она указала глазами на красную полусферу между вентиляторами. – А если сунутся…

– Ясно. А ты на работе?

– Верно. А доктор Зорвсон на выезде. Он трахает креветок.

– Попробуй еще раз пояснить… что делает доктор?

– Вправляет мозги сборщикам креветок на рифе Мулра. Это за Башней – дальше в океан. Они там и живут… дикари… Жрут дары моря, собирают креветок, отправляют в башню. И не лечатся из-за своих тупых верований… раз в месяц доктор отправляется к ним с парой младших надсмотрщиков. Лечит силком… вычищает раны, отрезает гангренозные пальцы… на рифе опасностей хватает. Что странно – как только там появляются новенькие, старожилы так быстро промывают им мозги, что уже через неделю никого в лечебницу не затащишь. А ведь им раз в месяц положены бесплатный осмотр и лечение…

– А здешним?

– Сборщики должны собирать. Если не ленишься и в хорошем контакте с фурирами – живешь припеваючи. Слушай… я тебя подлечу… и сходи ты к гоффуриру Замроду. Покайся. Ну избил ты кого-то… и что? Праздник же. У тебя есть оправдывающие причины – достаточно глянуть на твою спину…. Тебя кто так? Фурир Нашхор? И его дружки?

– Ага.

– Эти ублюдки любят тренировать удар на беззащитных… а ты ведь только мычал что-то и едва слова выговаривал… все равно не жилец… Но теперь, когда ты в себя пришел, твоя ценность резко выросла.

– Да что ты?

– Вон мышцы какие – сталь! Такой, как ты, может стать отличным работягой. Такие в каждой бригаде нужны. Ты, главное, если сегодняшний день переживешь и все нормально будет, поговори с Нашхором. Скажи ему внятно, чтобы он больше к тебе не лез.

– Ага, – кивнул я.

– Нашхор тот еще бдан… но я могу за тебя пару слов перед ним замолить. Бесплатно. Раз уж у тебя мозги ожили.

– Круто…

– Хочешь, я его прямо сейчас позову? Он тут по соседству вроде как праздник отмечает…

Врезавшийся в прилавок короткобородый мужик поспешно заговорил, глотая слова от возбуждения:

– Зорга! Зорга! Там такое! Нашхора убили! И Зивса с Зовсом! Там же вальнули! Кровищи! А за лагерем, там, на дюнах – пятна крови! Но никаких тел нет! Может, их тангтары забрали?! И нигде нет папы Гольдера! И парни его пропали! Вот дерьмо, а?! Если мертвы – у нас куча трупов. Давно такого праздника не было!

Вывалив рвущуюся из него словесную бессвязную херню, он убежал разносить свою весть дальше. А я удивленно уставился на замершую надо мной с губкой старшую нурсу:

– А че не лечим?

Ей потребовалось несколько секунд, что переварить услышанное. И еще секунда, чтобы сделать вывод. Пропитанная лекарственной мазью губка морозной благодатью снова опустилась мне на плечи:

– Ты?

– Ну да, – спокойно признал я.

– У Нашхора был револьвер с тремя патронами. Он хвастался.

– Как раз хотел глянуть на револьвер. Не против?

– Я тебя подлечу…

– Ага.

– И можешь стреляться.

– А че так?

– Ты придурок… Ты убил надсмотрщиков.

– Так сегодня праздник… – ухмыльнулся я, вспоминая, как умер долбанный Нашхор.

– Ты понимаешь, кто они такие?

– Дохлые хренососы?

– Они власть! Система!

– Это не система, – качнул я головой и поморщился от боли в шее, где, судя по ощущениям, не хватало изрядного лоскута кожи. – Ты путаешь, нурса. Это системная отрыжка… блевотина, что скисла, запузырилась и решила, что ей дозволено все.

– Им дозволено все! Они власть в Сорокушке и вообще во всей Зоне! Над ними только Башня…

– Башня, – повторил я. – Башня в каждом из миров, да?

– О чем ты?

– Да так… продолжай пугать меня. От этого прохладней…

– Может, ты все же сожрал ту личинку? И сидишь обдолбанный? Слышишь крики? Это по всему лагерю распространяются вести о случившемся. Праздник кончился. Но до заката не тронут. То есть у тебя еще пара часов. А потом за тобой придут…

– И?

– И все… дальше у тебя только два варианта, Влуп.

– Оди…

– Да какая уже разница, как тебя звали при жизни?

– А ты умеешь шутить, – тихо рассмеялся я, и от моего смеха она невольно вздрогнула, подалась неосознанно назад.

– Придурок…

– Ты говорила про два варианта.

– Первый самый простой – коллегиал фуриров…

– Че? Кто?

– Коллегиал надсмотрщиков… так уж называют этот вечерний послепраздничный сбор… Они соберутся и начнут выслушать обо всем, что случилось во время праздника Смакендритт. Ты знаешь значение названия?

– Вкус свободы?

– Смысл именно такой, – кивнула Зорга. – Но по сути это звучит как «Вкус дерьма». Почему? Потому что свобода – это дерьмо.

– Да ну?

– Да, – убежденно кивнула женщина, пинцетом доставая из раны на плече грязь. – Свобода – это анархия, анархия – это безответственность, неподотчетность и безнаказанность, что означает – дерьмо! Ведь если каждый будет делать что ему вздумается… убивать кого вздумается… это приведет к беде. Поэтому есть каста фуриров, поэтому есть Вилка, откуда следят за порядком в Зоне. Каждый получает работу и нормальную оплату. Каждый подчиняется, знает свое место и поэтому живет счастливо. А когда надоедает подчиняться – нам дают раз в месяц чуток побеситься – праздник Смакендритт. С утра до заката твори что хочешь. Получи свою свободу, планк. И поймешь – ну ее нахрен, эту свободу! Пусть фуриры и дальше командуют – но заодно и защищают.

– Ты спрятала младших нурс в свой лазарет, Зорга, – напомнил я.

– Это подтверждает мои слова! Свобода – дерьмо! Так фуриры доказывают каждой здешней бабе – без их присмотра ее будут насиловать по пять раз в день! Да, у них кнуты, и порой нерадивый получает свои удары. Но это ему на пользу! Зато если изнасилуешь – тебя забьют кнутами до смерти!

– А если трахнешь силком в праздник – можно откупиться бутылкой самогона, да?

– Ну…

– Херовая у вас тут житуха, нурса Зорга. Бойся праздника – трахнут! Так что там за два варианта?