– Да пока кряхчу помаленьку! И собачки живы, хотя Шалая совсем уж дурная стала на старости лет…

– Ну и славно, – улыбнулся я в ответ. – Приютишь? Дождь вот-вот…

– Ливанет как следует, – закивал старик, указывая на боковой навес, чья крыша сплошь поросла турмосами. – Располагайся, Рург. Ох ты… – только сейчас он разглядел спешившуюся рядом со мной девушку и понял, кто она, судя по округлившимся от изумления глазам. – Не иначе как дорожная блудница? Ой… – закашлявшись, захлопав себя по тощим ляжкам, он согнулся и поспешил прочь, явно изнемогая от невероятной силы смущения.

– Правы те люди, кто говорит, что старики с годами как дети становятся, – вздохнула сильга, поправляя ножны меча. – Что на уме – то на языке.

– Поспешим, – сказал я, коротко глянув на совсем уж потемневшее небо. – Не хочется промокнуть. А Бутрос… он старик душевный, простой и с судьбой надломленной. Его жену и детей убил обезумевший бродячий торговец, что напросился к ним на постой. Сам Бутрос получил три удара топором в спину и один в голову. Упал замертво… и только поэтому и выжил. Выхаживали его всем селением, а как поправился – в старом доме жить больше не захотел и ушел жить сюда, в придорожный амбар.

– Святая Лосса… – зеленые глаза остановившейся сильги скользнули по суетливо бегающему вокруг прибывшей тяжелой повозки старику. – Я знаю немало подобных историй, и все же каждый раз царапает по сердцу. Бедный старик…

– Годы прошли, – пожал я плечами. – Душевные раны немного затянулись. Но знаю, что в родные Торбачи он наведывается лишь четыре раза в год – на дни рождения погибших родных, чтобы посидеть у их могил. И на праздник общего поминовения, когда под осенней красной опадающей листвой засыпающих кленов выставляют столы и в больших котлах готовят особую густую мясную похлебку. Я пробовал. Очень вкусно…

– Мне надо с ним поговорить.

– Зачем бередить почти зажившее? – поморщился я, разом пожалев о своей болтливости.

– Я не сказала что хочу, – на этот раз зеленые кошачьи глаза смотрели с укором. – Я сказала «надо». Ты ведь понимаешь разницу, палач Рург?

– Тебя интересует тот бродячий торговец?

– Да. Знаешь что-нибудь?

– После совершения столь страшного деяния он ненадолго пришел в себя и, обливаясь слезами, окровавленный, побежал к дому старосты. Добудился, признался в содеянном, сдался им на руки, позволил себя связать и – перепуганный, трясущийся – выл весь остаток ночи напролет. Серым рассветным утром его поспешно погрузили на повозку и отправили в город – дабы деревенские не осквернили себя самосудом и смертным грехом. Еще через день торговец покаялся в убийстве, отбыл неделю в городской тюрьме и был подвергнут калечащим пыткам, после чего обезглавлен. Тело похоронено в неуказанном месте. Но я догадываюсь, где искалеченный убийца нашел свой последний покой. Все имущество убийцы было продано, деньги пошли в пользу Бутроса, но ему они без надобности – он довольствуется крайне малым.

– Мне надо с ним поговорить, – повторила Анутта. – Но я не хочу бередить его душу, не хочу пугать… Помоги мне, Рург. Попроси его просто рассказать, как все было.

– Как убивали его родных? Еще раз провернуть нож в сердечной ране?

– Нет же! До этого! Я хочу знать обо всем, что случилось до того, как бродячий торговец вдруг обезумел и взялся за топор.

Ненадолго задумавшись, я неспешно снимал с лошади седло, в то время как другая, вьючная, нетерпеливо тыкалась мне в затылок мордой, требуя поторопиться. У старого Бутроса всегда находилось для них что-нибудь вкусное, и лошади это помнили.

– Хорошо, – наконец кивнул я. – Я попрошу. Но не сейчас. Пусть начнется и закончится дождь. Пусть уедут все, кто собрался переждать ненастье. Потом я помогу Бутросу навести порядок, угощу его остатками вина из своих запасов и попрошу рассказать ту давнюю историю. Но…

– Но?

– Но я сделаю это все только в том случае, если ты скажешь мне, что все это не забавы ради. Что все это не ради того, чтобы потешить свои чувства мрачной былью, и не ради того, чтобы записать очередную историю в твой дорожный дневник.

– Палач Рург… – ладонями проведя себя по волосам, сильга тряхнула ими, будто сбрасывая брызги еще не начавшегося дождя, и медленно произнесла: – Я бы никогда не стала бередить плохо зажившую душу этого старика ради забавы. Поверь мне.

Выдержав паузу, я кивнул:

– Хорошо. А теперь поторопимся. Не хочется намокнуть уже в самом начале путешествия.

Отвернувшись друг от друга, мы занялись ремнями и пряжками, а поднявшийся ветер прижимал к земле траву, срывал красные лепестки турмосов и гнал их прочь по пыльной дороге. Вместе с ветром пришел запах приближающегося ливня, и мы заспешили сильнее, но все же не успели и втащили седельную поклажу и сами седла уже под теплым дождем, оставив на время радостно фыркающих лошадей трясти пыльными гривами и стремительно намокать. Дождь надолго – я знал это благодаря большому опыту путешествий и потому, оказавшись в сухости, торопиться перестал совершенно, начав основательно располагаться под боковым навесом, где имелась невеликая глиняная печурка и запас хвороста. Разложив свое одеяло, вытащил из седельной сумки тяжелый чугунный чайничек с едва различимым затейливым узором. По привычке бережно проведя ладонью по выпуклому узору, тяжело вздохнул, вспоминая заплаканные глаза его прежней владелицы, чей сын по глупости, безотцовщине и пьянству сполна заслужил всю ниспосланную ему кару. Жизнь его пощадить я не мог, но умер паренек безболезненно. Чайник мне подарили уже позднее – заплаканная мать передала через подружку в качестве благодарности за мое понимание. Тем же вечером безутешная мать совершила страшный грех, наложив на себя руки. Ее нашли повешенной, и чайник я так и не сумел вернуть. Оставил себе, чтобы во время бескровных ночлегов заваривать в нем чай и не забывать…

Растопив печь, убедившись, что вещи в сухости, я накинул на голову капюшон плаща и вышел под дождь. Нилла далась легко, а вот озорную Нарлу пришлось поуговаривать, прежде чем она согласилась наконец войти под навес. Хорошенько растерев лошадей пучками сена, привязал к мордам торбы, сыпанул туда овса и поспешил к закипевшему чайничку. Люблю я эту мирную рутину, что приносит успокоение разуму… Вот я уже и почти забыл того трактирного убийцу с перепуганным темным взглядом запавших глаз.

Обиходившая свою лошадь сильга опустилась на соломенный сноп напротив, накинула на колени одеяло, с наслаждением зарыла босые омытые из деревянного ковшика ступни в сухое сено и затихла, с намеком глядя на чайник и помахивая у колена небольшим тканевым мешочком.

– Что там?

– Сухой шиповник. Дикий. Лесной.

– Пара ягод будет в самый раз, – одобрительно улыбнулся я, протягивая руку. – Позволь угостить тебя чаем, сильга Анутта.

– Приму с благодарностью, – девушка церемонно склонила голову. – Может, все же расскажешь, почему ты решил стать палачом? Погляди – даже погода дала нам передышку в пути.

– Нет у меня особых причин. Разве что…

Разливая дымящийся чай по медным чашкам, каждая из которых имела свою собственную историю и была найдена мной в разных местах, хотя обе они вышли из рук одного мастера медника, я задумался было, но…

– Разве «что»?

Тихое, но настойчивое напоминание сильги заставило меня оторваться от не слишком приятных воспоминаний о далеком прошлом и окунуться в куда более темные и еще более отдаленные от сегодняшнего дня омуты памяти:

– Несправедливость… глумление… жестокая смерть солдат…

– Я… я не понимаю… – с лица девушки исчезла улыбка, а во взгляде возникла тревожность. – Но я чувствую твою боль… всплеск душевной боли… Послушай, Рург… хоть про сильг и говорят, что мы питаемся праздным любопытством, если это слишком личное для тебя…

– Нет, – я успокаивающе улыбнулся и сам уселся поудобней, прижавшись спиной к старым потемнелым чурбакам, что бережно хранились под навесом. – Нет… Это было давно. Не знаю, приходилось ли тебе ее слышать, но есть одна старая горская поговорка… – помедлив, я убедился, что помню ее правильно, и неспешно проговорил вслух: – В землях без смерти на плахе все больше и больше голодных сирот.

– В землях без смерти на плахе все больше и больше сирот, – медленно повторила сильга, и на ее прикрытых одеялом коленях словно сама собой возникла раскрытая книга в кожаном переплете. – Не слышала… и мне не нравится это присловье… веет от него каким-то холодом…

– Страшное присловье, – согласился я и, сделав небольшой глоток обжигающего чая, глядя на перекусывающих овсом лошадей, начал вспоминать: – Впервые я столкнулся с людской гибелью на поле брани. Я был солдатом. Новобранцем. В солдаты я не рвался, но выбора мне не оставили… и пришлось надевать бело-синие цвета. Семнадцатилетняя война Рубинового Венца и Сапфировой Короны…

– Она унесла так много жизней…

Я горько усмехнулся:

– О да… все мои друзья детства очутились в числе погибших. Мы вместе оказались в армии, где нас наспех обучили кое-как владеть тяжелыми боевыми копьями и… бросили в самое пекло Рандуноцвета.

– Поле Рандуноцвета… Святая Лосса… там погибли тысячи…

– Да, – кивнул я. – Тысячи с обеих сторон. Битва началась затемно и закончилась с закатом. Рубиновый Венец умылся кровью и позорно отступил. Сапфировая Корона победила.

– Ты оказался в числе победителей.

– Нет. Я пал от вражеских стрел в самом начале сражения. Даже не успел направить свое дрожащее копье на несущуюся на нас кавалерию. Меня завалило другими телами, и все почернело перед глазами. Очнулся я уже ночью. Очнулся от боли в груди и от тяжести давящих на меня тел. Тогда я еще не знал, что трупы упавших на меня друзей спасли мне жизнь. Стоило мне с трудом приоткрыть один глаз – другой был залит засохшей кровью – и сквозь пальцы чьей-то свисающей у меня перед лицом мертвой руки я увидел их…

– Их? – сильга перешла на шепот, ее рука с пером замерла над страницей походного дневника.

– Приговоренных, – чтобы скрыть обуявшие меня чувства, я наклонился над чайником и потратил некоторое время на то, чтобы подбросить хвороста в угасающий огонь и добавить воды в опустевший чайник. – Понимаешь, сильга Анутта… палачи – великая редкость.

– Вас очень мало.

– А когда палач умирает или по старости или болезни уже не в силах продолжать свое дело… ему не сразу находится замена. Порой на это уходят долгие месяцы. А люди продолжают вершить страшные дела. Их ловят, приговаривают к пыткам и казни, заключают в тюрьму и… кормят их месяц, два, три… иногда полгода… Но это в городах. А вот в затерянных среди долин и лесов селениях никто не станет долго кормить дармоеда. Но и убивать его не будут – ибо грех. Никто не хочет угодить в огненную тьму Раффадулла. Поэтому, обычно в конце осени, когда сытые деньки подходят к концу и пора надеяться только на загодя сделанные припасы, этих приговоренных попросту изгоняют за околицу.

– Погоди… я слышала о таком. Их еще называют живыми мертвецами. Но они редкость.

– Обычно – редкость. Но в те темные дни разом исчезло сразу три палача. Какая-то странная история с пожаром, что разом унес три палаческие жизни. Одному-то палачу замену трудно сыскать. А когда исчезают сразу трое… – покачав головой, я продолжил уже куда спокойней. – Когда я открыл глаз и взглянул на погруженное в темноту заваленное мертвыми телами поле брани, я увидел цепочку плывущих в ночи факелов, а под ними их – Приговоренных. Они обыскивали тела, забирая все ценное. Как оказалось, им просто повезло… Проигравшие отступили, позорно бросив своих умирающих и еще не успев заключить договор о перемирии, дабы спасти раненых и похоронить павших. Победители же были заняты тем же – переговорами. И пока две отошедшие от поля Рандуноцвета армии зализывали раны и переговаривались, Приговоренные решили урвать свое.

– Мародеры.

– И убийцы, – добавил я. – Придавленный телами, я лежал и глядел, как они убивали еще живых солдат. Но убивали не быстро… нет… они жгли их раны факелами, вытягивали и поджаривали на глазах несчастных их собственные внутренности…

– Ох…

– Да, – мрачно кивнул я. – А что им терять? Они приговорены к смерти. И приговора им не избежать – ибо выгнать их выгнали из родных селений, но по одному старинному и строго соблюдаемому закону пометили знаками Четырех Ран.

– Правый глаз, нос, правое ухо и правая ладонь.

– С такими метками куда подашься? Не примут ни в одно из селений. Убить не убьют, но попробуй приблизиться к домам – изобьют страшно, отобьют все внутренности. Поэтому приговоренные калеки сбиваются в шайки, что затем становятся жестокими разбойничьими бандами. И пока не выйдет приказ о их поиске, пленении или изничтожении солдатами… они остаются безнаказанными. И в тот и без того черный день банда Приговоренных явилась на стонущее поле боя, чтобы поживиться и… позабавиться. Мне повезло и не повезло – меня они не заметили, но зато заметили других израненных бедолаг так близко от меня, что я увидел, услышал и унюхал все самое страшное, – помолчав, я отставил опустевшую кружку и улыбнулся. – Лежа под мертвыми телами я поклялся, что если выживу, то стану палачом. Так и случилось. Меня отыскали с рассветом, когда Приговоренные уже скрылись в сырой чаще. Мои раны залечили, война закончилась в том последнем побоище, как и моя армейская служба. Я мог вернуться домой и жить обычной жизнью. Но своего решения я не изменил. Все было решено еще тогда. Мой палаческий путь начался посреди ночи на поле брани Рандуноцвета и продолжается по сию пору.

– Те жестокие твари…

– Я нашел каждого. Не все пали от моей руки, но все они давно мертвы.

– Ты пытал их?

– Да. Они умерли от пыток, – спокойно произнес я и взглянул на свои ладони. – Они умерли страшной смертью. Мужчины, женщины и даже старики. Осуждаешь?

– Осуждаю…

– Почему?

– Разве не может быть такого, что среди тех Приговоренных были сошедшие с ума? Душевная болезнь меняет людей, делает их жестокими, страшными…

– Может и так… может, сегодня я бы решил иначе. Но тогда я был молод, я потерял всех своих друзей в бессмысленной войне… и я был очень зол.

– Скорее твой страх смерти выродился в злобу… а ты не мог не бояться – если бы тебя нашли…

– Я был совсем мальчишкой, – улыбнулся я. – Конечно, я боялся. Я был полумертв от сковавшего меня страха.

– И ты вот так стал палачом? А как же умения?

– В этом мне помог ныне покойный престарелый палач, пребывающий на заслуженном покое. Я нашел его на лесной пасеке, – я прикрыл глаза, вспоминая тот пронизывающий испытывающий взор и сердитый голос. – Он жил отшельником и сразу прогнал меня прочь. Я умолил его выслушать мою историю. Просто выслушать, и – если он повторит свой приказ уйти – я уйду.

– Но он не повторил?

– Нет. Он сказал мне бросить пожитки в дальнем сарае и заняться починкой его прохудившейся крыши, – улыбнулся я. – Еще чаю, сильга Анутта?

Девушка отвечает не сразу, и приходится повторить, после чего она наконец поднимает на меня застывшие глаза и, медленно выплывая из собственных дум, кивает:

– Благодарю, палач Рург. Знаешь… сегодня я узнала тебя немного лучше…

– Чтобы человека на самом деле узнать, одних лишь вопросов не хватит, – глуховато ответил я. – Но, думаю, ты и сама это знаешь не хуже меня, странница.

– Глубина души людской безмерна и темна, – соглашается сильга. – Всего не разглядеть и за годы. Разве что нырнуть поглубже… но это как омут бурливой быстрой реки – может захлестнуть водой и утянуть на дно. И кто ведает, что за страшная рыба обитает в тех мутных водах…

Удивленно моргнув, я, с плеском наливая в чайник воду из треснутого глиняного кувшина, уточнил:

– Это ты о душе так?

– О ней, палач, – подтвердила сильга и зябко поежилась. – О ней.

Набравший силу дождь за мгновение превратился в грохочущий ливень с молниями, чьи зарницы высвечивали на миг утонувшие в сыром сумраке дальние рощицы у окраин полей. Травы и цветы пугливо прижались к земле, перепуганный стихией заяц, покинув убежище, стремглав мчался через поле, преследуемый собственным страхом и нашими взглядами.

– Омут реки бурливой, – повторил я и, хмыкнув, полез за заваркой. – Так вот и узнаешь каждый день что-нибудь новое…