Сегодня, впрочем, отец был жизнерадостен, а матери полегчало – на тесной кухне пансиона она отыскала херес и поделилась с Мэй. Отец вскоре уснул прямо в одежде, на покрывале, при свете, хотя Мэй с матерью болтали в полный голос. Заметив, что он отключился, Мэй устроилась ночевать в ногах их постели.

Утром они встали поздно и поехали обедать в закусочную. Отец ел с аппетитом, а Мэй смотрела, как мать напускает на себя беспечность; родители обсуждали очередной нелепый прожект заблудшего дядюшки, какое-то разведение омаров на рисовых полях. Мэй понимала, что мать ежеминутно нервничает – они два раза подряд таскали отца есть на людях, и теперь мать пристально за ним наблюдала. Он был весел, но силы быстро убывали.

– Вы тут расплатитесь, – сказал он, – а я пойду в машину, прилягу.

– Мы поможем, – сказала Мэй, но мать на нее шикнула. Отец уже встал и направился к двери.

– Он устает. Это нормально, – сказала мать. – Теперь другой режим. Он отдыхает. Поделает что-то, погуляет, поест, сначала бодрый, потом отдыхает. И так регулярно – если честно, очень умиротворяет.

Они расплатились и вышли на стоянку. Через окно машины Мэй разглядела белые пряди отцовских волос. Он почти целиком исчез из виду – лежал на заднем сиденье. Подойдя, они увидели, что он не спит – смотрит в переплетенье ветвей ничем не примечательного деревца. Отец опустил стекло.

– Ну, чудесно все получилось, – сказал он.

* * *

Мэй попрощалась и отбыла, довольная, что полдня свободны. Она ехала к западу – день был солнечный и безветренный, за окном летел пейзаж четких, простых оттенков – голубых, желтых, зеленых. У побережья она свернула к Заливу. Если поторопится, успеет на каяке пройтись.

К каякингу ее приучил Мерсер – прежде Мэй полагала это занятие неловким и скучным. Сидишь почти на ватерлинии, машешь нелепым веслом, похожим на ложечку для мороженого. Вертишься все время – на вид мучительно, движешься еле-еле. Но потом она попробовала вместе с Мерсером, не на профессиональном каяке, а на модели попроще, где сидишь сверху, а ноги наружу. Они прошлись по Заливу, гораздо быстрее, чем она ожидала, видели тюленей и пеликанов, и Мэй уверилась, что каякинг – преступно недооцененный спорт, а Залив – прискорбно недозагруженный водоем.

Они отчаливали с крошечного пляжа, где не требовалось ни снаряжения, ни сертификатов, ничего лишнего: платишь свои пятнадцать долларов в час – и спустя пару минут ты уже посреди холодного, чистого Залива.

Сегодня Мэй свернула с шоссе, доехала до пляжа, и ей предстал безмятежный водный глянец.

– Приветик, – раздался голос.

Мэй обернулась и увидела пожилую женщину – ноги колесом, волосы кудряшками; Мэрион, владелица «Дебютного выхода». Дебютанткой тут была Мэрион – вот уже пятнадцать лет, с тех пор как открыла бизнес, разбогатев на продаже канцелярских принадлежностей. Об этом она поведала Мэй при первой встрече, рассказывала эту историю всем, полагала, что это забавно – как она сделала деньги, торгуя скрепками, и открыла прокат каяков и падлбордов. Мэй так и не поняла, почему это смешно. Но Мэрион была душевная и всегда любезная, даже когда Мэй просила каяк за пару часов до закрытия, как сейчас.

– На воде сегодня бесподобно, – сказала Мэрион. – Только далеко на заходи.

Она помогла Мэй отволочь каяк по песку и камням на мелководье. Застегнула на ней спасжилет.

– И не нервируй этих, которые в плавучих домах. У тебя глаза как раз на уровне их гостиных, так что не подглядывай. Дать тебе тапочки? – спросила она. – А ветровку? Может покачать.

Мэй отказалась, забралась в каяк босиком, как была – в кардигане и джинсах. И погребла от берега, миновала рыбаков, прибой, падлборды – и очутилась посреди открытого Залива.

Вокруг никого. Она уже который месяц недоумевала, отчего этот водоем так малолюден. Ни одного водного мотоцикла. Редкие рыбаки, ни единого водного лыжника, изредка моторка. Яхты встречаются, но гораздо реже, чем могли бы. Вода, конечно, холодная, но дело не только в этом. Может, в Северной Калифорнии попросту слишком много других занятий? Загадочно, но Мэй не жаловалась. Больше воды достанется ей.

Она погребла в Залив. И вправду закачало, холодная вода окатила ноги. Это было приятно, до того приятно, что Мэй опустила руку, зачерпнула еще, плеснула на лицо и шею. Открыв глаза, впереди, футах в двадцати, увидела тюленя – он взирал на нее, точно невозмутимая собака во дворе, куда она невзначай забрела. Голова у тюленя была круглая, серая и блестела, как отполированный мрамор.

Мэй положила весло на колени, посмотрела, как тюлень смотрит на нее. Глазки – непроглядные черные пуговицы. Мэй не шевелилась, тюлень тоже. Они застыли во взаимном созерцании, и этот миг, растянутый, роскошный, требовал продолжения. Зачем шевелиться?

Налетел ветер, а с ним едкий запах тюленя. Мэй еще в прошлый раз заметила, как сильно пахнут эти звери – смесью тунца с немытой псиной. Лучше находиться с наветренной стороны. Тюлень нырнул, как будто внезапно сконфузился.

Мэй направилась дальше, прочь от берега. Решила добраться до бакена, что краснел у изгиба мыса, далеко в Заливе. В один конец – где-то полчаса, по пути ей встретятся десятки барж и яхт на якоре. Многие переоборудованы в какое-нибудь жилье, и Мэй понимала, что в иллюминаторы заглядывать не след, но не могла удержаться: на борту скрывались тайны. Почему на этой барже мотоцикл? Почему на той яхте конфедератский флаг? Вдалеке нарезал круги гидросамолет.

В спину подул ветер – он промчал Мэй мимо красного бакена, подтолкнул к дальнему берегу. Высаживаться она не собиралась, никогда не переплывала Залив, но берег вскоре показался, стремительно надвинулся, и под мельчающей водой уже различался взморник.

Она выпрыгнула из каяка – ступня нащупала камни, гладкие и округлые. Когда Мэй выволакивала каяк, на ноги накатил Залив. Не волна – просто разом поднялся уровень воды. Только что стояла на сухом берегу, а спустя миг вода плещется по голень, и Мэй вся мокрая.

Отступив, вода оставила по себе широкую полосу прихотливых, причудливых водорослей – синих, зеленых, а при некоем освещении радужных. Мэй сгребла их ладонями – гладкие, как будто резиновые, по кромке взлохмаченные. Ноги промокли, вода холодна, как снег, но Мэй это не смущало. Она села, подобрала палочку и принялась рисовать на каменистом пляже, щелкая галькой. Крошечные крабики, раскопанные и раздосадованные, кинулись искать новые укрытия. На выбеленное сухое дерево, что, лениво указуя в небо, диагонально торчало из стальной воды, опустился пеликан.

И тут Мэй разрыдалась. Отец разваливается. Нет, не разваливается. Он все это переносит с невероятным достоинством. Но утром была в нем невыносимая усталость, поражение, смирение, будто он понимал: он не сможет разом бороться с тем, что творится с его телом, и с конторами, которые его лечат. И Мэй ничем не может помочь. Нет, способов завались. Можно бросить работу. Бросить работу, сесть на телефон, бесконечно воевать за его здоровье. Так поступила бы хорошая дочь. Так поступил бы хороший ребенок, единственный ребенок. Хороший единственный ребенок следующие года три, а то и пять, последние годы отцовой подвижности, последние годы до его инвалидности, провел бы с отцом, помогал бы ему, помогал матери, встроился бы в семейную машину. Однако Мэй понимала, что родители ей не позволят. Ничего подобного не допустят. Она так и застрянет между работой, которая нужна и любима, и родителями, которым она не в силах помочь.

Но выплакаться приятно – чтобы плечи тряслись, чтоб горячие слезы по щекам, младенческая соль на губах, вытирать сопли изнанкой рубашки. Доплакав, она столкнула каяк в воду и в бодром темпе погребла. Посреди Залива остановилась. Слезы высохли, дыхание выровнялось. Мэй успокоилась, силы вернулись, но она не свернула к красному бакену – он ее больше не интересовал; она сидела, положив весло на колени, и волны легонько раскачивали ее, а солнце согревало руки и ноги. Мэй часто так делала, удалившись от берега, – застывала, под собой ощущая океанскую громаду. В этом районе Залива встречались куньи акулы, и орляковые скаты, и медузы, а порой и морские свиньи, но Мэй их не видела. Они таились во тьме вод, в своей черной параллельной вселенной, и в эту минуту так оно и было правильно – знать, что они есть, но не знать, где именно, вообще ничего больше о них не знать. В дальней дали распахивалось устье Залива – Мэй разглядела гигантский контейнеровоз, что уходил в открытый океан сквозь полосу бледного тумана. Надо бы грести дальше, но какой смысл? Нет причин двигаться. Она здесь, посреди Залива, где нечего делать и не на что смотреть, – и этого более чем достаточно. Тихонько дрейфуя, Мэй провела там почти час. Временами до нее вновь доносился запах тунца и псины, и, озираясь, она снова видела любознательного тюленя, и они глядели друг на друга, и она размышляла, понимает ли тюлень, как это прекрасно, как им повезло, что все здесь принадлежит им одним.

Под вечер поднялся ветер с Тихого океана, и возвращение на берег выдалось не из легких. Когда Мэй добралась до дома, руки-ноги налились свинцом, голова не соображала. Мэй нарезала себе салат и съела полпакета чипсов, глядя в окно. Легла в восемь и проспала одиннадцать часов.

* * *

Утро было суетное – Дэн так и предупреждал. В восемь он собрал около сотни сотрудников Чувств Клиента и напомнил, что открытие канала в понедельник – дело рискованное. Все клиенты, приславшие запрос в выходные, непременно ожидают ответа в понедельник с утра.

Дэн не ошибся. Канал открылся, обрушился потоп, и Мэй сражалась с течением до одиннадцати, а потом наступила некоторая передышка. Мэй обработала сорок девять запросов, и ее рейтинг составлял 91 – ниже еще не бывало.

«Не переживай, – написал Джаред. – По понедельникам обычное дело. Разошли опросников побольше».

Мэй рассылала опросники все утро, но результаты выходили не фонтан. Клиенты были сварливы. Единственная добрая весть поступила через интранет – написал Фрэнсис, позвал Мэй пообедать. Формально ей и другим сотрудникам ЧК на обед выделяли час, но Мэй замечала, что дольше двадцати минут за столами никто не отсутствовал. Себе она выделила столько же, хотя в голове гремели слова матери, уподоблявшей обед монументальному нарушению обязательств.

К «Стеклянной кормушке» она припозднилась. Посмотрела вокруг, затем вверх и наконец разглядела Фрэнсиса несколькими этажами выше – он сидел, болтая ногами, на барном стуле из оргстекла. Мэй помахала, но он не заметил. Мэй окликнула его по возможности ненавязчиво – не помогло. Смущаясь – ну что за ерунда? – она отправила ему CMC, и у нее на глазах он прочел, заозирался, отыскал ее и помахал.

Мэй выстояла в очереди, добыла себе вегетарианский буррито и какую-то новомодную органическую газировку и подсела к Фрэнсису. Он был в мятой, но чистой рубашке и штанах-карго. Насест его располагался над открытым бассейном, где народ играл в некое подобие волейбола.

– Так себе спортсмены, – отметил Фрэнсис.

– Да уж, – согласилась Мэй. Он наблюдал за хаотичным плесканием внизу, а она сопоставляла его лицо с тем, что запомнила по первому вечеру в «Сфере». Те же густые брови, тот же выдающийся нос. Но Фрэнсис как будто съежился. Руки его, ножом и вилкой расчленявшие буррито надвое, были необычайно тонки.

– Прямо извращение какое-то, – сказал он. – Столько спортивных снарядов, и ни у кого ни капли способностей. Все равно что поселить луддитов в НИОКРе. – Он наконец повернулся к Мэй: – Спасибо, что пришла. Я все думал, увидимся ли еще.

– Ну да. Работы выше крыши.

Он кивнул на свою тарелку:

– Пришлось начать без тебя. Извини. Честно говоря, я не очень верил, что ты придешь.

– Прости, что опоздала.

– Да нет, все понятно, уверяю тебя. Понедельничный поток, надо разбираться. Клиенты ждут. Обед тут несколько вторичен.

– Я хотела сказать: мне неловко, как мы расстались тогда. Извини, что Энни с тобой так.

– А вы правда целовались? Я хотел найти, откуда посмотреть, но…

– Нет.

– Я подумал, если залезть на дерево…

– Нет. Нет. Это просто Энни. Она идиотка.

– Она идиотка и притом входит в тот один процент компании, который всем рулит. Мне бы такой идиотизм.

– Ты рассказывал, как был маленький.

– Уй блин. Давай на вино спишем?

– Ты не обязан ничего говорить.

Мэй мучилась, уже зная то, что знала, и надеялась, что он расскажет сам; тогда можно будет стереть предыдущую, из вторых рук полученную версию и поверх нее записать его собственную.

– Да ничего, – сказал он. – Познакомился с кучей занимательных взрослых, которым правительство платило за заботу обо мне. Чудо что такое. У тебя сколько времени – минут десять?

– До часу дня.

– Хорошо. Восемь минут, значит. Ешь. А я поговорю. Только не про детство. Про детство ты уже знаешь. Надо думать, кровавые подробности Энни изложила. Она любит пересказывать эту историю.

В общем, Мэй старалась побыстрее доесть, а Фрэнсис рассказывал ей про фильм, который накануне видел в кинотеатре кампуса. Режиссер сама вела показ и потом отвечала на вопросы.

– В фильме женщина убивает мужа и детей, а во время обсуждения выяснилось, что режиссер давно воюет с бывшим мужем за опеку над детьми. И мы такие переглядываемся, думаем: тетка на экране со своими демонами разбиралась или что?

Мэй засмеялась, но умолкла, вспомнив про его ужасное детство.

– Нормально, – сказал он, мигом поняв, отчего она осеклась. – Ты, пожалуйста, на цыпочках вокруг меня не ходи. Это все случилось давно, а если б мне было некомфортно, я бы не работал над «Детиктивом».

– Все равно. Прости. Я никогда не понимаю, что сказать. Но проект развивается? Вы уже скоро?..

– Ты так теряешься! Мне нравится, – сказал Фрэнсис.

– Тебе нравится, когда женщина теряется?

– Особенно при мне. Я хочу, чтоб ты стояла на цыпочках, растерянная, запуганная, в наручниках и готовая простереться ниц по моему слову.

Мэй хотела засмеяться, но почему-то не смогла.

Фрэнсис уставился в свою тарелку.

– Блин. Всякий раз, когда мой мозг аккуратно паркует машину у обочины, мой язык на полном ходу вламывается в гараж, срывая ворота с петель. Извини, пожалуйста. Я над этим работаю, честное слово.

– Нормально. Расскажи про…

– «Детиктив». – Он поднял голову. – Тебе правда интересно?

– Правда.

– Потому что если я начну, твой понедельничный потоп в сравнении будет как подтекающий кран.

– У нас пять с половиной минут.

– Ладно. Помнишь, в Дании пытались внедрять имплантаты?

Мэй покачала головой. Она смутно припоминала ужасное похищение и убийство ребенка…

Фрэнсис глянул на часы, будто сообразил, что объяснения про Данию отнимут у него лишнюю минуту. Вздохнул и приступил:

– Короче, пару лет назад датские власти запустили такую программу, имплантировали детям чипы в запястье. Простая процедура, отнимает две секунды, противопоказаний никаких, все тут же работает. Любой родитель знает, где сейчас его ребенок. Ограничили возраст четырнадцатью годами, и поначалу все было ничего. Судебные иски отклонены, потому что мало кто возражает, результаты опросов зашкаливают. Родители счастливы. Натурально счастливы. Это же дети, мы же что угодно сделаем, только бы с ними все было хорошо, да?

Мэй кивнула, но вдруг вспомнила, что история эта закончилась ужасно.

– И однажды семеро детей пропадают. Полиция и родители думают: ладно, в чем проблема? Мы же знаем, где они. Отслеживают чипы, но когда приезжают – а все семь чипов обнаружены на какой-то стоянке, – находят там эти чипы в бумажном пакете, все в крови. Только чипы.

– Я вспомнила. – Мэй стало нехорошо.

– Тела находят спустя неделю, и к тому времени вся страна в панике. У всех едет крыша. Все считают, что чипы – причина и похищения, и убийства, что чипы спровоцировали похитителя, что из-за чипов задача показалась ему еще соблазнительнее.

– Это был кошмар. И конец чипам.

– Да, но логика-то кривая. Особенно здесь. Сколько у нас тут, двенадцать тысяч похищений в год? А сколько убийств? Там проблема была в том, что чипы вживляли неглубоко. Разрезал запястье и вынул, если надо. Слишком просто. А наши эксперименты… Сабину знаешь?

– Знаю.

– Ну вот, она у нас в команде. Она тебе не расскажет – она что-то еще похожее делает, о чем нельзя рассказывать. Но для нас она придумала способ вживлять чип в кость. И в этом вся разница.

– Ой блин. В какую кость?

– Да не важно, по-моему. Ты гримасничаешь.

Мэй подстроила лицо, чтоб получилось нейтральное.

– Ну, безумие, конечно. Кое-кто психует, что у нас чипы в головах, в теле, но технически эта фигня не сложнее карманной рации. Чипы ничего не делают – только сообщают, где носитель. И они уже повсюду. В каждом втором товаре. Покупаешь стереосистему – там чип. Покупаешь машину – там этих чипов целая куча. Некоторые компании в пищевую упаковку их вставляют, чтобы продукты попадали на рынок свежими. Простое следящее устройство. А если вживить его в кость, он никуда не денется, и невооруженным глазом его не увидишь – в отличие от тех, что в запястье.

Мэй отложила буррито.

– Правда в кость?

– Мэй, представь себе мир, где больше не будет серьезных преступлений против детей. Где это невозможно. Девочка оказалась там, где ей быть не положено, – все, в ту же секунду тревога, и ее тотчас находят. И найти ее могут все. Все органы тут же понимают, что она пропала, но точно знают, где она. Могут позвонить маме и сказать: «Да она в торговый центр зарулила» – или могут педофила отыскать за какие-то секунды. У похитителя одна надежда – сбежать с ребенком в лес, сделать там с ней что-нибудь и убежать, пока вся планета не бросилась в погоню. Но в запасе у него минуты полторы.

– Можно еще сигнал с чипа глушить.

– Можно, но у кого хватит знаний? Много ли на свете педофилов со степенью по электронике? Я думаю, очень мало. Ну и мы все похищения детей, изнасилования, убийства одним махом сокращаем на 99 процентов. И ради этого у детей будут чипы в щиколотках. Вот ты что предпочтешь? Живого ребенка с чипом в щиколотке, ребенка, который снова растет в безопасности, может бегать в парк, на велосипеде ездить в школу и все такое?

– Ты сейчас скажешь: «Или?..»

– Ну да – или ты предпочтешь мертвого ребенка? Или годами психовать, едва ребенок пошел на автобусную остановку? Мы же опрашивали родителей по всему миру, они сначала брезгливо морщатся, а как перестают – 88 процентов одобряют. Едва до них доходит, что все это возможно, они давай на нас орать – мол, почему нельзя сейчас же? Когда вы это выпустите? Для молодежи настанет новый золотой век, я вот о чем. Бестревожная эпоха. Блин. Ты опоздала. Гляди.

Он показал на часы. 13:02.

Мэй вскочила и побежала.

* * *

После обеда работа накатила беспощадно, а средний рейтинг едва дотягивал до 93. Ближе к вечеру Мэй вымоталась, а когда взглянула на второй экран, обнаружила сообщение от Дэна: «Есть минутка? Джина из СоцСферы хотела переговорить».

Она ответила: «Через 15 минут, ага? Мне еще опросники выслать, и я не успеваю пописать с полудня». Что было правдой. Она три часа не вставала из-за стола, а кроме того, может, удастся поднять рейтинг выше 93. Наверняка Дэн назначил ей встречу с Джиной из-за низкого среднего показателя.

Дэн только и ответил: «Спасибо, Мэй», и эти слова она вертела в голове по пути в туалет. За что он ее благодарил – за то, что придет через пятнадцать минут, или – мрачно – за лишние гигиенические подробности?

Возле туалета Мэй увидела какого-то человека в тесных зеленых джинсах и свитерке в обтяжку. Человек стоял в коридоре под высоким узким окном, глядя в свой телефон. Его осияло сине-белое свечение; он как будто ждал от экрана распоряжений.

Мэй вошла в туалет.

Когда вышла, человек все стоял, но теперь глядел в окно.

– Потерялся? – предположила Мэй.

– Не. Надо обдумать кое-что, а потом уже – ну, наверх. Работаешь тут?

– Ага. Я новенькая. В ЧК.

– ЧК?

– Чувства Клиента.

– А, ну да. Мы это называли просто «обслуживание клиентов».

– То есть ты не новенький?