1
Я ищу свою тайную силу

Матильде ужасно хотелось, чтобы у нее были добрые, любящие, понимающие, честные и умные родители. Но ей ничего другого не оставалось, как смириться с тем, что они такими не были. Поскольку она была очень маленькой и ростом, и возрастом, то единственным преимуществом, которым Матильда обладала по сравнению с другими членами семьи, было ее умственное превосходство^[10].

Роальд Даль. МАТИЛЬДА

Отец держит меня за руку и шарит по карманам в поисках ключей от склада. Здесь, в индустриальной стороне Вильямсбурга^[11], улицы непривычно пустые и тихие. В ночном небе над нами слабо мерцают звезды, невдалеке по автостраде, словно призраки, проносятся редкие машины. Я рассматриваю свои лакированные туфельки, которыми нетерпеливо топаю по тротуару, и прикусываю губу, чтобы тормознуть импульс заныть. Я рада, что я тут. Не каждую неделю Тати^[12] берет меня с собой.

Одна из подработок моего отца – включать печи в кошерной^[13] пекарне Бейгеля, когда заканчивается шабат^[14]. Любой еврейский бизнес должен приостанавливать работу во время шабата, и закон требует, чтобы заново запускал его тоже еврей. Для работы с такими простыми требованиями отец вполне годится. Работники-гои уже трудятся, когда он приходит, – замешивают тесто, лепят из него буханки и булки, и, когда отец шагает по длинному складу, на ходу щелкая выключателями, вокруг нас нарастает гудение и жужжание, пока мы движемся сквозь просторные гулкие помещения. Сегодня редкий случай: он взял меня с собой, и мне ужасно нравится быть среди всей этой суеты и знать, что в центре ее – мой папа и что все эти люди обязаны дождаться его прихода, прежде чем продолжить работу в обычном режиме. Я ощущаю себя важной, потому что знаю, что он тоже важный человек. Сотрудники приветственно кивают ему с улыбкой, несмотря на то что он опоздал, и гладят меня по голове ладонями в припыленных мукой перчатках. К тому моменту, когда отец добирается до последнего цеха, вся фабрика пульсирует от гула мешалок и конвейерных лент. Цементный пол слегка вибрирует у меня под ногами. Пока отец разговаривает с работниками, пожевывая эйер кихелех^[15], я смотрю, как противни заезжают в печи и выкатываются с другой стороны, заполненные рядами глянцевитых золотистых булочек.

Баби любит эйер кихелех. Мы всегда приносим его Баби после наших походов в пекарню. Полки в вестибюле склада набиты запечатанной в коробки выпечкой, которая с утра пораньше отправится в магазины, и на выходе мы прихватываем с собой столько, сколько можем унести. Здесь и знаменитые кошерные капкейки с радужной посыпкой, и увесистые бабки с корицей и шоколадом, и семислойные торты, сочащиеся маргарином, и мелкое черно-белое печенье, у которого я люблю отгрызать только шоколадную часть. Все, что отец наберет с собой на выходе, позже отправится к бабушке с дедушкой и будет вывалено на обеденный стол словно добыча, и я смогу попробовать абсолютно все.

Что может сравниться с такой роскошью, с изобилием конфет и сладостей, разбросанных по парчовой скатерти, словно товары на распродаже? Сегодня ночью я быстро провалюсь в сон, ощущая сладость глазури, забившейся между зубами, и крошек, что тают у меня за щеками.

Это один из немногих приятных моментов, которые я могу разделить с отцом. Обычно у меня нет поводов им гордиться. У него на рубашках желтые пятна под мышками, несмотря на то что Баби стирает почти всю его одежду, и улыбается он как клоун – слишком широко и глупо. Когда он заходит к Баби, чтобы повидать меня, то приносит эскимо в шоколаде Klein’s и смотрит, как я его ем, ожидая от меня слов благодарности. Видимо, он думает, что, обеспечивая меня сладким, исполняет свой отцовский долг. Уходит он так же внезапно, как и приходит, – убегает по каким-то своим «делам».

Я знаю, что ему дают работу из жалости. Его нанимают водителем, доставщиком – кем угодно в узких рамках того, что он может делать, не попадая впросак. Он этого не осознает; он считает, что его работа очень важна.

У отца много разных подработок, но он берет меня с собой только в пекарню (изредка) и в аэропорт (еще реже). Поездки в аэропорт интереснее, но они случаются всего пару раз в год. Знаю, радоваться визиту в аэропорт странно, поскольку в самолет мне попасть не светит, но мне ужасно нравится стоять рядом с отцом, пока он дожидается того, кого должен встретить, и наблюдать за толпами мечущихся туда-сюда людей с чемоданами, поскрипывающими им вслед, знать, что все они куда-то и зачем-то летят. До чего же удивителен мир, думается мне, в котором самолеты ненадолго садятся здесь, прежде чем волшебным образом возникнуть в аэропорту где-то на другом конце планеты. Будь у меня заветное желание, я загадала бы всю жизнь провести в путешествиях из одного аэропорта в другой. Сбросить оковы постоянства.

Отец привозит меня обратно домой, и я еще долго его не увижу, возможно, несколько недель – если только не столкнусь с ним на улице. Тогда я постараюсь отвернуться и притвориться, что не заметила его, чтобы он не подозвал меня и не представил тому, с кем разговаривает. Терпеть не могу эти жалостливые и любопытные взгляды, которыми люди одаривают меня, когда узнают, что я его дочь.

– Так это твоя мейделе^[16]? – снисходительно воркуют они, щиплют меня за щеки или тянут меня за подбородок скрюченными пальцами. А потом всматриваются в мое лицо, пытаясь увидеть в нем хоть какие-то черты, роднящие меня с ним, чтобы позже с кем-нибудь посплетничать: «Небех^[17], бедная крошка, ее ли вина, что она родилась? У нее же на лице написано, что она не в себе».

Баби – единственная, кто считает, что я на сто процентов в себе. Она в этом не сомневается, это видно. Она никого не осуждает. Она так и не навесила никакого ярлыка на моего отца, хотя, может быть, она просто ушла в отрицание. Когда она рассказывает истории из его детства, то описывает его как милого шалуна. Он был совсем тощим, поэтому она испробовала все способы, чтобы хоть как-то заставить его есть. Он получал все, что хотел, но не мог выйти из-за стола, пока не опустошит тарелку. Однажды он привязал куриную ножку к леске и бросил ее в окно дворовым котам на съедение, чтобы не сидеть за обедом часами, в то время как его друзья играют на улице. Когда Баби вернулась, он показал ей пустую тарелку, и она спросила:

– А где косточки? Косточки ты съесть не мог.

Так она и догадалась.

Я была готова восхититься отцовской смекалкой, но пузырь моей гордости лопнул, когда Баби рассказала, что ему не хватило мозгов продумать все наперед – вытянуть леску обратно и вернуть уже обглоданные кости на тарелку. Одиннадцатилетней мне хотелось, чтобы этот план – довольно хитроумный – был исполнен с большей сноровкой.

В подростковом возрасте его невинные проказы уже больше не казались милыми. Он по-прежнему не мог спокойно высиживать занятия в ешиве^[18], поэтому Зейде отправил его в лагерь Гершома Фельдмана на севере штата Нью-Йорк. Там была ешива для проблемных детей – обычная ешива, вот только за непослушание в ней наказывали побоями. Отца от чудачеств это так и не избавило.

Наверное, ребенка проще оправдать за причуды. Но как объяснить поведение взрослого, который месяцами хранит у себя в комнате пирог – пока запах плесени не становится невыносимым? Как объяснить, что делают в его холодильнике штабеля бутылочек с жидким розовым антибиотиком для детей, который отец считает нужным употреблять каждый день, дабы излечиться от неведомой болезни, которую не способен диагностировать ни один врач?

Баби по-прежнему старается о нем заботиться. Специально для него она готовит говядину, притом что Зейде не ест говядину уже десять лет – со времен скандала из-за куска кошерной говядины, которая оказалась совсем не кошерной. Баби до сих пор готовит для всех своих сыновей – даже для женатых. Они приходят к ней на ужин, хотя у них есть свои жены, которые должны их кормить, и Баби ведет себя, будто все так и должно быть. Каждый день в десять вечера она протирает столы на кухне и шутливо объявляет «ресторан» закрытым.

Я тоже здесь питаюсь и чаще всего здесь же и ночую, потому что мамы рядом больше нет, а на отца полагаться невозможно. Помню, что, когда была совсем маленькой, мама читала мне перед сном истории о голодных гусеницах и красной собаке по кличке Клиффорд. У Баби дома есть только книги с молитвами. Перед сном я произношу молитву Шма^[19].

Я хотела бы снова читать книги, потому что воспоминания о них – самые светлые в моей жизни, но английский я знаю плохо и не могу доставать себе книги сама. Так что вместо книг я поглощаю капкейки от Бейгеля и эйер кихелех. Еда приносит Баби особенное удовольствие и радость, и ее любовь к вкусностям заражает и меня.

Кухня Баби – что-то вроде центра вселенной. Это место, где все собираются поболтать и посплетничать, пока Баби вливает ингредиенты в чашу электрического миксера или помешивает варево в вечно булькающих на плите кастрюльках. Тяжелые разговоры ведут с Зейде за закрытыми дверями, а вот хорошие новости всегда приносят в кухню. Сколько себя помню, меня всегда тянуло в эту маленькую, выложенную белой плиткой комнатку, так часто окутанную паром от готовки. Еще малышкой я проползала один лестничный пролет из нашей квартиры на третьем этаже в кухню Баби на втором, осторожно переставляя свои пухлые ножки по выстеленным линолеумом ступенькам в надежде, что в конце пути меня ждет вознаграждение в виде стаканчика вишневого желе.

Именно в этой кухне я всегда ощущала себя вне опасности. От чего – я и сама не смогла бы объяснить, но только в кухне я не чувствовала себя потерянной в чужой стране, где никто не знал, кто я и на каком языке говорю. В этой кухне мне казалось, что я вернулась туда, откуда я родом, и обратно в хаос мне совсем не хотелось.

Обычно я залезаю с ногами на маленький кожаный табурет, притаившийся между столом и холодильником, и наблюдаю, как Баби взбивает жидкое тесто для шоколадного пирога, дожидаясь, когда мне дадут лопатку, которую я смогу облизать дочиста. Перед шабатом Баби пестиком заталкивает в мясорубку здоровые куски говяжьей печени, то и дело перемежая их горстями золотистого поджаренного лука, а с другой стороны придерживает миску, в которую похожая на крем перемолотая печенка сочится из отверстий мясорубки. Иногда по утрам она вливает в ковш молоко, добавляет туда дорогое голландское какао, доводит смесь до кипения и угощает меня густым темным горячим шоколадом, который я подслащиваю кубиками рафинада. Ее яичница-болтунья истекает сливочным маслом; ее бундаш – венгерская версия французских тостов – всегда идеально поджарен и хрустит. Смотреть, как она готовит, нравится мне даже больше, чем есть то, что в итоге выходит. Обожаю, когда дом наполняется ароматами; они медленно путешествуют сквозь анфиладу комнат, поочередно заглядывая в каждую. Я просыпаюсь по утрам в своей маленькой комнатке в самом дальнем конце квартиры и с интересом принюхиваюсь, гадая, над каким же блюдом Баби корпит сегодня. Она всегда рано встает, и к тому моменту, когда я открываю глаза, еда уже вовсю шкварчит на плите.

Если Зейде нет дома, то Баби поет^[20]. Мастерски взбивая пышный купол меренги в блестящей металлической миске, она напевает без слов своим тонким, слабым голоском. Это венский вальс, сообщает она мне, или венгерская рапсодия. Мелодии из ее детства, говорит она, воспоминания о Будапеште. Когда Зейде приходит домой, она прекращает петь. Я знаю, что женщинам не положено петь, но в присутствии семьи это дозволено. Но Зейде одобряет пение только в шабат. Поскольку Храм^[21] был разрушен, говорит он, нам не следует петь или слушать музыку, если для того нет особенного повода. Иногда Баби достает старый кассетный магнитофон, подаренный мне отцом, и снова и снова проигрывает на нем музыку со свадьбы моего двоюродного брата – негромко, чтобы услышать, если кто-то войдет. Стоит половицам скрипнуть в коридоре, она совсем его выключает.

Ее отец был коэном^[22], напоминает она мне. Он мог отследить свой род до священников, служивших в Храме. Коэны – обладатели красивых, звучных голосов. Зейде музыкальным слухом обделен, но он очень любит петь песни, которые пел ему отец еще в Европе, – традиционные мелодии шабата, которые в его исполнении превращаются в неблагозвучное блеяние. Баби качает головой и посмеивается над его стараниями. Она уже давно смирилась с тем, что подпевать ему невозможно. Из-за Зейде никто не попадает в тональность – его громкие, заунывные рулады заглушают все прочие голоса до такой степени, что мелодия становится неузнаваемой. Лишь один из ее сыновей унаследовал ее голос, говорит Баби. Остальные – такие же, как отец. Я сообщаю ей, что меня выбрали солисткой в школьном хоре, что, возможно, сильный и чистый голос достался мне от ее родных. Мне хочется, чтобы она мной гордилась.

Баби никогда не спрашивает, как у меня дела в школе. Ее не волнует, чем я занята. Будто ей вовсе и не интересно, что я на самом деле собой представляю. Она со всеми такая. Думаю, это оттого, что вся ее семья была убита в концлагерях и у нее больше не осталось моральных сил, чтобы привязываться к людям.

Все, что ее заботит, – это достаточно ли я ем. Достаточно ли ржаного хлеба, щедро смазанного сливочным маслом, достаточно ли наваристого овощного супа, достаточно ли квадратиков влажного, глянцевитого яблочного штруделя. Кажется, что Баби постоянно мечет тарелки с едой в мою сторону – даже в самые неподходящие моменты. Попробуй-ка эту жареную индейку на завтрак. Поешь салата коул-слоу в полночь. Что готовится – то и ешь. В буфете нет ни пакетов с чипсами, ни даже обычных хлопьев. У Баби едят только то, что было приготовлено дома.

О школе меня расспрашивает Зейде, но его интересует только, хорошо ли я себя веду. Ему важно, чтобы поведение мое было пристойным и никто не мог сказать, что у него взбалмошная внучка. На прошлой неделе он велел мне покаяться перед Йом Кипуром^[23], чтобы новый год я могла начать с чистого листа, волшебным образом превратившись в тихую богобоязненную девочку. В этот раз я впервые постилась – согласно Торе в двенадцать лет я стану женщиной^[24], а в одиннадцать девочкам положено сделать пробную попытку воздержания от пищи. Меня ждет великое множество новых правил, когда я перейду из детства во взрослую жизнь. Ближайший год – своего рода репетиция этой жизни.

До следующего праздника, Суккота^[25], остается всего несколько дней. Зейде нужна моя помощь, чтобы построить сукку – маленький домик из дерева, в котором мы будем принимать пищу в следующие восемь дней. Для того чтобы сделать крышу из бамбука, Зейде взгромоздится на вершину стремянки и будет выкладывать настил из тяжелых бамбуковых стволов поверх только что сколоченных балок, поэтому ему нужен тот, кто будет подавать ему бамбуковые палки. Бамбук издает гулкий стук, когда падает на свое место. Почему-то именно мне всегда достается эта скучная работа – часами стоять у подножия лестницы и по одной подавать палки в протянутые руки Зейде.

И все же мне приятно чувствовать себя полезной. Несмотря на то что бамбуковым стволам как минимум десять лет и весь предыдущий год они провели в подвале, у них свежий и сладковатый аромат. Я катаю их в ладонях, и их поверхность, отполированная до лоска за годы использования, кажется прохладной. Зейде медленно и бережно поднимает каждую палку. Зейде – небольшой любитель заниматься домашними делами, но на подготовку к праздникам он всегда находит время. Суккот – один из моих любимых праздников, потому что его отмечают на улице, на свежем осеннем воздухе. Когда дни начинают убывать, я смакую все до последнего солнечные лучи на крыльце у Баби, даже если от холода приходится закутываться в несколько свитеров сразу. Я ложусь на три составленных в ряд деревянных стула лицом к солнечным лучам, которые как могут пробиваются сквозь узкий проулок между теснящимися вдоль него «браунстоунами»^[26]. Нет ничего приятнее, чем чувствовать на коже ласку бледного осеннего солнца, и я нежусь в его лучах, пока они тают за унылым пыльным горизонтом.

Суккот – длинный праздник, но в середине его есть четыре дня без особых церемоний. В эти дни, называемые Холь ха-Моэд^[27], водить машину и тратить деньги не запрещено, и они почти не отличаются от привычных будней – за исключением того, что работать нельзя, поэтому многие куда-нибудь выбираются всей семьей. Мои кузены всегда куда-то ездят в Холь ха-Моэд, и я уверена, что кто-нибудь из них возьмет меня с собой. В прошлом году мы были на Кони-Айленде. Мими говорит, что в этом году мы поедем в парк кататься на коньках.

Мими – одна из немногих родных, кто хорошо ко мне относится. Думаю, это потому, что ее отец в разводе. Ее мать теперь замужем за мужчиной из другого рода, но Мими все равно часто заглядывает к Баби, чтобы повидаться с отцом