Мать каждый день оставляла ей сообщения. Разве это хорошо – вот так пропускать школу? А Джейни в курсе, что пора сдавать работу по Малкольму Иксу? И что на следующей неделе региональный дискуссионный клуб, к которому она столько готовилась, и руководитель клуба к тому же… Ну что ж, конец учебного года она тоже пропустила. Довольна?

Она смотрела, как он стоит, сгорбившись, над мойкой или трясущимися пальцами достает из шкафчика пластиковые тарелки. Терзалась вопросом, что могла ее мать найти в этом типе. Но терзалась недолго, потому что ведь понятно, что ничего мать в нем не нашла, и именно поэтому уехала, и именно поэтому держала Джейни подальше от него все эти годы.

Прежняя Джейни, насколько ей помнилось, редко спорила со старшими, зато новая Джейни оказалась той еще язвой и могла сказать что угодно, лишь бы задеть отца, сделать ему больно или вытянуть из него хоть слово. Между новой Джейни и ее бессмысленным отцом бушевали настоящие сражения. Однажды она забаррикадировала дверь. В другой раз выбросила в окно его одежду, вещи упали на автомобильную стоянку и лежали разноцветными кляксами на раскаленном асфальте, пока он наконец не спустился и не стал собирать их, натыкая на длинную поварскую вилку и сбрасывая в мешок, как заключенный, приговоренный к общественным работам.

О, зачем она уехала из дома? Конечно, объяснение этому было: девочка захотела встретиться с отцом, правильно? Люди все чего-то ищут. Рыщут по свету.

Она так и видела ту, другую себя, воображаемого близнеца, прежнюю Джейни, которая слетает по лестнице на улицу, на бегу бьет ладонью о поднятую вверх ладонь дворника (эту деталь она присочинила, потому что на самом деле редко разговаривала с дворником, но та, приморская версия ее “я” постепенно обрастала такой крутизной и добротой, которыми настоящая Джейни никогда не обладала).

Сообщения от матери становились все длиннее. Она рассказывала, как росла в маленьком городке в Айове, как ее собственный отец перебрался в США подростком, как он работал в с/х, стал гражданином и поставил перед собой задачу (по большей части провальную) объединить фермеров из разных частей страны. Он уезжал на несколько месяцев, потом на несколько недель возвращался и снова уезжал, а однажды не вернулся вовсе. Ее мать работала в сельхозуправлении, говорила на английском и воспитала дочь в твердом намерении никогда не влюбляться в бродягу. Но мать Джейни сама оказалась странницей, от матери ей достался язык, а от отца – сердце и фамилия. На пятом месяце беременности, когда ей еще и девятнадцати не исполнилось, она собрала чемодан и одна доволокла его до Нью-Йорка. Она купит Джейни билет на самолет, как только та будет готова. Она сама прилетит и заберет ее. Она не хочет ее заставлять, не хочет давить на нее, но она очень любит Джейни, ужасно по ней скучает, и ей страшно жаль, что все так получилось…

Наступил июль, и комары стали настолько назойливыми, а воздух настолько влажным, что Джейни почти не выходила из квартиры. Но в замкнутом пространстве они с отцом все больше погружались в безумие. Ей было до того одиноко, что иногда казалось, будто она слышит, как мать ее зовет. Ну разве она виновата, что переспала с этим оковалком? – будто спрашивала мать. Впрочем, сделка оказалась выгодной: ей досталась Джейни.

Как-то вечером отец молчал несколько часов подряд, и Джейни чувствовала, что вот-вот взорвется. Она вышла из кухни, сложила ладони рупором у рта и завопила: “Есть кто дома?”

Он оглянулся на нее и снова перевел взгляд на телевизор.

Ее так и распирало от злости. Она схватила со стола его телефон – сначала будто бы для того, чтобы посягнуть на его личное пространство, но потом, спохватившись, что не знает пароля, – просто чтобы напугать. Подбежала к кухонной мойке, включила воду и поднесла мобильник почти к самой струе.

– А ну отдай! – заревел отец.

Он вскочил с дивана, в приступе ярости сбросил ее телефон со столика и занес над ним ногу. Оба в ужасе замерли. Она сунула мобильник под воду. Он с силой топнул.

Стационарного телефона в квартире не было, так что они остались совсем без связи.

В тот вечер он выключил телевизор, и оба неслышно скользили туда-сюда по тихим комнатам, бестелефонные и еще более одинокие в компании друг друга, чем обычно. Из-за окон доносился треск цикад, едва различимый за долгим выдохом кондиционера. Джейни сидела на диване, обхватив руками колени. Он ушел к себе в комнату и захлопнул за собой дверь.

На следующее утро Джейни все так же сидела на диване, дожидаясь его, и вот он вышел. Она потащилась за ним на кухню, издевательски приговаривая:

– Надеялся, что меня тут больше нет, да? Все никак не придумаешь, как от меня избавиться, угадала? А это потруднее, чем сбежать самому, скажи?

– Да, хотел бы я придумать, как от тебя избавиться! – наконец проговорил он, схватившись за голову. – У меня по квартире бегает дикий зверь. Может, тебе поехать домой, а?

Она замерла. За все это время он ни разу не просил ее уехать. То, что эта последняя фраза оставалась непроизнесенной, казалось свидетельством чего-то, пусть совсем призрачного, но вот она все же прозвучала. Уезжай. Ты никогда не была мне нужна.

– И не мечтай! – проорала она в ответ. Ты от меня никогда не избавишься! – (Знала бы она.)

Она вытолкнула собою дверь и вылетела из квартиры.

Сначала она бежала, потом стала сбавлять скорость. Она так отчаянно хотела, чтобы мама была рядом, что почти физически ощущала ее присутствие. И отчетливо видела фигуру матери, уходящую вдаль.

Мама! Без телефона она уже второй день не слышала ее голоса. Как же, наверное, больно Джейни ее ранила: сбежала, не отвечала на звонки и вообще вела себя как худшая дочь, какую только можно родить, а ведь мать посвятила ей свою жизнь. Мама была права, когда вырвалась из этого города с Джейни, растущей внутри нее, ей хватило смелости проехать через всю страну – в противоположном направлении относительно путешествия Джейни. Она была совсем ребенком, немногим старше, чем Джейни сейчас, только она-то убегала ради любви, ради Джейни, а Джейни бежала потому, что разозлилась, – разозлилась на собственную мать.

Джейни примчалась в ближайший магазинчик, чтобы позвонить матери из последнего телефона-автомата на планете. (Конечно, он находился здесь, в этом тупом городишке.) Ей разменяли несколько скомканных банкнот. (Как она вообще дошла до такой жизни? У нее что, теперь даже телефона нет? И все ее сбережения закончились?) Мать к телефону не подошла, и Джейни оставила голосовое сообщение: “Привет, это я”. Она выровняла голос, постаралась унять дрожь, чтобы следующая фраза не прозвучала уж слишком отчаянно, какая-то последняя искорка гордости в ней еще теплилась. “Когда сможешь это послушать, перезвони”. И назвала номер телефона-автомата.

Повесив трубку, она уселась на бетонный парковочный столбик в нескольких футах от телефона и стала ждать, сидя на солнцепеке. Она увидела все, что хотела. Она настояла на своем, даже больше, чем требовалось. Хватит. Она хочет домой. Мама купит ей билет на самолет, который отправляется через несколько часов, и Джейни даже за сумкой не станет возвращаться в квартиру. Полетит домой прямо так, в чем есть. До аэропорта, если понадобится, дойдет пешком, – самолет взлетит, поднимет ее над землей, и она больше никогда в жизни не увидит этого придурка отца. Она ждала. Телефон зазвонил. И двадцати минут не прошло. Она коршуном бросилась на трубку.

– Джейни? – произнес женский голос, не мамин.

– Джуди? – отозвалась Джейни. Джуди была соседкой, маминой подругой. – Джуди, где мама?

– Джейни, слава богу. Мы все утро пытаемся дозвониться до вас с отцом. Уже в полицию хотели обращаться.

– У нас телефоны сломались.

– Оба?

– Я…

– Джейни, послушай. Произошла авария. Где ты?

– Авария? – переспросила Джейни.

Мама погибла. Во второй машине никто не пострадал.

Так что домой Джейни в тот день и в самом деле полетела, только не так, как рассчитывала. Отец довез ее до аэропорта на машине, бормоча слова соболезнований, которых она не слышала из-за рева мотора, только видела краем глаза, как шевелятся ненавистные губы. Отец провел ее через пункт досмотра, сунул несколько двадцаток на такси, когда приземлится, деньги она бросила в мусорное ведро в женском туалете, потому что не хотела от этого человека ничего. Отсидела поминки, похороны. Люди ставили перед ней тарелки с едой и потом убирали. Попадали в поле ее зрения, касались плеча, пристально вглядывались в глаза, двигали губами. Она и две недели спустя по-прежнему была все в той же глубокой заморозке, даже не начинала оттаивать, когда служба опеки развернула ее и отправила прямиком обратно – к отцу. Ведь он, в конце концов, был ей отцом и сказал, что возьмет ее. В момент аварии она жила у него (именно этот факт оказался роковым: она жила у него), и она согласилась, пришлось согласиться, потому что больше никаких родных у нее не было. В завещании матери в качестве опекуна была указана бабушка Джейни, но она жила в доме престарелых, и Джейни проведывала ее там два раза в год. Кроме нее было еще несколько дальних родственников в Мексике, которых Джейни никогда не видела, и почему же мама никогда не ездила туда, чтобы познакомиться с ними поближе? В общем, она полетела обратно, едва живая, едва способная произнести хоть слово. Что делать с учебой, ни она, ни отец не знали, так что она просто никуда не пошла. В деревенскую школу со здешними румяными детишками она бы записалась, только если бы ее туда затащили силой. И вот пришла социальный работник и затащила ее туда силой. Отец записал Джейни в местный одиннадцатый класс.

Первые пару лет Джейни была так раздавлена горем, чувством вины и ощущением безвыходности своего положения, что из состояния онемелости выходила не иначе как взорвавшись. Ее задача была как можно больше отсутствовать дома – точь-в-точь как делал отец. Но что еще ей оставалось?

Вообще-то было что-то несправедливое в том, что за одну нелепую детскую ошибку, которую она совершила в пятнадцать лет и которую мог совершить любой на ее месте, ей придется расплачиваться всю оставшуюся жизнь. Ведь понятно, что, останься она в Нью-Йорке, никто бы не смог отправить ее жить с отцом, которого она никогда в жизни не видела, который никогда не пытался с ней связаться, никогда не платил матери алиментов. В таком случае ее бы, конечно, повесили на одну из маминых подруг. Многие совершают глупости в пятнадцать лет, и ничего. Остаются на второй год или отправляются работать на зимних каникулах, чтобы расплатиться за то, что сломали, украли или разбили, или же месяц сидят под домашним арестом по выходным, а некоторых отправляют в рехаб. Но ее ошибка оказалась поистине катастрофической.

Именно осознание этой ошибки заставило Джейни придумать игру – ну, некое подобие игры. Она стала часто думать про прежнюю Джейни, ту, изначальную, и про то, как она продолжает жить вместе с мамой, – это была та версия жизни, в которой она не убежала, а значит, мама в тот день не оказалась в машине (теоретически такое было возможно) и значит, осталась жива, и у них все было по-прежнему, и в их отношениях, и вообще. Что-то там поделывает сейчас та, старая, настоящая Джейни?

* * *

Она размышляла об этом в новой школе, где учителя заунывно объясняли материал по заунывным учебникам, но прежняя Джейни эти уравнения прошла еще два года назад и к тому же новой Джейни школа была пофигу. У новой Джейни был длиннющий список того, что было ей отныне пофигу: дискуссионный клуб, шахматный клуб, вообще любые клубы и все подряд ученики, а также спорт каких угодно видов, поступление в колледж и будущее в целом. Учителя отстали от нее после первого же месяца, одноклассники – после второго. Постепенно ее печальная судьба стала известна всем, и школа расступилась перед ней. Меченная смертью, клейменная городом, латиноамериканка лишь на четверть, но в то же время толком и не белая. Возможно, приложи она усилие, ей бы нашлось здесь место, но она ничего для этого не делала. По коридорам она ходила будто в воздушном пузыре и сразу же ныряла на задние ряды. С девственностью покончила рано и без долгих церемоний (в шестнадцать лет и четыре месяца с сотрудником продуктового магазина). Тем временем старая, подлинная Джейни продолжала учиться в своей подлинной школе в окружении добрых друзей – тех добрых друзей, которые первое время писали новой Джейни каждый день, но потом стали писать все реже, по мере того как и сама Джейни писала им все реже, и не прошло и года, как переписка совсем прекратилась, потому что ни та, ни другая сторона толком не знала, о чем писать.

Она гадала, что-то там поделывает прежняя Джейни, обучаясь в выпускном классе. Новая Джейни (“новая улучшенная”, шутила она про себя) в последнем классе проучилась всего полгода. Она выпустилась в декабре: сдала экзамены вместе с недоумками годом старше, которые не осилили их летом, вырвалась из школы как можно скорее и тут же устроилась на работу в крупную фирму, которая занималась доставкой и перевозкой (хотя бы не с/х). Она выполняла одни и те же повторяющиеся движения по девять часов в день, четыре дня в неделю, пока люди по всей стране стучали по кнопкам и заказывали с доставкой на дом розовые рюкзаки, наушники с функцией шумоподавления, футболки со скидкой, наборы деревянных ложек, и работа Джейни заключалась в том, чтобы грузовики стартовали с другого конца страны, ехали ночь напролет и доставляли товары с той срочностью, которой заслуживали граждане. Новая Джейни смотрела на старую, которая вместе с друзьями подавала документы в университеты, которую мать водила на экскурсии по квадратным лужайкам колледжей, демонстрировала ей интерьеры готических построек, отправляла на пробные занятия в те колледжи, которые Джейни для себя “выбрала” (это слово было теперь испорченным, оно сыграло с ней злую шутку), и те, которые она добавила в список для “безопасности” (безопасность тоже было так себе слово).

Достигнув восемнадцатилетия, она вот над чем задумалась. Как раз в этом возрасте ее мать покинула родной город, увозя Джейни внутри себя. Она уезжала на поиски богатой жизни для них обеих, но теперь Джейни вернулась, так и не разбогатев и имея при себе не больше, чем было у матери целую жизнь назад: школьный аттестат и фальшивые водительские права – вот только вдохновения, чтобы последовать за призраком матери, было недостаточно.

Тем временем прежняя Джейни села на самолет (новая мысленно следила за ее перемещениями, видела, как она идет по длинному коридору аэропорта Кеннеди) и отправилась в длинные предуниверситетские каникулы в… Марокко! Там она выучила французский и (наконец-то) испанский (ведь мать так давно ее упрашивала), за четыре месяца – два языка, а заодно несколько фраз на арабском, чтобы пускать пыль в глаза, побродила по архитектуре чужой страны, впервые влюбилась и много чего еще. Новая Джейни воображала, какой умной и увлеченной была та, старая.

Новая Джейни, которая теперь была “эта Джейни”, или просто “Джейни”, или “старый добрый вкус” (так она шутила про себя, когда приводила домой мужчин и изредка женщин, с которыми знакомилась в сети), по-прежнему жила с отцом. В те часы, когда она не следила за процессом переправки населению срочных товаров, Джейни сидела на том же диване, что и в первый вечер, сидела и смотрела футбол вместе с отцом, потому что, да черт его знает почему. Отец вручал ей картонные ведерки с жареным мясом, лоточки с салатом коул-слоу в качестве “здорового гарнира” для дочери и огромные разбухшие стаканы диетической газировки. И все это пока первая Джейни – та, которой следовало остаться единственной настоящей, – закончила первый курс в университете на отлично, вскладчину с тремя подружками сняла квартиру в районе получше, и – ах, как же им там было весело! По ночам прежняя Джейни бродила по мостам, тротуарам и улицам. А днем шла за своими мечтами, ясными и неразмытыми, хоть новой Джейни их было и не разглядеть. Прежняя Джейни, искушенная, но романтичная, была на одной волне с родным городом и вместе с другими ньюйоркцами выходила на улицы, какие бы потрясения к тому ни побуждали: подымется ли ураган, отключат ли электричество, или вдруг какая война дотянется до Нью-Йорка, коснется его своими черными пальцами. С матерью Джейни по-прежнему виделась каждую неделю. Они встречались на открытиях выставок, ели на верандах кафе под весенними навесами, мать делилась с ней мудростью, и Джейни вполсилы притворялась, что не слушает, но на самом деле ловила каждое слово.

Для Джейни было очень важно понять, в какой точке два “я” могли пересечься. Это была такая игра. Например, что если прежняя Джейни и новая одновременно произнесут одно и то же слово? Что если обе Джейни скажут – ну а почему нет? – скажут слово “привет” в одну и ту же секунду – в 14.04 по центральному поясному времени / 15.04 по восточному? Или вдруг в унисон обратятся к людям с одинаковым именем? Она произносила вслух имена мужчин, с которыми встречалась – “Билл”, “Коротышка”, “Трак”, – на всякий случай звала их по имени чаще, чем следовало, хотя сильно сомневалась в том, что подлинная Джейни могла встречаться и уж тем более спать с человеком по имени Трак. Или с женщиной, “Вики”, с длинными черными волосами. Джейни шептала имя ей в волосы: “Вики, Вики, Вики”, давая подлинной Джейни три лишних возможности выйти на связь.

Она думала об этом каждый вечер, когда ее начальник, Мэнни, выливал в раковину остатки кофе. “До завтра, Мэнни”, – говорила Джейни. Она пропевала это имя еще несколько раз себе под нос, пока Мэнни махал рукой и уходил. “Мэнни, Мэнни, Мэнни” – будто пыталась докричаться до другой Джейни, вынуждая ее отыскать кого-нибудь с таким же именем на ее перенаселенном далеком острове и таким образом выйти на связь.

– Ты что-то хотела? – спрашивал Мэнни, высунув голову из-за двери.

Это была фантастика наоборот. Джейни не интересовали сюжеты про разветвление будущего, где один неверный поступок запускает новую цепочку событий, далекую от изначальной. Такое она уже проделала и теперь испытывала на себе последствия. Ей были интереснее истории, в которых ты делаешь что-нибудь не так, но жизнь при этом остается прежней.