– А бывает, что ты плачешь?

Отец:

– Однажды было, да, год назад, когда я как-то вечером сидел дома. А потом мне захотелось пойти развлечься!

Она:

– А время тянется для тебя так же мучительно долго, как и в юности?

Отец:

– О, значительно дольше. Каждый день я как бы застреваю во времени. Вот, к примеру, сейчас: уже давно стемнело, а мне все еще кажется, что вечер только начинается.

Он крутанул руками вокруг головы. Она повторила за ним его движение и спросила, что это значит.

Отец:

– Я обернул голову теплым платком, представив себе долгую ночь впереди. – Он уже не хихикал, а громко смеялся. – И ты так же кончишь, Марианна. Кстати, сказав тебе это, я выполнил свою миссию.

Они посмеялись, и она заметила:

– Что-то похолодало. Верно?

Они спустились с холма с другой стороны поселка. Отец вдруг остановился и поднял вверх палец. Она обернулась на ходу:

– Да не останавливайся же, папа, если что-то хочешь сказать. Мне это еще в детстве действовало на нервы.

На следующий день они ходили по отделу женской одежды большого универмага в близлежащем торговом центре. Продавщица, обращаясь к иностранке, которая вышла из кабинки в зеленом костюме и теперь стояла в нерешительности, сказала:

– Он вам очень к лицу.

Отец подошел и возразил:

– Но это же неправда. Костюм премерзкий. Он ей вообще не идет.

Марианна быстро шагнула к ним и потянула отца дальше.

Они поднялись на эскалаторе; сходя с него, отец споткнулся. Идя дальше, отец взглянул на нее и сказал:

– Мне хочется обязательно с тобой сфотографироваться. Здесь есть автоматы?

Когда они подошли к фотоавтомату, служащий как раз менял в нем проявитель. Отец нагнулся к фотографиям-образцам, прикрепленным к стенке аппарата: на четырех фотографиях, одна под другой, был изображен молодой человек, верхняя губа его приподнялась в улыбке; на одной фотографии была еще девушка. Отец внимательно присматривался к служащему – тот запер аппарат и выпрямился, и тогда отец словно бы с изумлением показал на фотографии:

– Да ведь это вы! Не правда ли?

Служащий стоял рядом со своими фотографиями; он выглядел теперь значительно старше, был почти лысый и улыбался иначе. Он кивнул. Отец спросил про девушку, но служащий лишь махнул рукой, будто что-то отбросил прочь, и удалился.

Сфотографировавшись, они в ожидании снимков ходили поблизости; отец останавливался у многих вещей. Когда они вернулись, автомат как раз выдал фотографии. Молодая женщина взяла их, но на фотографиях было лицо совершенно незнакомого человека.

Она оглянулась: перед ней стоял оригинал.

– Ваши фото уже давно готовы. Я позволил себе их посмотреть. Извините.

Они обменялись фотографиями. Отец долго разглядывал незнакомца и наконец сказал:

– Вы же актер, не правда ли?

Тот молча кивнул и отвел глаза:

– Но сейчас я безработный.

Отец:

– Вы всегда стесняетесь слов, которые должны произнести. От этого усиливается чувство неловкости.

Актер рассмеялся и опять отвел глаза.

Отец:

– Вы и в частной жизни так малодушны?

Актер сперва засмеялся и отвел было глаза, но тут же посмотрел на отца.

Отец:

– Ваша ошибка в том, полагаю, что вы всегда удерживаете в себе что-то о себе. Для актера вы недостаточно нахальны. Вы хотите походить на героев из американских фильмов, но никогда не станете подвергать себя риску. Поэтому получается, что вы только рисуетесь.

Актер поглядел на молодую женщину, но она не вмешалась в беседу.

Отец:

– Я полагаю, вам надо научиться по-настоящему бегать, по-настоящему кричать, раздирая рот. Я замечал, что вы, даже когда зеваете, не смеете широко открыть рот. – Он двинул актера кулаком в живот, тот скрючился. – К тому же вы плохо тренированы. Сколько времени вы без работы?

Актер:

– Я уж и дней не считаю.

Отец:

– В следующем фильме подайте мне знак, что вы меня поняли!

Актер с силой стукнул себя кулаком по ладони. Отец повторил его жест.

– Вот так! – Он пошел прочь и, обернувшись, крикнул: – Вас еще по-настоящему не открыли! Я радуюсь, видя, что вы от фильма к фильму становитесь старше.

Актер и молодая женщина, посмотрев вслед отцу, пожали друг другу руки и одновременно отпрянули от легкого удара электрического тока.

Она сказала:

– Зимой все бьет электричеством.

Они хотели разойтись, но поняли, что им нужно идти в одном направлении; они молча пошли рядом. У автостоянки, нагнав отца, они попрощались еще раз кивком головы, но все же прошли еще немного вместе: их машины, как оказалось, стояли почти рядом.

Отъезжая, она заметила, что актер обгоняет ее; он смотрел прямо; она свернула.

Молодая женщина стояла с отцом и мальчуганом на перроне. Когда поезд подошел, она сказала:

– Твой приезд меня очень поддержал, папа.

Хотела еще что-то добавить, но запнулась. Отец стал бурно жестикулировать и вдруг сказал, обращаясь к мальчугану, который поднимал его дорожную сумку:

– Ты знаешь, что я по-прежнему не различаю цвета. Но я хочу, чтобы ты знал также, что есть еще кое-что, чего я по-прежнему не делаю: хотя меня скоро можно будет назвать стариком, я не хожу дома в домашних туфлях и тем горжусь!

Он очень ловко, не споткнувшись, спиной поднялся на подножку и исчез в вагоне; поезд уже тронулся.

Мальчуган заметил:

– Он не такой уж неловкий.

Она:

– Он всегда только прикидывался.

Стоя на пустом перроне – следующий поезд прибывал только через час, – они обернулись и посмотрели на полого уходящую вверх гору за городком.

Она сказала:

– Завтра сходим на гору! Я никогда еще не была там, на вершине.

Мальчуган кивнул.

Она:

– Но нам нельзя будет долго копаться. Дни еще короткие. Захвати с собой компас.

Под вечер они зашли в зоопарк поблизости от дома, где звери живут на открытом воздухе, и оказались среди множества людей, которые молча двигались по дорожкам между вольерами; только в комнате смеха несколько человек громко хохотали. Солнце зашло, большинство посетителей заторопились к выходу. Молодая женщина и мальчуган остановились у какой-то клетки, стояли, смотрели. Смеркалось; поднялся ветер, они остались в парке почти одни. Она сидела на краю бетонной площадки, по которой мальчуган кружил на электромобиле.

Она поднялась, но он крикнул:

– Здесь так здорово! Я еще не хочу домой.

Она:

– Я тоже не хочу. Я и встала потому, что здесь так здорово.

Она глядела на желтевшую полоску закатного неба, на фоне которого безлистные ветки казались особенно голыми. Внезапно откуда-то ветер погнал по бетонному треку сухую листву – словно из другого времени года.

Они подошли к дверям своего дома уже в темноте. В почтовом ящике лежало письмо. Прочтя адрес, она передала письмо сыну. Воткнула ключ в замочную скважину, но не отпирала. Мальчуган ждал; в конце концов он сказал:

– Может, войдем?

Она:

– Давай побудем еще немного на воздухе!

Они долго стояли перед дверью. Какой-то человек с плоским чемоданчиком, пройдя мимо, снова и снова оборачивался на них.

Вечером, пока она готовила в кухне ужин, время от времени забегая в большую комнату, чтобы править рукопись, мальчуган читал вполголоса письмо: «Дорогой Стефан! Вчера я видел тебя, когда ты возвращался из школы домой. Я ехал в потоке машин и не мог остановиться. Ты как раз применил захват шеи, борясь со своим толстым приятелем». В этом месте мальчик хмыкнул. «Иной раз мне кажется, что тебя вообще никогда не было. Мне хочется тебя видеть и, – тут читающий мальчуган нахмурил брови, – тебя обнюхать…»

Ночью молодая женщина сидела одна в большой комнате и слушала музыку, все время одну и ту же пластинку: “The Lefthanded Woman”^[2].

 
Она вышла со всеми
Из шахты метро
Она поела со всеми в закусочной
Она сидела со всеми в прачечной-автомате
Но однажды я увидел ее одну
У стенда с газетами
 
 
Она вышла со всеми из конторы
В высотном здании
Она толкалась со всеми
У прилавка универсама
Она сидела со всеми у детской площадки
Но однажды я увидел ее в окно
Одну за шахматной доской
 
 
Она лежала со всеми в газоне парка
Она смеялась со всеми
В комнате смеха
Она визжала со всеми, летя с «русских гор»
А потом я увидел ее одну —
Только в моих мечтах
 
 
Но сегодня у меня в незапертом доме:
телефонная трубка лежит наоборот
карандаш – слева от блокнота
а рядом – чашка, ручкой влево
повернутая
рядом яблоко, очищенное слева направо
(не до конца очищенное)
Занавески отдернуты с левой стороны
И ключи от дома лежат
В левом кармане пиджака
Ты выдала себя, женщина-левша!
А может, хотела подать мне знак?
 
 
Я хотел бы встретить тебя в ч у ж и х к р а я х
Там я наконец-то увижу тебя
одну среди всех других
И ты увидишь
МЕНЯ
среди тысяч других
И мы наконец-то пойдем навстречу
друг другу.
 

Утром молодая женщина и мальчуган, одетый без нарочитости для прогулки на гору, кстати, не очень высокую, вышли из дому. Они шли по улочкам, мимо других бунгало; остановились только у одного глухого, как и почти все здесь, фасада, перед коричневой дверью, справа и слева от которой висели два фонаря на черных ножках, словно украшая гигантский саркофаг.

Они шли дальше по отлого поднимавшейся вверх лесной дороге, где солнце просвечивало едва брезжущим светом. Свернув с дороги, они полезли вверх по склону, прошли мимо пруда, вода из которого зимой была спущена. Остановились у еврейского кладбища в гуще леса, где надгробья наполовину ушли в землю. Поднялись выше – там ветер гудел на очень высокой ноте, чуть не до боли в ушах. Снег здесь был чистый, белый, а ниже он был усыпан крупинками сажи; вместо собачьих следов тут виднелись следы косуль.

Они поднимались все выше, продираясь сквозь подлесок. Отовсюду доносилось птичье щебетанье. Маленький ручей звенел талой водой. Из дубовых стволов росли тонкие ветви, на которых шевелились сухие листья; полоски белой коры, свисая с берез, дрожали.

Они пересекли поляну, на краю которой сгрудились косули; увядшие травинки выглядывали из-под не очень глубокого снега и склонялись на ветру.

Чем выше они поднимались, тем светлее становилось вокруг. Их потные лица были исцарапаны. На вершине – путь к ней был не слишком долгим – они присели с подветренной стороны валуна и из сухого хвороста сложили костер.

Уже перевалило за полдень, они сидели у костра, глядя вниз, на долину, где время от времени в лучах солнца взблескивала проезжавшая машина; мальчуган держал в руках компас. Внезапно в долине вспыхнул длинный луч и тут же погас: открытое окно среди многих закрытых.

Было так холодно, что клубы дыма от костра, едва поднявшись с подветренной стороны над валуном, тотчас рассеивались и исчезали. Молодая женщина и мальчуган поели картошки, которую прихватили с собой в мешочке и испекли в золе, выпили горячего кофе из термоса. Она повернулась к сыну, тот неподвижно сидел, не отрывая глаз от долины. Она легонько погладила его по спине, и он, словно именно это и следовало сейчас сделать, рассмеялся.

Немного погодя она сказала:

– Однажды ты так же сидел у моря и часами смотрел на волны. Помнишь?

Мальчуган:

– Конечно. Было уже темно, но я не хотел уходить. Вы с отцом рассердились, вы опаздывали в отель. На тебе был зеленый костюм и белая кофточка с кружевными манжетами. А еще шляпа с большими полями, тебе приходилось ее держать из-за сильного ветра. На том берегу не было ракушек, только круглые камешки.

Она:

– Когда ты начинаешь вспоминать, я боюсь, как бы ты задним числом на чем-нибудь не поймал меня.

Мальчик:

– На другой день Бруно шутя толкнул тебя в платье и туфлях в море. На тебе были коричневые туфли на застежке с пуговкой…

Она:

– А помнишь, как однажды вечером ты лежал тихо-тихо на спине в песочнице перед домом?

Мальчик:

– Этого я совсем не помню.

Она сказала:

– Вот теперь-то наконец и я кое-что вспомнила! Ты заложил руки за голову и подогнул под себя ногу. Было лето, ночь стояла совсем ясная, без луны, одни звезды на небе. А ты лежал на спине в песочнице, словно тебе ни до чего дела нет.

Немного погодя мальчуган сказал:

– Может, потому, что в песочнице мне было так спокойно.

Они поглядывали вокруг, ели. Внезапно она рассмеялась, покачала головой. И стала рассказывать:

– Много лет назад я как-то видела картины одного американского художника, четырнадцать штук, поставленные в ряд, они изображали крестный путь Иисуса Христа – ты же помнишь, как он исходил кровавым потом на горе Елеонской, как его бичевали и так далее… Но на картинах не было ничего, кроме белого фона и черных штрихов, которые пересекали его вдоль и поперек. Предпоследняя картина – «Снятие с креста» – была почти вся заштрихована черным, а последняя, на которой Иисуса кладут в гроб, была неожиданно совсем белая. И вот что самое странное: я шла медленно вдоль этого ряда картин и когда дошла до последней, совсем белой, я внезапно, секунду-другую, видела на ней предыдущую, почти черную, как рябящее в глазах отражение, а потом опять только белую.

Они поглядывали вокруг, ели и пили. Мальчуган попытался свистнуть, но на холоде у него ничего не получилось. Молодая женщина сказала:

– Давай, перед тем как уйти, еще раз снимемся.

Мальчуган снимал ее громоздким старым «полароидом»^[3]. На снимке она вышла так, будто ее снимали снизу, точно она смотрела на снимавшего сверху вниз, стоя на фоне неба; еще вышли только самые верхушки деревьев. Она, словно испугавшись, воскликнула:

– Такими, значит, видятся взрослые детям!

Дома она села в ванну, и мальчуган тоже сел к ней. Они откинулись на спину, прикрыли глаза. Мальчик сказал:

– Я все еще вижу деревья на горе.

От воды шел пар. Их поселок в сумерках казался частицей леса, высившегося позади, и темнеющего неба. Мальчуган в ванне засвистел, она посмотрела на него, пожалуй, даже строго.

Ночью она сидела за пишущей машинкой и быстро печатала.

Днем она шла в толпе по пешеходной зоне городка, с пластиковой сумкой в руках, довольно помятой, которой, видимо, уже не раз пользовались. Среди людей, шедших впереди, был Бруно. Она следовала за ним, а он уходил все дальше. Немного погодя он словно случайно обернулся, и она тотчас сказала:

– В магазине, вот там, дальше, я недавно видела свитер – он тебе подойдет.

Она взяла его за руку, и они зашли в магазин, где продавщица – за ней стоял манекен – сидела, закрыв глаза, сложив красные огрубелые руки на коленях, и отдыхала; брови у нее свело, точно успокоение было болью, уголки губ опустились. Когда Марианна и Бруно вошли, она поднялась, опрокинув при этом свой стул, и споткнулась о валявшуюся на полу вешалку.

Она чихнула, надела очки; снова чихнула.

Молодая женщина заговорила с ней медленно, словно хотела ее успокоить:

– На прошлой неделе я видела у вас в витрине серый мужской свитер из кашемира.

Продавщица, перебирая пальцами, поискала на одной из полок. Марианна, заглянув ей через плечо, достала свитер и подала Бруно, чтобы он примерил. Из угла, где на полу стояла детская корзинка, послышался плач. Продавщица сказала:

– Я не рискую подходить к нему с таким насморком.

Молодая женщина пошла в угол, успокоила ребенка – просто нагнулась над ним, и только. Бруно был уже в свитере и смотрел на продавщицу, но та лишь пожала плечами и долго сморкалась. Марианна тихо сказала Бруно, чтобы он не снимал свитера. Он хотел заплатить, но она покачала головой, показала на себя и подала продавщице купюру. Продавщица ткнула пальцем в пустую кассу, тогда молодая женщина так же тихо сказала, что зайдет за сдачей завтра.

– Или вот что: зайдите вы ко мне. Да, зайдите ко мне!

Она быстро написала свой адрес.

– Вы же одна с младенцем. Не правда ли? Как приятно видеть в магазине человека, а не раскрашенный монстр. Извините, что я так говорю о вас, будто имею на это право.

Когда они выходили, продавщица достала карманное зеркальце и посмотрелась в него; поднесла к носу карандаш от насморка, провела им по губам.

На улице Марианна сказала Бруно:

– Так ты, значит, еще жив…

Бруно ответил даже как-то радостно:

– Иной раз вечером я сам как-то вдруг удивляюсь, что я все еще существую. Вчера, кстати, я заметил, что перестал считать дни, прожитые без тебя. – Он засмеялся. – Мне приснилось, что все люди один за другим сходят с ума. Все, кого поражала болезнь, начинали откровенно радоваться жизни, так что у нас, кто остался здоровым, совесть была чиста… Стефан спрашивает обо мне?

Она сказала, снимая у него сзади со свитера этикетку:

– Заходи как-нибудь.

Она ушла, а он зашагал в другом направлении.

Она читала в кафе газету и что-то про себя бормотала. Подошел актер и остановился перед ней.

– Я узнал вашу машину, там, на стоянке.

Она поглядела на него без удивления, сказала:

– А я как раз читаю, после долгого перерыва, газету. Я ничего не знала, что происходит в мире. Какой у нас месяц?

Актер сел за ее столик:

– Февраль.

– А в какой части света мы живем?

– В какой-то одной среди других.

Она:

– У вас есть имя?

Актер назвался, отвел глаза в сторону и, засмеявшись, стал передвигать рюмки туда-сюда по столу. Наконец снова взглянул на нее и сказал:

– Я еще никогда не бегал за женщинами. Вас я ищу уже несколько дней. У вас такое кроткое лицо – будто вы всегда помните, что придется умереть! Извините, если я говорю глупости. – Он покачал головой. – Ах, мне вечно хочется взять свои слова обратно! В последние дни я не знал ни минуты покоя от страстного желания увидеть вас. Не сердитесь, пожалуйста. Вы кажетесь мне такой свободной, у вас такая, – он рассмеялся, – такая сильная линия жизни на лице! Я сгораю от желания видеть вас, все во мне пылает от желания вас видеть. Вы, может, думаете, что я психую оттого, что так долго сижу без работы? Но не говорите ничего. Вы должны быть со мной. Не оставляйте меня одного. Я хочу вас. Какими же потерянными созданиями были мы до сих пор, не правда ли? У одной трамвайной остановки я прочел: ОН любит тебя, ОН спасет тебя, и я тотчас подумал о вас. Нет, не ОН, МЫ спасем друг друга. Мне хотелось бы со всех сторон окутывать вас, ощущать вас всюду, рукой чувствовать жар, исходящий от вас, еще прежде, чем я коснусь вас! Не смейтесь надо мной. О, как я жажду вас! Быть с вами сейчас, во всю силу, навсегда!