Сон мне: тракт малоезжий, протяжен и дик.
Песню вою на долгий – на Русский – салтык.
 
 
На распутьях кричу, сам себе печенег:
– Есть ли во поле жив хоть один человек?!
Как живёшь без креста да без веры отцов?
 
 
– Лишь глазницы пустые, провал их свинцов.
– Лишь пустые глаза у живых мертвецов.
– Лишь молчанье в ответ. Этот мир – не жилец.
 
 
Вот и сказочке нашей приходит конец.
 
 
Ах, во снах зелена, изумрудна трава!
Как шелка мурава! А проснёшься – мертва.
А очнёшься, – похмельно болит голова,
опоённая ложью…
 

 
Надоело. Надоело.
Я сегодня пью вглухую.
Я сегодня, грешным делом,
в одиночестве тоскую.
 
 
Хоть бы кто зашёл однажды, —
хоть Алёшка, граф продажный,
хоть каприйский буревестник,
хоть братан их, Ванька Каин,
хоть из нынешних балбесов,
хоть поганый мент, хоть каждый
мимошляющий татарин…
Всё равно. Подымем вместе
за Отечество – без бесов,
за Россию – без окраин!
 

 
…Две рюмки – похмелье, вареньице к чаю.
В домашнем застенке на лире бряцаю.
Осенний мотив навязался с утра:
– Мы вольные птицы! Пора, брат, пора…
 

 
Всё о печали, друг мой, о печали…
Поговорим с тобою до утра.
(Ты не заметила, как нынче странно стали
темнее дни, яснее вечера? —
Об эту пору вечной Дикой Степью
к орде поганых шла святая рать…)
Вино откроем и свечу затеплим.
Не засыпай, ещё не время спать.
Будь милосердна. Мне в такие ночи,
когда лежишь измученный, без сна,
приходят мысли тёмные – и точат.
И страшен крест молчащего окна.
И страшен мрак, таящийся повсюду.
Как вспомнишь, – многая текла вода,
а мертвецы не встали никогда,
и не дождаться Воскресенья чуда.
Как вспомнишь, сколько их ушло тогда,
где так и жили, – с верой, но без Бога,
где жизни запрессованы в года,
а кости запрессованы в дорогах,
в дорогах, уходящих на восток
такой огромной выстраданной ложью,
что в поезде «Москва – Владивосток»
зайдётся сердце непонятной дрожью^[1].
Умытый кровью, в чарованье навьем,
лежит простор – века веков! – страны.
Безумьем дедов и отцов бесславьем
мы от зачатья нашего больны.
 
 
И кровь отмщенья ждёт…
 

 
…Осень. Осели осы на перекрестье оконном.
Гроздьев красным-красно. Грузен жёлтый закат.
Из дому выйдешь – осень. Льнут к ладони со звоном
лисые лица листьев, ластятся – и летят.
 
 
Осень. Земные оси к небесным легли положе.
Мёрзнет звёздная россыпь. В изморози водосток.
К ночи острее воздух. Поздний спешит прохожий.
В гулком проулке глохнет подкованный каблучок…
 

 
Меня в бессоннице настиг
один случайный миг видений:
созвучен мне чужой язык,
близки чужих преданий тени.
 
 
И – нелюбимое дитя —
в изгнанье дальнем и сладимом,
земле оставленной не мстя,
живёшь не пасынком, но сыном.
 
 
И забываешь сушь, и зной,
и муку зим, и снег степной.
 
 
…И понял я, —
под чуждым небом
нам не найти чернее хлеба
и горше горького вина —
неволи, выпитой до дна,
познав свободу неземную,
а на земле и воли нет.
 
 
Лишь на Руси единой свет.
 

 
…И не о тех,
т е п е р ь забывших род свой
 
 
Но – в одиночестве, как в странном сне,
вдруг ощутив знобящий знак сиротства —
во тьме ночной чредой явились мне:
и давний снег, багрённый Русской кровью,
и тени жён, познавших муку вдовью
(их долгий бабий крик до немоты),
и скорбных кладбищ Русские кресты,
там, на чужбине, – имена простые
фамилий славных, кость и кровь России.
(Т в о е й России, Господи, – прости
чужбину им, умершим и убитым.)
 
 
…Не мне ли знать,
ч т о д н ё м, д л я н а с с о к р ы т ы м,
нас всех Владыка призовёт, и примет,
и души наши благодатью летней
в последней правде и в любви последней
соединит; и враг врага обнимет,
и цвет знамён в один сольётся цвет? —
Но плачу я, и горше плача нет,
когда ночами сны мне снятся злые, —
как навсегда уходят корабли,
как сохнут слёзы ясных глаз России,
рассеянные по лицу земли…
 

 
Шалавой ночью выйду в город.
Фонарной строчкою пропорот
пространства тёмного кусок,
и тьма – опасная, как ворог —
забилась в каждый уголок.
А мне нужда подбить итог,
прожитых лет учесть сознанье
и загадать ухода срок.
Нагим пришёл я в вечер ранний,
пришёл без имени и званья
в морозный мир, в январский сад.
Я стал богаче полузнаньем,
я невесёлый прячу взгляд.
Мне отлюбилось время клятв,
мне ближе мир, где жить свободней,
где сад – просвечен и костляв.
Бреду в тоске иногородней.
Пообочь в беленькой исподней
берёзка жмётся у ларька, —
не одинок я в час Господний!
И ночь беззвёздная легка,
когда мигнут издалека
глаза собачьи в подворотне,
как два бессонных светлячка…
 

 
Во поле чистом оглохшая мгла.
 
 
…Сны безнадежны, – и в каждом из них
тёмные лица сограждан моих,
вечная грусть глубоко залегла.
Выйдешь ли ночью, видишь воочью —
чёрные флаги простёрли крыла…
 
 
Во поле нашем оглохшая мгла.
 
 
…Только волнуются тени живые
мёртвых теней, да идут постовые —
страшен и тяжек размеренный шаг, —
душу обыщут, и взвоешь в кулак.
Ох, как дороженька узкая зла…
 
 
Во поле Русском оглохшая мгла.
 

 
Небо с пёстрой землёй смыкая,
буйство красок земных смиряя,
чёткость линий дневных стирая,
мгла вечерняя – мгла сырая —
опускалась на землю рано.
Воздух в клочья сбивался странно,
на ветвях зависая рвано, —
воздвигалась гряда тумана,
беспросветная и глухая.
Было зябко, и зыбко было.
 
 
Било десять. Дорога стыла
льдом весенним. Двенадцать било.
Небо Млечным Путём пылило.
В переплёты окна сквозило,
сквозняками тянуло с пола.
И стоял я, смятеньем скован,
нетерпенья и смуты полон.
И луна, голуба и пола,
из фабричной трубы всходила,
половинной мерцая долей.
 
 
Пополуночи час и боле
било смутно. Мои мозоли
костенели. Без сил, без воли —
обрастал я пером. И в боли
удлинялись мои лопатки.
Когти в пух обрамлялись гадкий.
И рассвета стыдясь, украдкой
подоконник покинув гладкий,
полетел я над Русским полем,
непривычным крылом махая.
 

 
Вот говорят: «Не стоит пить,
всю жизнь паря за облаками,
что н е т тебя, что ты не с нами
и что нельзя с тобою жить…»
Всё так.
Но так тому и быть.
А каково м н е – т р е з в ы м – с вами?!
 

 
Опять со мной моя бессонница,
ночное тихое житьё.
Опять устало лампа клонится —
и жёлт, и жалок свет её.
Но, отгороженная шторами,
по эту сторону окна
мерцает странными узорами
моя надменная страна.
Моя держава сероокая
проступит медленно во мгле,
в небытие уйдя истоками,
вся умещаясь на столе.
Тяжёлой венчанный короною,
я слышу подданных моих.
И Муза – гостья непреклонная —
ко мне ведёт покорный стих.
И – гостья гордая – Музы ка,
печалясь пленною струной,
изысканнейшим из языков
в тиши беседует со мной.
И – не пьянея – пьёшь дарованный
напиток светлый и хмельной,
земной свободою раскованный —
и этой властью неземной, —
пока за призрачными шторами
не проступил квадрат окна,
пока людскими разговорами
не прозвучала тишина…
 
 
Но над землёй моей устало
я руки бледные скрестил. —
И тьма была —
и светом стала.
И ночь плыла
светло и ало
в согласном трепете светил.
 

 
Нынешней ночью – кромешных потёмок
глубь созерцая – придумалось мне:
в доме оставлен ослепший ребёнок,
взрослыми брошен…
 
 
Бревно на бревне,
дом оседал. Неразумные твари
стены точили, и пахло грибком
в комнатах дома. И было по паре
тварей на стену. И восемь – на дом.
Немощный, бледный, со слабостью в теле,
белые в тьму упирая зрачки,
мальчик вжимался в простенок; и пели
странную песню слепые сверчки,
дом разрушая, из стен выпуская
живших когда-то людей голоса.
Слов проплыла шелестящая стая,
слуха коснувшись…
 
 
Смежая глаза,
он обмирает и голову клонит,
тёмной, неведомой силой влеком, —
падает на пол, уткнувшись в ладони,
нож ощущая шестым позвонком.
 

 
…Душа устала быть душой, —
в её раздвоенности, в той
неразрешимости слиянья
сиянья утреннего с тьмой
глухой, полунощной, густой —
её вседневные метанья
и ежедневный подвиг твой, —
душа устала быть душой…
 

 
Свет ли фонарный, свеча ли в руке —
странно мерцают за чёрным стеклом
в круглом окошечке слуховом
дома напротив, на чердаке;
 
 
в ближнем к фронтону. Загадочный свет,
зыбкий. И полночь недавно пробило.
Полночь пробило. Нечистая сила
в проклятой – Богом забытой – Москве
 
 
шабаш справляет… В полночной Москве.
Шабаш в столице безбожной и вольной,
бесчеловечной, бесколокольной,
Бога забывшей. Загадочный свет
 
 
гаснет. К тому же теперь Рождество,
месяц восходит с рассветом – у края
неба крадётся, чтоб не украли.
…Сыплются стёкла, разбившись, и в створ
 
 
тени выходят, светясь наготой.
Выйдя на гребень, застыли у труб —
холодно голым стоять на ветру,
снег приминая разутой ногой,
 
 
переступая… Со стуком и храпом
чёрные кони явились гуськом, —
шестеро взмыли густым косяком
на юго-запад.
 

 
Под нами нищая земля,
бездушная звезда над нами.
 
 
Мы воспалёнными губами
слова пощады и прощенья
в надежде шепчем – нет спасенья! —
бездушная звезда над нами.
 
 
Сухими скорбными словами
мы славим смертное веселье
и наше тёмное похмелье
в чужом пиру – с р е д и Ч у м ы,
и землю, что любили мы,
 
 
и землю, что любила нас,
и влагу жалкую у глаз,
и страх— прощения моля, —
мы славим скорбными словами.
Будь проклят век, родивший нас!
 
 
Под нами нищая земля,
бездушная звезда над нами.