В нетях «небывализма»: Письма Ю. Долгина к Д. Самойлову

^[35]

№ 1. 07.07.1985

07. VII.1985

Давид Самойлов

Поэт меж избранных имен;
Поэт меж признанных талантов.
Дипломатичен и умен,
И артистичен элегантно.

Он поздно в лидеры вошел,
В литературы корифеи,
Хоть не совсем еще решен
Вопрос про лавры и трофеи.

Но место он свое займет,
Как баловень судьбы и женщин.
В его стихах сладчайший мед
Без капли горечи и желчи.

А знал изнанку тех годин,
Когда, якшаясь с новым словом,
Редакторам не угодив,
Не помышлял, что станет снобом.

Со всеми музами знаком,
Все наслажденья уважая,
Он не был только дураком.
И в том его беда большая.

№ 2. 08.IX.1985

08. IX.1985

Дорогой Давид!

Подобно тому, как ты сравнительно недавно в Пярну^[36] удалился, я давным-давно ушел в себя. Впрочем, мои пути с коллегами по ремеслу разошлись именно потому, что я не считал поэзию ремесленничеством.

Приветствую возобновление наших отношений, прерванных на 36–37 годов.

Если нам доведется встретиться, то на равных: ты не знаешь моего творчества, а я очень мало читал твоих стихов – исключительно в журналах.

Располагаю полным изданием Глазкова и парой книжек Слуцкого. К сожалению, ни одной твоей книги у меня нет.

Разница роста действительно препятствует объятиям, но ты превосходно решил эту проблему в стихотворении о силаче и скрипаче^[37] (блестящее развитие темы «Каин и Артем» Горького).

Отвечаю на анкетные вопросы стихотворным посланием.

К сему добавляю, что женат с 1955 года.

Потомство мое исключительно – стихи и числа, ибо уже 20 лет, как стал пифагорейцем^[38]. При всем при том детей люблю, особенно дошкольного возраста, когда они еще не обросли предрассудками взрослых.

Желаю здоровья и вдохновения.

Твой – прежний и не прежний – Юлиан.

Что стало с нашим другом Слуцким?

Место работы

Где работаешь?

Д. Кауфман-Самойлов

На вопрос, Давид, ко мне
Отвечаю без иронии:
Я работаю вполне
В области Потусторонней.

Это край – не рай, не ад –
Внеземных цивилизаций,
Постижимых, говорят,
В мир духовных кульминаций.

Есть далекие миры
В метагалактичной шири,
О которых до поры
Неизвестно в нашем мире.

Их беззвучный слышит зов
Не ученый аналитик,
Не педант в плену азов –
Все азы забывший лирик!

Все забыл, что знал. И вот,
Как Сезам передо мною
Вдруг открылся Небосвод
Неземною новизною.

О, простор пространства, где
Мир астральный, мир ментальный,
Мир духовный, мир идей,
Значит, мир трансцендентальный!

Там все краски, все стихи,
Мысли все в свои объятья
(Кроме пошлых и плохих)
Заключает Сарасвати^[39].

Всемогуща связь всего!..
Ах! Еще-еще немного
Мне подняться до Него,
И узрю, быть может, Бога…
…………………………………
…………………………………
……………………………………
……………………………………
Скажет скептик: «Что за черт!
Автор – откровенный мистик…»
Что ж? быть мистиком почет,
Если мистик тот, кто мыслит.

Мистиком был мудрый Дант.
В «Даме пиковой», в «Пророке»
Вспыхнул пушкинский талант
Светом мистики высокой!

Почему внушают страх,
Раздраженье и проклятья,
Возмущение в умах
Непонятные понятья?

Критики под колпаки
Ярлыков загадки прячут,
Чтоб не напрягать мозги,
Не вникать, что это значит…

Кукиш циника навис
Над непознанным нелепо.
Только слеп Эдип. А сфинкс
До сих пор глядит на небо.

Юлиан Долгин

7–8.IX.1985

№ 3. 14.III.1987

14. III.1987

Дорогой Давид!

Если ты серьезно задумался о душе, то прочти показания реаниматоров – тогда поймешь, что к чему. Одни ничего не видели на том свете; другие увидели свет; третьи – ангела…

И все свидетельства достоверны!

Те, кто привыкли к фотографической живописи, увидят на импрессионистическом полотне цветные пятна. А слепой вообще никакую картину не разглядит.

Убежденный в небытии погрузится в состояние, близкое к небытию.

Ад и рай – не географические места, а падение и подъем нашей души.

Пифагорейцами были Данте, Вл. Соловьев и Хлебников.

Первый действительно побывал в неземных мирах. Его отчет («Б. К.») – загробный мир глазами католика – относительно правдивая картина (с христианскими дефектами и субъективными перегибами).

Поверь «Трем свиданиям» Вл. Соловьева. Я имел в своем роде аналогичный опыт!

Знаешь ли «Доски судьбы» Хлебникова?

Для размышления дарю мою анаграмму:

Бог – слово? Если присмотреться,
Бог – буква. Вот поэта герб!
Вселенная – ПИФАГОРЕЙЦЫ –
Учили – ЦИФРЫ апогей.

Твоих книг в продаже никогда не видел и только поэтому не приобрел. За намерение рекомендовать мои стихи – благодарю. На днях отправлю бандероль с автобиографической поэмой «Школа жизни» и стихотворениями «Теорема Пифагора», «Боги», «Велимир Хлебников», «Разумные миры».

Память Бориса Слуцкого и для меня священна!

23. II у его портрета горела свеча. Только моя инвалидность (1-я гр.) не позволила мне проститься с ним, но жена была на похоронах, видела и слышала тебя.

С Нового года почти не выхожу из дома и, возможно, лягу в больницу. Впрочем, во всех вариантах, окончательной смерти нет.

Будь здоров и вдохновен!

Твой Юлиан

№ 4. 11.IV.1987

11. IV.1987

Дорогой Давид!

Отвечаю согласием на твое предложение отдать поэму и стихи в альманах кооперативного издательства «Весть»^[40].

Согласен также на предложение твоего предыдущего письма – послать мои произведения с твоим предисловием в какой-нибудь журнал^[41].

Как лучше сделать – тебе виднее.

Вопрос о гонораре меня не волнует, хотя пифагореец тоже человек и не лишен земных запросов, но они для него не главное.

Для скептика жизнь – комедия; для романтика – трагедия; для религиозника – прелюдия; для пифагорейца – интермедия.

Бессмертие души имеет назначение совершенствования души, реализуемое во многих актах вереницы воплощений…

На твой вечер в ЦДЛ 31 мая собираюсь пойти, если только в состоянии буду передвигаться, но во всех случаях тебе позвоню.

В «Воспоминаниях» о Глазкове находится и моя статья о нем, вернее – редакционный монтаж из моих статей. Но работа над книгой «Воспоминаний» затягивается^[42]. Кстати, активное участие в подготовке книги принимает упомянутый в «Школе жизни» бывший небывалист А. Терновский^[43]. У Коли^[44]:

Был Леша Т. способен на
Богатырский подвиг мира,
Но он женился, и жена
Его зачем-то погубила.

Замечательно воскресение Христа в литературе наших дней! Христос как герой современности впервые зашагал у Блока; затем, произвольно отодвинутый Воландом, возник у Булгакова; в лучшем виде реанимирован Пастернаком и наконец ожил как вечная нравственности проблема у Айтматова и Тендрякова.

Наилучшие пожелания!

Твой Юлиан

№ 5. 03.VI.1987

03. VI.1987

Дорогой Давид!

Благодарю за прекрасный поэтический концерт, в котором ты с равным совершенством выступал в ролях конферансье и автора!!^[45]

Знал, что ты классик, но не академист-олимпиец, вроде Брюсова, не холодный виртуоз-эрудит от античных календ, вроде Вячеслава Иванова или Мандельштама, но современный поэт в русле живой пушкинской традиции стиха. Сие – не комплимент, а констатация факта, впрочем, замеченного не только мною.

Несколько лет тому назад в диалоге «Литературки», отвечая на вопрос, почему в Москве до войны не сложилась литературная школа, подобная ленинградской, ты вспомнил о небывалистах^[46], но почему-то скромно умолчал о не менее характерной школе, существовавшей в Литинституте, хотя и в безымянном виде. Эта школа (или литературное направление) включала имена (назову в порядке алфавита; если в одном либо в двух случаях ошибусь – поправь меня): Агранович, Кауфман, Коган, Кронгауз^[47], Кульчицкий, Львовский, Наровчатов, Немировский^[48], Слуцкий. (Воркунова – мистификация^[49]).

К этим именам (кого-то я, вероятно, упустил) присоединился Глазков после изгнания из МГПИ.

Поэты были разные (как всегда и во всех внешне объединенных группах), но интересно, что именно в литинститутской предвоенной литгруппе, несмотря на декларируемую платформу «Маяковский – Сельвинский», возникла тяга к пушкинской традиции в стихах Павла Когана, твоих и, может быть, Львовского и Немировского…

Возврат к Пушкину – это возврат не назад, а вперед. С чем тебя и поздравляю!

Поэтому и баллады твои – прелестные и остроумные – не архаика, а классическое новаторство.

Небывалисты и литинститутцы (назовем так вашу группу; о ней, кстати, я немного пишу в воспоминаниях о Глазкове) представляли, что ли, «новую волну» в поэзии конца 30-х – начала 40-х гг.

Две эти «школы» объединяло одно: отталкивание от безликой казенщины в поэзии, прочно утвердившейся в 30-е гг.

Все названные поэты имели свои физиономии и отстаивали свои индивидуальности в годы, когда выделяться было смерти подобно…

Наиболее «физиономичным» среди нас был Глазков. Печальный парадокс в том, что вслед за Маяковским, наступившим на горло собственной песне, наиболее физиономичный поэт оказался от своей физиономии, решив, что так ему будет легче жить, и стал публиковать трафареты и пустяки – публикации ради публикации…

Наши группы поредели после войны: уцелевшие частью не оправдали творческих надежд. Выросли и получили признание – Слуцкий и ты.

Теперь – почти официально – спрашиваю тебя как представителя лиц по творческому наследию Бориса: написать ли мне воспоминания о Борисе Слуцком?

На твоем вечере подумал: а ведь ты – последний из могикан литинститутской школы предвоенных лет!

Могиканин…
Мог ли Каин?
Мог! И – Каин?!
Мог. Не Каин.

Спектр смыслов, относящийся ко многим нам. К тебе – четвертый смысл.

Будь здоров и вдохновен!

Твой Юлиан

P. S. Шлю стихотворение, которое любил Слуцкий.

Пушкин

Пушкин, русский эфиоп!
Мы с тобой отчасти схожи,
Хоть совсем различны рожи
И пути дорог и троп;

Рос известным ты повесой,
Рано занялся поэзией.
Пред тобой я остолоп,
Пушкин: русский эфиоп.

Был горячего ты нрава,
И тебя пригрела слава,
А меня – по шее хлоп…
Пушкин – русский эфиоп!

Глаз стихом колол не раз ты;
Не был я такой зубастый,
Не вгонял врагов в озноб,
Пушкин, русский эфиоп!

Но и я писал по чести,
Без притворства и без лести,
Не расшиб в поклонах лоб,
Пушкин – русский эфиоп!

Не в погоне за моментом
И не ради монумента
Я стихов тома наскреб,
Пушкин, русский эфиоп!

Чтоб, как ты, не лицемеря,
Мог сказать я в полной мере
Перед тем, как лягу в гроб:
Я – поэт, а не холоп!
Пушкин, русский эфиоп!