«Я не хочу оказаться честным…»

Я не хочу оказаться честным,
я врал, когда нужно, я улыбался, когда грустно,
в прошлой жизни меня звали Франческо,
в моих ружьях было от пуль густо,
было эль мориарти от моих стрел, когда я охотил оленя,
топоры мне запихивали за пояс,
а все остальное время
я был полночный поезд.

Сегодня вечером я снова не понял, я снова стал пони,
меня возили по кругу,
а ты сидела и грела свои ладони
о сладкий пот моего крупа,
а ты сидела верхом, как мальчишка,
каблуками впиваясь в мои бока,
и в груди перекатывалась, гречишна,
только дыхательная крупа.

Артемида

Качает пальмами рука, играет стрелами Диана,
душа горит у моряка, как настоящая заря,
изба, прибежище сверчка, протяжны руки Океана,
звезду видать издалека на лысине у звонаря.

Играй мне, колокол, сонет, и полонез читай по буквам,
мне музыки волшебный дом открыт, как облако лучам.
Жизнь совершенна, смерти нет, не выпустит она стрелу к вам,
по ней горюет Посейдон, песка прибрежного гончар.

Картавит криками народ неоспоримые рулады,
уходят вспять, поражены, владельцы меры и весов.
Граница Крита у ворот. Не запирай ума палаты.
Когда не знаешь тишины, поставь на музыку засов.

Качает пальцами тростник, смеются маленькие лани,
взрываясь шелковым огнем, как эта странная строка.
А ты меня с собой возьми, играть судьбу колоколами,
обедать хлебом и вином, ложиться спать на облака.

«Корабль уплывает по реке…»

Корабль уплывает по реке,
и солнце освещает небо снова,
тебя запомнят в синем пиджаке,
сутулого, усталого, больного,
тебя запомнят, но не назовут,
и, в книге книг страницу не заполня,
по мостовой чернилами мазут
бежит наперерез мальчишке полдня.

Настало время молодой молвы,
рука не доверяет больше глазу,
бежит паук на цыпочках любви,
но муха не дает ему ни разу,
и ты ее прощаешь все равно,
тасуя поредевшую колоду,
скрипит баркас, и рыбы домино
заходит в остывающую воду.

Настанет день, которого всегда,
проснись уже, не слушайся светила,
слова бегут, как ток, сквозь провода,
оглянешься, и жизни не хватило,
за пазухой промокшая метель
несет свое прохладное не надо,
и дверь снимает медленно с петель
предутреннего воздуха громада.

«Постелите мне теплую землю под голову…»

Постелите мне теплую землю под голову,
я устал эту песню дышать,
начинается быстро, а пишется с голоду,
на углу, где костры малышат
разгораются, гаснут, и вечером угольным,
на опушке, руками щедра,
ты любила показывать внутренних кукол нам,
издавая мотивы щегла.

Говори мне еще, бескорыстная пленница,
прямо в ухо седое дыши,
если сердце усталое плакать не ленится,
на какие, простите, шиши,
чтобы полной луной, выходя за околицу,
разбирая дорогу почти,
а зачем бы ему, будет сам беспокоиться,
надевая слепые очки.

Эту песню дышать между воздуха колкого,
по углам, где железо гремит,
где печаль застывает последняя волкова,
проникая по пояс в гранит,
ты ему обещай вороватую паузу,
лоб целуй невысок,
а потом уходи, троекратно, по Штраусу,
выворачивая носок.

«Серое ты мое, нерусское поле…»

Серое ты мое, нерусское поле,
светит туман, и в окошко летят цветы,
и прорастают в твоем голубом подоле
золотые гудзоновые мосты.

Знал бы я прикуп, жил бы тогда не шибко,
сочные собирая столбы,
верстовые, они отмечают ошибки
состарившейся судьбы.

Еще вчера улыбаясь голосу менестреля,
песо бросая ему в лицо,
мокрого места от нас не оставит время,
сохранив только бронзу и колесо.

Серое мое, окружающее пространство,
кто руки тебе за спину закрутил,
как садовник все залепляет зеленой краской,
не зная других картин.

Как мы режем себя на живое и неживое,
и солнце в глаза нам и не посмотрит уже,
как борона, наевшись пустой травою,
находит кролика на меже.

II

«Мрамор, мрамор, гладкие ступени…»

Мрамор, мрамор, гладкие ступени,
никогда не знаешь, если вышел,
подойди ко мне, смешная пани,
я на крыше.

Говори со мной на маленьком наречье,
улыбайся как тебя учили.
Нам ни схожести не нужно, ни отличья,
ни печали.

Дом мой отличается от башни,
только тени света в нем да светотени.
Ты, наверное, сегодня передашь мне
день в ладони.

Ночь набросит бессловесную на плечи.
Cвет луны деревья обнимает.
Только за стеной тихонько плачет
мышь больная.

«Ты не совсем виновата, а я совсем виноват…»

Ты не совсем виновата, а я совсем виноват,
тебе хорош кавабата, мне сообщает медбрат,
сожжет ладони крапива, на солнце выгорит плешь,
мы воспарим из архива, как самобранку ни ешь,
мы улетаем, как мухи, жужжа прозрачной спиной,
играет старый Менухин над пожелтевшей страной,
весна становится осень, гора рождает осла,
мы так себя не выносим, когда любовь не спасла.

Герой не выдержал веры, и промахнулся пловец,
и закричал из партера владелец быстрых колец,
я подойду, но пти па ли меня спасет из пике,
и декорации пали на радость страстной толпе.
Мы все виновны в грядущем, но настоящим полны,
последний час не отпущен, рука не тронет струны,
устало странное племя людей эпохи ура,
звенит брусок поколений над нищетой топора.

Такое время сегодня, что от беды до беды
нас отделяет холодный зрачок небесной слюды,
душа не знает изнанки, рука не терпит сумы,
забудусь сном, милый ангел, затем дарованы сны,
страшней не знаю врага я, чем утро в зеркале дня,
забудусь сном, дорогая, как ты была у меня,
мои читала слова ты, и проверяла, полна,
как ты, ни в чем виновата, своим лекалом луна.

«За окном ветер того и гляди изойдет пургою…»

за окном ветер того и гляди изойдет пургою,
месяц без водки это тебе не месяц,
я родился в москве, но время тогда другое,
а теперь они сами идут и дорогу месят

в гастрономе лежит вобла по два двенадцать
помнишь, ты ловил ее за сухие жабры,