Глава 6

18 июня

Микаэль и Малин сидели рядом, прислонившись к спинке кровати. Микаэль приобнял Малин за плечи:

– Так что там произошло?

– Лео взбесился, – тихо ответила она. – Послушай, у тебя нет красного вина?

– Кажется, «Бароло». – Блумквист поднялся с постели и ушел на кухню.

Когда он вернулся с бутылкой и двумя бокалами, Малин снова сидела, отвернувшись к окну. Над Риддарфьёрденом все еще лил дождь. Над водой висела пелена тумана, где-то выла сирена. Микаэль наполнил бокалы и поцеловал Малин в щеку и губы. Потом накрыл одеялом себя и ее, и Малин начала рассказывать.

– Ты знаешь, что Альфред поставил Ивара генеральным директором фонда, хотя тот был младшим среди его детей и всего на три года старше Лео. Они с ним знали друг друга с детства. Но никогда не дружили, скорее были врагами.

– И в чем причина?

Малин пожала плечами.

– Соперничество, комплексы неполноценности и все такое… Ивар понимал, что Лео талантливее его. Он видел, что Лео не принимает его всерьез, и это страшно его бесило. Ивар любил поесть и обедал в самых дорогих ресторанах, поэтому был весь такой толстый и рыхлый. Ему ведь и сорока тогда не было, а выглядел как старик. А Лео никогда не терял формы и иной раз мог сойти за двадцатипятилетнего. С другой стороны, Ивар был самоувереннее и сильнее, но вот…

Малин поморщилась и глотнула из бокала.

– Что? – не выдержал Микаэль.

– Иногда мне стыдно, что я была одной из них. Ивар, в общем, был неплохим парнем. Туповатым, но сносным. Однако иногда совершенно слетал с катушек и становился отвратителен. Думаю, он смотрел на Лео как на конкурента, который хотел занять его место. Что и говорить, многие в правлении желали бы видеть генеральным директором Лео, а не Ивара. Как-то раз он собрал совещание. Я тогда дорабатывала в фонде последние дни – дело было как раз накануне нашей ночной встречи с Лео. Предполагалось обсудить, помимо прочего, кандидатуру моего преемника в фонде. Но, как это всегда бывает, разговор зашел о другом. Ивар с самого начала был на взводе. Вероятно, он, как и я, предчувствовал: что-то должно произойти. Но Лео так и сиял. В ту неделю он редко показывался на работе, и Ивар на него наехал. Когда он обозвал Лео лицемером и трусом, тот только улыбнулся и тем самым спровоцировал Ивара на дальнейшие оскорбления. Он разбудил в Иваре расиста – самое худшее, что в нем было. И Ивар обозвал его бродягой и цыганом. Я думала, Лео не станет обращать внимание на идиота, но он рассвирепел. Он налетел на Ивара и вцепился ему в горло. В буквальном смысле. Я бросилась их разнимать, Лео упал на пол. Он был вне себя от ярости. Помню, все бормотал: «Мы не такие… мы лучше…»

– И что Ивар?

– Сидел на стуле весь красный как рак. Потом нагнулся к нам, извинился и сразу ушел. А я осталась сидеть рядом с Лео на полу.

– И что было дальше? – Микаэль просто сгорал от любопытства.

– Ничего, насколько я помню. До сих пор не могу понять, что тогда случилось с Лео. Просто безумие какое-то…

– Разве не безумием было обзывать его цыганом и бродягой?

– Это вполне в духе Ивара, – кивнула Малин. – Он ведь, в сущности, неотесанный болван, а уж если слетает с катушек… С тем же успехом он мог бы обозвать Лео свиньей, для Ивара это одно и то же. Думаю, это у него от отца. Эгрены всегда считали себя белой костью. Теперь я жалею, что вообще связалась с ними.

Микаэль кивнул и глотнул из бокала. Наверное, ему следовало бы задать еще какой-нибудь вопрос, по крайней мере, как-то утешить Малин, но в голове крутилось другое. В этот момент он понял, каким образом Лисбет может быть связана с Лео Маннхеймером. Кто-то из ее предков по матери тоже был цыганом. Как будто отец Агнеты. Именно поэтому мать и попала в Реестр, который позже был признан незаконным^[15].

– Но ведь это не так, – задумчиво заметил Блумквист.

– Что не так?

– Что Ивар на самом деле считал себя белой костью.

– Считал, как мне кажется… Странно, конечно, Маннхеймер как будто имел для этого не меньше оснований. Слушай, – она внимательно посмотрела на Микаэля, – с какой стати тебя это вообще заинтересовало?

– Сам пока не знаю.

Малин заметно погрустнела, и Микаэль снова обнял ее за плечи. Сейчас он был уверен в одном: что будет искать дальше. Он углубится в историю; дойдет до старинных приходских книг, если потребуется.

* * *

Лисбет ударила сильно – слишком сильно, пожалуй. Она поняла это еще до того, как Бенито сползла на пол, – возможно, даже раньше, чем ударила. По той непередаваемой легкости, которую ощутила в мышцах за секунду до броска. Борцы знают, что самые страшные удары наносятся без усилий. Этот пришелся в самую уязвимую точку на гортани, два последующих поразили Бенито в челюсть. Лисбет шагнула в сторону – чтобы освободить место для падающей Бенито и лучше обозреть ситуацию. «Гангстерша» рухнула лицом вниз, и только потом Лисбет услышала хруст ломающейся кости. Это было больше, чем нужно. Вид у Бенито был жалкий, она не издавала ни звука, даже как будто не дышала. Лисбет Саландер не слишком огорчила бы ее смерть, но такой поворот был чреват определенными сложностями. Кроме того, Тина Грёнлунд все еще стояла рядом.

В отличие от своей покровительницы, Тина не отличалась ни решительностью, ни характером. Но она была рослой, жилистой и быстрой, и ее удар – особенно непрямой – отразить оказалось не так-то просто. Лисбет лишь удалось его ослабить. В ушах зазвенело, загорелась щека. Саландер быстро оправилась и встала в стойку, но, к ее изумлению, Тина и не думала продолжать борьбу. Вместо этого она уставилась на свою госпожу округлившимися от ужаса глазами. Изо рта Бенито тянулась струйка крови, разветвлявшаяся на множество ручейков, быстро заполнявших трещины в бетонном полу. Тина побледнела.

– Бенито, ты жива? – прошептала она.

– Жива, – ответила за «гангстершу» Саландер, хотя совсем не была в этом уверена.

Ей и раньше приходилось отправлять людей в нокаут – и на ринге, и так, но в большинстве случаев ее жертвы вздрагивали, стонали или издавали какие-либо другие звуки. В отличие от них, массивное тело Бенито не подавало ни малейшего признака жизни. Саландер стояла над ней, раздвинув ноги на ширину плеч. Фария Кази все так же сидела на койке, обхватив руками колени, и с недоумением смотрела на Саландер.

– Я вытащу тебя отсюда, – сказала Лисбет, неожиданно повернувшись к Фарие.

* * *

Хольгер Пальмгрен лежал в постели в своей квартире в Лильехольмене и вспоминал последний разговор с Лисбет Саландер. Он до сих пор не нашел ответов на ее вопросы, и это его огорчало. Будучи старым и больным, Хольгер не смог бы добраться до нужных документов без посторонней помощи. Но к кому ему было обратиться? Сиделки игнорировали его просьбы. В последнее время боли в ногах и бедрах стали невыносимыми, и Пальмгрен не мог передвигаться даже при помощи роллатора. Постоянная сиделка Хольгера, равно как и приходящие медсестры, разговаривала с ним как с пятилетним малышом и как будто всей душой ненавидела и свою работу, и стариков. В свое время Пальмгрен не без гордости отверг предложение Саландер нанять частную сиделку – и теперь все чаще жалел об этом. На днях он спросил юную Мариту, с неизменно кислой миной поднимавшую его с постели, есть ли у нее дети.

– Я не обязана рассказывать вам о своей личной жизни, – пробурчала та.

Он старался быть с ними вежливым, но это воспринималось как подхалимство и проявление слабости. Старость оскорбительна сама по себе. Каждый раз, когда возникала необходимость сменить подгузник, Хольгер вспоминал одно стихотворение Гуннара Экелёфа^[16]. В последний раз он читал его еще в школе, но помнил наизусть, хотя, возможно, и привирал местами. Стихотворение называлось «Им должно быть стыдно», и его лирический герой – вероятно, alter ego автора – сравнивал свою смерть с медленным погружением в болото. «И последним, что вы увидите, – говорил он, – будет мой кулак, взметнувшийся среди кувшинок, и пузыри, которыми поднимутся на поверхность мои слова».

Дальше могло быть только хуже, но у Хольгера всегда оставалось право на несогласие. Каким бы несчастным он себя ни чувствовал, никто не мог отнять у него возможности сопротивляться – вот о чем было это стихотворение. Пусть он идет ко дну, но с гордо поднятым кулаком, и это его протест против боли, унижения, ворчливых медсестер и подгузников.

Хотя не все было так плохо. У Хольгера оставались друзья – прежде всего Лисбет и Лулу, которая должна была прийти и достать для него нужные документы из ящика. Лулу – рослая, красивая девушка с роскошной косой – была родом из Сомали. Одним взглядом добрых, понимающих глаз она возвращала Хольгеру чувство собственного достоинства. Это Лулу ухаживала за ним по ночам – когда требовалось поставить морфиновый пластырь или сменить сорочку. По-шведски она говорила не без ошибок, но вопросы задавала по делу. И никаких там «ну что, мы уже проснулись?», никакого дурацкого множественного числа. Лулу хотела совершенствоваться в своей профессии и нередко спрашивала у Хольгера совета. Она воспринимала его как умудренного жизнью человека, у которого есть чему поучиться.

Лулу была единственная, кому Пальмгрен рассказал о своей поездке во Флудбергу. Он вспоминал ее как кошмарный сон. Один только вид семиметровых бетонных стен потряс старика до глубины души. Как могла Лисбет оказаться в таком месте? Что она такого сделала? Неужели спасение ребенка – такое страшное преступление? Все это было выше его разумения. Хольгер так и не смог справиться с нервами и, оказавшись в комнате свиданий, заговорил совсем не о том, о чем было нужно. Он спросил Лисбет о татуировке, которая давно уже привлекала его внимание. Поколение Хольгера вообще плохо понимало искусства такого рода. Зачем покрывать рисунками такую изменчивую субстанцию, как человеческое тело?

Лисбет ответила коротко, но вполне исчерпывающе. Хольгер же был так взволнован, что нес всякую чушь. Сам он едва ли осознавал, что говорит. Что же такое на него нашло? Впрочем, причина была ясна – по крайней мере, самому Пальмгрену. Не так давно его навестила Май-Бритт Торелль, пожилая дама, в лице которой было что-то птичье. Когда-то фру Торелль работала секретаршей у Юханнеса Кальдина, директора детской психиатрической клиники Святого Стефана, где одно время лечилась Лисбет. Прочитав о бывшей пациентке в газетах, Май-Бритт заинтересовалась ею и принялась изучать ее историю болезни – в отсутствие доктора, разумеется. Передавая Хольгеру бумаги из архива больницы, фру Торелль сочла необходимым заметить, что прежде никогда не нарушала врачебной тайны. «Но здесь особый случай, – объяснила она. – Вы и представить себе не можете, через что прошла эта девочка». Май-Бритт хотела, чтобы кто-нибудь «разобрался в ситуации», именно за этим она и передала бумаги Хольгеру.

Пальмгрен, конечно, поблагодарил Май-Бритт, но уже беглое знакомство с документами разочаровало его. Опять эта старая песня! Вот уже в который раз Хольгер читал о том, как психиатр Петер Телеборьян издевался над Лисбет, привязав ее к койке кожаными ремнями. На первый взгляд документы не содержали ничего нового, но что, если Хольгер ошибался? Лисбет, во всяком случае, сразу разволновалась. Похоже, теперь она не сомневалась в том, что является объектом широкомасштабного, санкционированного правительством эксперимента. Лисбет сказала, что уже знает имена других «подопытных кроликов», как младше, так и старше ее. Но вот чего она так и не нашла, так это имен самих экспериментаторов. Похоже, в этой части кто-то основательно подчистил архивы.

– Присмотрись повнимательнее, – попросила Лисбет Хольгера по телефону. – Вдруг найдешь что-нибудь интересное.

Лулу была единственной, кто мог помочь в этом Хольгеру.

* * *

Наконец Бенито заворочалась. Она сыпала проклятьями, шипя и отплевываясь, прежде чем смогла оторвать голову от пола. Слова срывались с ее губ вместе с кровью:

– Я направила на тебя свой «керис», слышишь? – прохрипела «гангстерша». Слова вырывались из ее горла вместе с кровью. – Мой кинжал смотрит на тебя. Ты покойница.

Это был смертный приговор. Объявляя его, Бенито чувствовала, как к ней возвращается былая власть. Но Саландер, похоже, не слишком впечатлилась.

– Сейчас ты больше похожа на покойницу, тебе не кажется? – отозвалась она.

Вскоре Лисбет будто бы и вовсе забыла о ее существовании. Она стала прислушиваться к звукам в коридоре, и Фария поняла почему. Снаружи застучали шаги, потом послышался голос: «Какого черта, разойдитесь», и в дверях возникла фигура начальника охраны Альвара Ульсена.

– Что здесь случилось? – спросил он, тяжело дыша.

Его взгляд метнулся от Бенито и Лисбет к сидевшей на кровати Фарие Кази.

– Что здесь произошло, черт подери?

– Узнаёшь? – Лисбет кивнула на распростертую у ее ног Бенито.

Альвар еще раз оглядел «гангстершу» и остановил взгляд на зажатом в ее руке стилете.

– Какого черта…

– Где вы только были с вашими металлодетекторами, – пробурчала Саландер.

– Но ведь… Так ведь… – бормотал Альвар, тыча пальцем в сломанную челюсть Бенито.

– А это то, что тебе давно следовало бы сделать, Альвар.

Ульсен не мог оторвать глаз от истекающей кровью, бледной как смерть Бенито.

– Ты покойница, Саландер, – продолжала шептать та, – мой «керис» смотрит в твою сторону…

Альвар почувствовал, как в нем поднимается волна панического страха. Дрожащими пальцами он нащупывал на ремне кнопку тревоги, одновременно выдергивая рацию.

– Она убьет тебя, – сказал он.

– Это моя забота, – отозвалась Саландер. – Мне и не такие угрожали.

– Вряд ли.

В коридоре раздались шаги. Или эти идиоты все время находились где-то поблизости? Последнее совсем не удивило бы Альвара. Он подумал о Вильде и угрозах Бенито в ее адрес. И эта женщина держала в страхе все подразделение… какой позор! Альвар вспомнил слова Саландер: «Это то, что тебе давно следовало бы сделать». Он понимал, что теперь ему следует каким-то образом завоевать ее уважение. Но как? До сих пор Альвар ничем его не заслужил.

Тем временем в камеру ворвались коллеги, Харриет и Фред, и как безумные уставились на Бенито. В ее нескончаемых бормотаниях уже нельзя было разобрать отдельных слов, только слоги «ке» и «кри», на которых она каждый раз словно запиналась.

– Что за черт, – пробормотал Фред и повторил еще раз, громче: – Что за черт!