Режим одиночества

От депрессии отвлекали только дела университетские. Благо и свободного времени практически не было.

Переутомление тоже важную роль играло. 26 марта, перечислив успешно преодоленные зачеты и экзамены, рассказывал отцу: «В остальных смыслах я “не живу”, человеческое сознание ограниченно и не может вместить сразу несколько вещей. Ничего не читаю, нигде не бываю, никого не видел. Зато как хорошо будет сдать последний зачет и покончить с учением».

Но «покончить с учением» в марте Гроссман не мог. Депрессию пытался игнорировать: «У нас уже 3 дня весна, смешное время, люди в эти дни балдеют, и те, которым абсолютно не на что надеяться, о чем-то мечтают, и те, которым следует плакать, почему-то улыбаются. Хорошее время, я больше всего люблю первые дни нашей весны, когда солнце греет едва-едва, и воздух какой-то надломленный, – хотя и холодный, но пахнет теплом. Ну а мне не нужно плакать и печалиться, поэтому мне в эти дни очень хорошо. Я люблю природу, ей-богу».

Он строил планы на лето. После завершения курса полагалось не менее двух месяцев работать на предприятии либо в лаборатории, потому и обратился за помощью: «Ты знаешь, батько, мне бы очень улыбалось взять практику на Донбассе, уж больно мне надоела Москва».

Разумеется, не столица «надоела», а необходимость отыскивать приемлемое в аспекте цены жилье, да еще и тратить ежедневно не менее двух часов на дорогу к университету и обратно. Семейные обстоятельства тоже приходилось учитывать. О чем и сообщал: «Но, с другой стороны, я теперь пытаюсь устроить Гале практику в Москве, если это удастся, то мне придется тоже остаться здесь, если же нет, то не будет смысла сидеть в Москве. Как ты думаешь, у вас нельзя было б в этом случае устроиться – хотя бы в вашем институте? Я бы лазил в шахты вместо всех вас».

Науку он призванием своим давно не считал, и все же порой увлекался задачами научными. 6 апреля рассказывал: «Единственное спасение то, что предмет очень интересный, и я читаю и плаваю в формулах с большим удовольствием. Это не техническая химия, где все приходилось брать зубрежкой. Любопытно, что за этим чтением и разбором формул не замечаешь, как бежит время. Сел утром, кажется, что прошло 2 часа, глядишь, уже 5 вечера».

От депрессии не избавился. Но отца успокаивал: «Могу сказать, что психически последнее время я чувствую себя хорошо, и что мое всегдашнее скверное настроение из всегдашнего сделалось довольно редким».

Идея летней работы в отцовском институте вскоре утратила актуальность. Жена сообщила, что на практику ее отправят именно в Москву. Казалось бы, все складывалось удачно, однако родственников по-прежнему тревожило гроссмановское «тяжелое настроение», точнее, обусловленное психически его отношение к университетским делам. И – неожиданно обнаружившееся пристрастие к спиртному. Об этом сообщала отцу, в частности, Алмаз. Для тревоги основания были: срок получения диплома оставался неясным.

10 апреля, отвечая на письмо отца, Гроссман подробно рассказывал, почему вновь не успел решить все учебные задачи в срок. Перечислял объективного характера препятствия – ремонт в лаборатории органической химии, дефицит реактивов. А главное, только «на последние два синтеза я потратил около трех недель, роясь в немецкой литературе…».

Сыграли, правда, немалую роль и другие факторы, отцу известные. Вот тут пришлось всерьез оправдываться: «Теперь относительно пивных. Я действительно довольно часто посещаю их. Но между посещением пивных и пьянством нет сходства. Зайти в пивную и выпить бутылку пива – в этом нет ничего ужасного. Конечно, бывали случаи, когда я действительно солидно выпивал, не только пиво, но и водку, и был “пьян как сапожник”…»

Надо полагать, о подобного рода «случаях» отец тоже знал. И Гроссман доказывал, что можно не тревожиться: «Но и в такой выпивке, устраиваемой разв месяц или полтора, я не вижу ничего ужасного. В самом деле, такие выпивки не вредны для здоровья, потому что они редки. Такие выпивки не мешают работе, опять-таки потому, что они редки».

Строя аргументацию, Гроссман ответил и на предполагаемое отцовское возражение относительно перспективы алкогольной зависимости: «Совершенно верно. Но втянуться может или очень убогий, или очень и очень несчастный человек. Я же не умственно убогий, а когда я чувствую себя несчастным или одиноким, у меня нет ни малейшего желания пить, наоборот, выпиваем мы, когда хочется повеселиться, попеть, “побаловаться”. Я знаю, что ты держишься другой точки зрения и считаешь, что все это, даже в самых малых дозах – свинство. А мне кажется, что неплохо; хотя, конечно, хорошего в этом тоже ничего нет. Вероятно, тебе писали и про этот мой “грех”».

Он пытался доказать отцу, что от алкоголизма защищен вполне надежно. Постольку защищен, поскольку сформировалось «глубокое внутреннее сознание, что жить можно, только служа какому-нибудь высокому делу и любя это дело. Жить не для себя и не собой и узким кругом двух-трех людей. К большому своему горю, я не нашел такого дела, но верю, что найду. У Рабиндраната Тагора есть такая фраза: “О, великая даль, о, пронзительный зов твоей флейты”. Ну вот, я думаю, что этот зов выведет меня на настоящую дорогу, по которой ходят настоящие люди. Ты меня прости за высокий стиль, но ведь он искренен».

В общем, от пьянства защитит мечта о «высоком деле» и служение оному. Аргументирован тезис стихами из сборника «Садовник». Они уже к середине 1920-х годов стали расхожей цитатой^[79].

Гроссман быстро наверстывал упущенное, кроме того, к летней практике готовился. Практиканта могли направить в любой город СССР, если не успел ранее договориться с администрацией какого-нибудь предприятия. Жена получила назначение в Москву, соответственно, он собирался туда же назначение получить. Неясно было только, где придется работать после вуза. Актуальной стала проблема так называемого трудоустройства.

В монографии Бочарова эта проблема лишь обозначена. Исследователь указал: «Окончив университет в 1929 году, Василий Семенович уехал в Донбасс, где работал и химиком-газоаналитиком на шахте Смолянка II, и старшим научным сотрудником в Донецком областном научном институте патологии и гигиены труда, и ассистентом кафедры неорганической химии в медицинском институте»^[80].

Следует из всего сказанного, что выпускник университета обеспечивал безопасность в шахте, решал задачи научные, да еще и вузовским преподавателем стал. Неясно только, чем обусловлен переезд в Донбасс. Уместно предположить, что сам выбрал, а так ли было – прямого ответа нет. Вместо этого цитируется суждение Гроссмана. «Я благодарен, – писал он позднее, – судьбе, не давшей мне остаться в Москве, в привычной мне среде, в привычных условиях. Мне кажется, всем молодым людям – инженеры ли они, писатели, врачи, экономисты – не нужно начинать работу в больших центрах».

Значит, хотел остаться в Москве, но это было невозможно в силу неких причин. И все же результатом доволен – «благодарен судьбе».

Если учитывать контекст, причины, в силу которых отъезд был нежелателен, понятны. Гроссман, по его словам, профессию химика считал средством заработка, мечтал же о литературной карьере. Для нее в Москве условия сложились благоприятные, менять что-либо вроде бы незачем. А он в Донбасс отправился. Правда, заявлял, что это лишь на пользу пошло. Но оценка – поздняя.

Вместо объяснений Бочаров опять привел гроссмановские аргументы: «Мало ли в Москве людей, работавших когда-то на Волге, на Каспийском море, в лесах Сибири, на рудниках Урала, на бакинских промыслах! Все они имеют свой особый ценный характер. Он сказывается в человеческих отношениях, в деле. Люди эти обогащены тем, что усвоили, пережили. Они формировали свой характер в условиях своеобразных, подчас трудных. Работалось им не всегда легко и гладко. Но молодые люди, мне кажется, выигрывают от этого».

Значит, «выигрывают», закаляя характер в трудной работе. Но все равно сказанное не объясняет, почему Гроссман – вопреки собственной воле – уехал из Москвы. Ясно только, что и другие «молодые люди», покидали «большие центры», где окончили вузы.

Бочаров, используя гроссмановские цитаты, дал понять: в столице у выпускника не было возможности остаться. А подробные объяснения советским читателям не требовались. В 1990 году, когда вышла монография, они и так понимали, что имелось в виду принудительное направление окончивших вузы на работу.

Сама концепция принуждения сформулирована и обоснована в специальном постановлении Совета Народных Комиссаров, принятом 4 июля 1923 года. Речь шла о необходимости возмещения окончившими вузы «расходов, понесенных государством на их содержание»^[81].

Поначалу речь шла о возмещении только стипендиальных расходов. Выпускнику надлежало ликвидировать задолженность, после чего ему и вручали постоянный сертификат (диплом), подтверждавший окончание вуза. До этого – лишь временное удостоверение.

Выпускник имел право самостоятельно выбрать конкретное предприятие или учреждение, подготовить оттуда запрос, так называемую заявку, а затем согласовать направление в своем вузе. Если же не сумел, то выбирал из списка, подготовленного специальной комиссией. В любом случае он должен был, получая жалованье по месту работы, компенсировать стипендиальные расходы государства.

Характерно, что принудительно «трудоустроенным» жалованье на предприятиях или в учреждениях выдавалось без каких-либо вычетов, компенсирующих стипендиальные расходы. Компенсацией считалась обязательная работа по направлению государственной комиссии. Срок зависел от времени обучения, но обычно не превышал пять лет.

К весне 1929 года ситуация была уже иной. Готовился новый документ, ограничивавший права выпускников, слухи обсуждались «вузовцами». 8 мая Гроссман сообщил отцу: «Теперь относительно твоего предложения работать в Сталине (Макеевке). Мне это улыбается. Даже не улыбается, а больше, это то, чего я хочу, что мне нужно».

Макеевка – промышленный центр в нескольких километрах от Сталина. Там, в частности, находились и шахты, где всегда требовались химики-аналитики. Особенно – с университетским образованием.

Выпускника могли направить в любой район, Гроссман же хотел выбрать, как минимум, знакомый, вот и понадобилась отцовская протекция. Соответственно, отметил: «Из всех мест в СССР Сталино (округ) меня наиболее привлекает. Поэтому, если возможно договориться теперь о работе, обязательно сделай это. Летняя практика кончается к 1-му октября, следовательно, если нужно обусловить срок, то говори о начале октября. К этому времени и университетские мои дела будут ликвидированы полностью».

Если жить и работать не в столице, так лучше с отцом по соседству. Для чего и следовало заблаговременно подготовить запрос администрации какого-либо макеевского предприятия. Большинство же однокурсников принципиально иную задачу решали, о чем и сообщал 19 мая: «Вообще у нашей публики тенденция – остаться в Москве во что бы то ни стало».

Он был предусмотрителен. Днем раньше Совнаркомом и Центральным Исполнительным Комитетом Советов принято Постановление «О порядке размещения на работу лиц, окончивших высшие учебные заведения и техникумы».

Согласно этому документу, несколько позже дополненному специальными инструкциями, вводилось исключительно плановое направление выпускников на работу. Оно производилось местными комиссиями Народного комиссариата труда – по заранее поданным в установленный срок заявкам предприятий и учреждений.

Выпускников лишили права выбирать место «трудоустройства» произвольно. Согласно новым правилам, выбор разрешался только в пределах списка, подготовленного комиссиями по «размещению» – с учетом потребностей всех наркоматов. Правда, исключение допускалось в случае «именной», заявки, т. е. вызова конкретного специалиста. Но и тут запрос надлежало подготовить заранее, а в дальнейшем – согласовать. Определяющими были интересы государства, если точнее, правительства.

Речь уже не шла о компенсации стипендиальных расходов. Компенсировались затраты на образование в целом. А главное, государственные предприятия и учреждения обеспечивались специалистами.

Это считалось вполне логичным. Был признан завершенным этап так называемой новой экономической политики, частное предпринимательство запрещалось на законодательном уровне. По сути государственными стали все предприятия и учреждения. В силу чего правительство, расходуя финансовые средства на подготовку специалистов, обеспечивало потребности государства. Отсюда и сама идея компенсации.

Но компенсация в данном случае – лишь предлог. Прежде вопрос привлечения и, конечно, удержания высококвалифицированных кадров решался администрацией предприятия или учреждения. Соответственно, необходимостью становилось обеспечение льгот. «Размещение» же позволяло экономить на заработной плате тех, кого направляли в отдаленные районы СССР. Жить там желающих было немного, и принудительное «трудоустройство» стало эффективным инструментом новой кадровой политики.

Выпускники, не выполнившие распоряжение НКТ, оставались без дипломов. Законодательно ограничивались и возможности их получить где-либо работу по специальности.

Ну а «размещенные» оказывались чуть ли не крепостными администрации предприятия либо учреждения. Сменить место работы разрешалось им лишь три года спустя. В противном случае – перечисленные выше санкции.

Кстати, у термина «размещение» был тогда синоним – «разверстка». Несколько позже использовался уже другой. Он и оставался в в обиходе до распада советского государства – «распределение молодых специалистов».

Гроссман пытался обеспечить себе работу поближе к отцовскому институту. Средств не хватало, чтобы нанять в Москве квартиру для семьи, а предприятиям, где «размещали» выпускников, полагалось их жильем обеспечить. И жена имела право в ту же местность получить назначение.

Проблему квартиры следовало решить срочно. И переезд стал в какой-то мере желательным. Из двух зол приходилось выбирать меньшее.