Цитаты из книги «Южный Ветер»

Интересно, каково это — быть человеком, который ничего не может сказать? Сегодня Саша оставила треть своего кваса Жене, он все выпил почти одним глотком, оказалось, что очень хотел пить. Если бы Саша не дала ему попить, он бы так и мучился. Слушает ли Женя, когда говорят о нем? Что он чувствует? И почему он так привязался к этой радиоточке? Вдруг он сидит и представляет, что это его голос спокойно рассказывает о погоде, о черешневой ярмарке, о курортном сезоне. Потому что чужих голосов ему достаточно, и он отказывается от собственного голоса. Если так, то тут Саша согласна: люди очень много говорят, говорят пустыми словами, всякую чепуху. Может быть, Женя просто не хочет в этом участвовать? Только нет такого голоса, который говорил бы за тебя, Женя, — что этот мужик со своей погодой и дурацкими новостями может сказать о тебе? Совершенно ничего. Никто не знает, Женя, какой ты и как тебе бывало трудно. Даже Саша не знает.

— Нет! — врач вдруг засмеялся. — Она травила собак, и ее ненавидели соседи. Я, в ­общем-то, тоже ее недолюбливал. — А почему же вы расстроились? — Я не расстроился, я горевал. Это разные вещи, горе нужно прожить. Саша не понимала, в чем разница. Сильно расстроиться — значит горевать. — А я не горюю. Мне все равно. — А что тогда вы чувствуете? Злитесь? Зачем кому-то это знать? Что с того, что она злится?

Из-за Сашиного поведения маме иногда приходилось — хотя совсем не хотелось, проблем и без нее было много — вникать в Сашину жизнь, чтобы наказать дочь, выкричать все плохое. Саша почти не разговаривала с мамой, потому что запаковывала молчанием свой страх. Но однажды, когда мама узнала, что Саша на физкультуре залезла куда-то, куда нельзя было залезать, и отказывалась спуститься, мама взяла резиновую скакалку и хлестнула ею несколько раз по Сашиной спине. Мама почувствовала, как ее злость вылетела огромным комом, огромнее, чем после крика, а Сашин страх замер, сдох и выпарился, и тогда Саша навсегда перестала бояться мать, но разговаривать с ней тоже не начала, потому что молчанием так же хорошо запаковывалось и отвращение. Это новое, совсем другое молчание пригождалось Саше и дальше, каждый раз, когда мать делала ее телу больно.

В конце концов, там, где все безнадежно, можно делать все, что тебе захочется.

Если во дворе другие дети могли игнорировать Сашу, то в школе им приходилось иметь с ней дело каждый день. Иногда Саша перебивала мямлящих одноклассников и выкрикивала правильный ответ, подшучивала над чьей-то прической или без спросу хватала чужую тетрадь и высмеивала ошибки. Часто она собирала вокруг себя группки детей, увлекая их выдуманными историями, которые выдавала за настоящие, но могла произвольно выбрать изгоя и не пустить его в круг слушающих. При этом изгои постоянно менялись, и не допущенный вчера, но допущенный сегодня был так рад, что забывал про свою обиду. Саша многим нравилась, но друзей у нее по-прежнему не было, хотя неизвестно, хотела ли она вообще иметь друзей. Саша знала, что отличается от одноклассников. Иногда ей казалось, что она какая-то сумасшедшая, а когда настроение было чуть лучше, Саша думала, что она просто взрослая, взрослее всех на век. В ее голову часто запрыгивали странные картинки. Когда Саша сидела за партой, она могла вдруг увидеть голубокожую учительницу в гробу или заколотого ножом одноклассника. Сашу мало беспокоило все, что происходило вокруг нее, но она всегда, с младенчества, жила в увядающем мире, в месте, где все конечно и все скукоживается, все тлеет и умирает. Ее не пугали картинки смерти, она бы не пожалела учительницу, если бы та и правда умерла; Саша точно знала, что, если какого-нибудь пацана-ровесника действительно убьют, она будет тем человеком, который сможет просто вызвать полицию и дождаться ее, сидя рядом с трупом.

Еще Женя может одеться, но только если оставить на его кровати одежду ровно в том порядке, в котором ее нужно на себя натягивать. Если положить сначала футболку, затем штаны и сверху носки, ничего не получится, штаны должны лежать в основании.

Этот город был как будто специально плохим, специально худшим городом из всех возможных городов, которые могли бы появиться здесь, под южным солнцем, у высокой горы, среди виноградников, орешников и подсолнухов. Под ним бурлили минеральные воды, они были и под другими городами, за горой, но южноветровская вода томилась под слоями камней и почвы, бродила где-то внутри, придавленная городом, его асфальтированной площадью, домами-панельками, саманными сараями. Она выходила наружу только в одном месте, специально отгороженном от южноветровчан, в холодном цехе завода по разливу воды. Прежде чем попасть в пластиковые бутылки, вода много раз очищалась, фильтровалась и теряла все то, что в соседних городах выплескивалось в фарфоровые кружки с носиком и радовало курортников: пахучесть, железный привкус, пузырьки воздуха, делающие щекотно в носу. Потом, уже почти обычная, южноветровская вода, запакованная в пленку, сдавленная деревянными ящиками, грузилась загорелыми руками в фуры и разбредалась по всей стране.

кровати стало холодно, колко и неуютно, на оконные стекла налипали дождевые капли, питавшие во дворе зимнюю грязь, так что на улицу не хотелось, лежать тоже уже не хотелось. Саша с Женей выползли из распечатанной материным криком детской, умылись, попытались как-то сложить и склеить части тела, чтобы не развалиться от позднего засыпания, раннего подъема, усталости, семейного шума, от их душного и тесного детства. Вы чего копаетесь, кричала мать. Можно поживее, кричала мать. Саше сказали мыть посуду, она встала на табуретку и терла тряпкой салатницу, которая стояла в раковине, она была тяжелой, и Саша не могла ее поднять, поэтому мама говорила, заталкивала в Сашу, что она безрукая, что даже не может помыть нормально тарелку. А кто ее снизу помоет, Пушкин, что ли. Ты чего встал, Женя, бери полотенце и вытирай. Мама нависала над Сашей, хватала ее за руку, водила Сашиной рукой по салатнице. Вот так надо, вот так! Грохнула посудиной об обеденный стол, где уже стоял Женя с полосатым полотенцем. Он стал тереть эту салатницу, но получалось плохо, полотенце комкалось в маленькой руке, и все капли оставались на месте, они просто меняли направление и никуда не уходили. — Ты что, даже вытереть нормально не можешь? Кричала мать. — Руки из жопы, что ли? Кричала мать.

Папа взял на руки тряпичного Женю, прижал к себе и уже в темной детской, чтобы не видела мама, погладил по голове и поцеловал в макушку. Женя задышал обычно. Слезы продолжали выливаться, но теперь они были пустыми, обезболенными, а ноги, руки и живот снова стали теплыми, родными и вполне присутствующими.

Он был четырехлетний, поэтому не мог вместить в себя такое сложное ощущение несправедливости.