– 7-

На жеребьёвке Эмбер понимает, что вечеринка оказалась пророческой. Ничего слишком страшного, просто кто с кем пересекался, тот с тем и выходит на старт. Дженни – предсказуемо с Джонни, Калани с Лиссой (и Эмбер готова поспорить, на трассе она стала бы не обвиваться вокруг него, а прямо сразу душить – ну, при условии, что у них была бы общая трасса), а Эмбер – с Виком.

Она шагает по стадиону, и её немного трясёт, но совершенно точно не от рёва трибун.

Вик идёт чуть впереди.

Его спина, обтянутая джинсовой курткой, напряжена, затянутые в перчатки руки сжаты в кулаки. Походка пружинит.

Вместе с ними сегодня на гонку выходят Нина и Джулиан, Эмбер успела запомнить их имена. Нина – милая и весёлая, у неё короткие пушистые волосы, облепившие голову рыжими кудряшками, этакий одуванчик, а ещё у неё круглые полные руки и крепкие полные ноги, и уютная складочка на животе – там, где футболка заправлена в джинсы. Грязные джинсы и грубые ботинки не вяжутся с её светлой улыбкой, и точно так же с её светлой улыбкой не вяжутся и сами гонки, но Эмбер не хочет думать о противоположностях.

А вот Джулиану гонки даже идут. Самодовольный, лоснящийся, он утверждает, что с детства хотел стать спортсменом, вот только незадача – опоздал на несколько десятков лет, поэтому собирается наверстать где-нибудь здесь. Он хочет денег и славы, и Эмбер не совсем понимает, зачем, но кто она такая, чтобы его осуждать. Для неё гораздо важнее разобраться с собой, вот только это ещё и сложнее.

Сегодня они – не первые, кто появляется на стадионе. И даже не вторые. До них уже прошло два заезда, и на этот раз Эмбер не придётся сходить с ума от беспокойства в душной комнатке для финалистов, потому что все, чья судьба её волнует, закончили свою гонку раньше неё. Калани уже, может быть, первый – а может быть, второй или третий, – и Дженни с Джонни уже празднуют победу – или снова удивляются тому, что их обскакал кто-то на лошади. Хотя нет, не на лошади точно, потому что Фредди выйдет на трассу только в четвёртом заезде.

Сама Эмбер в третьем.

Выходить на трассу сегодня сложнее. Она одновременно и предвкушает тот момент, когда все чувства обострятся, а летящий в лицо ветер станет не просто ветром, но символом свободы и силы, и боится его. Теперь, когда она уже знает, чего ожидать, пустые глаза и оскалённые рты сами по себе возникают перед глазами. Да, пожалуй, Дженни права: если ты всё равно уже зомби, то быть здесь и помочь кому-то решить жизненные проблемы – всё-таки лучше, чем с жутким рычанием бродить по просёлочным дорогам, пугая и даже кусая других, тех, кто ещё жив, но в этом всё равно есть что-то странное.

Когда-то и они были живыми. Чьими-то сёстрами и братьями, чьими-то детьми и родителями, друзьями, наставниками, любовниками, врагами… Мечтали и ждали, пытались выжить, ели солдатскую тушёнку прямо из жестяной банки, остервенело крутили антенну телевизора, чтобы поймать наконец-то единственный, с перерывами транслирующийся канал и наверняка тут же обругать работающих там репортёров. Искали подержанные вещи себе по размеру, пришивали на рубашки разнокалиберные пуговицы или отрывали их все, как и Джонни, комкали смятые бумажки разных валют и достоинств, пытались – для интереса – вспомнить, каким был курс доллара, когда всё изменилось. Читали помятые книжки или разводили ими огонь, жили честно или бродили от дома к дому с мачете в руках, хранили культуру своих предков или считали, что теперь всё бессмысленно.

Мать Эмбер считала, что теперь всё бессмысленно. У неё были дрожащие белые пальцы и одна-единственная богиня – бутылка, она не носила ни крестов, ни красных ниток вокруг запястья, которые Эмбер часто видела на других. Она не мигая смотрела светлыми глазами в сеточке набухших капилляров, и синие мешки у неё под глазами казались тёмными, но не настолько тёмными, как кожа у Эмбер.

Кем был отец Эмбер, мать не говорила. Ни разу. Может быть, у него между ключицами болтался деревянный крестик распятия, может быть – разноцветные бусы. Может быть, его руки были покрыты причудливыми татуировками, может быть, его волосы курчавились в дреды (и ему не приходилось каждый месяц подстригать их ржавыми ножницами, чтобы не лезли в глаза, достаточно было просто стянуть на затылке). Может быть, он, в отличие от Эмбер, помнил свои корни до сто пятого поколения; может быть, по его венам бежало раскалённое солнце Ямайки; может быть, он пережил Апокалипсис, потому что курил траву и смеялся. Может быть что угодно.

Может быть, он умер ещё до того, как она появилась на свет. Или, может быть, он стоит сейчас на трибунах, смотрит вниз и понятия не имеет, что его дочь вытягивает жребий, по какой дорожке ей ехать.

Вторая.

Шагая к воротам, Эмбер точно понимает одно: правды она никогда не узнает. Встречаться с матерью не входит в её планы на дальнейшую жизнь – это неожиданное открытие, осознание, которое приходит здесь и сейчас, совершенно спокойное, абсолютно определённое, а драматического узнавания друг друга по какой-нибудь выдающейся детали («твой отец оставил тебе вот этот браслет или хотя бы вот это родимое пятно необычной формы») никогда не случится, потому что выдающихся деталей на такой случай у Эмбер не припасено.

Она выдыхает, хватаясь за руль самоката.

Улучив момент, Лилит отделяется от группы организаторов (со стартовым пистолетом, кстати, стоит совсем другой человек) и кладёт тёплую ладонь ей на плечо – сквозь футболку и жилетку Эмбер ощущает лёгкую дрожь.

– Удачи, – говорит Лилит, и голос у неё тоже почему-то дрожит.

Эмбер кивает:

– Я справлюсь.

Она не оглядывается и не вслушивается в шаги, пытаясь понять, подходит ли Лилит точно так же ко всем остальным и делают ли что-то подобное другие организаторы. Наверняка у каждого из них есть свой любимчик, кто-то, кого они самостоятельно привели в здание бывшей гостиницы, но она об этом не думает. Просто смотрит вперёд и ждёт, когда ворота разъедутся, а потом, когда между ними только-только появляется пока ещё узкая щель, резко отталкивается и устремляется вперёд.

Вместо ветра ей бьёт в лицо пустота.

Пусто везде, куда она только может дотянуться взглядом. Нет, здесь, конечно, есть и заграждения из металлической сетки, и куски арматуры, и выдранные с мясом фрагменты стен, и даже тележки с погнутыми колёсами… Здесь есть всё, только нет живых мертвецов.

– И это паршиво, – подсказывает самой себе Эмбер.

Гоночная трасса – это не короткая дорога от Городка до аптеки, на которой может не оказаться ни одного живого мертвеца (и даже, скорее всего, не окажется). Гоночное трасса – это место, где живые мертвецы окажутся обязательно, для того она и создана, так что если их не видно первые несколько метров… И первые, и вторые, и третьи.