Милый мальчик, ведь ты же и так расточаешь

Эти «просто улыбки» направо–налево.

Улыбнись для меня? Всё равно уже знаешь,

Что бывает жестокой твоя Королева.

У неё постоянно то войны, то казни,

То кого-то помиловать… Или не надо?

Милый мальчик, ты зря меня в общем-то дразнишь.

Я давно при дворе. Я обучена ядам.

Можно лить их в вино, можно мазать перчатки,

Можно, правда, и проще – два колющих шпагой…

Это завтра. Сегодня я вся без остатка

Улыбаюсь тебе. Ну же, хватит отваги?

Улыбнись для меня. Я хочу непременно –

До того, как случатся петля и отрава.

Ты стоишь на коленях, целуешь в колено,

Улыбаешься.

Я в восхищении.

Браво.

***

Это ты ещё – лишь подумай! – не слыхал, как она поёт, это ты ещё – знаешь, к счастью, – не гулял с нею по ночам. Обо всём этом, мой хороший, можно сутками напролёт разговаривать больше года, если прямо сейчас начать. У неё от кошачьей сути не свобода, не хвост трубой, не умение мягко падать, не светящиеся глаза…

У неё от кошачьей сути – ничего вообще, бог с тобой!

Кто посмел тебе, мой хороший, эти глупости рассказать?

Это волк по своей натуре, ясно с первых пяти минут, только скалится так красиво, что не сразу видны клыки. Ей не нужен твой чёрствый пряник, ей не нужен твой жёсткий кнут, если встретилась в чистом поле – развернись и скорей беги! Ты, конечно же, можешь думать, мол, раз-два, и её сломлю, всех строптивых же укрощали, так и этой недолго выть…

Ты, конечно же, можешь думать,

мой хороший, но, мать твою,

На неё лишь начнёшь охоту – не сумеешь остановить.

Это ты ещё – лишь подумай! – и ружья-то в своих руках отродясь не держал, а тоже – посмотрите, какой герой. Мой хороший, я обещаю: ты останешься в дураках. Не садился б за эти карты, не тягался бы… Чёрт с тобой! Ты, закинув обрез за плечи, поднимаешься и идёшь, обещаешь вернуться скоро – может, даже и до утра.

Я смотрю тебе вслед и плачу. За окном барабанит дождь.

Ты забыл на столе, мой мальчик, свои пули из серебра.

РОГ РОЛАНДА

Ляг сегодня за полночь. А в полночь

Приходи мои увидеть сны.

Нет, я не приму чужую помощь,

Пусть уж нападают со спины.

В сумрачном ущелье Ронсеваля,

Стёртом с самых-самых важных карт,

С тихой элегантностью рояля

Станет молчаливый арьергард.

Я не прикоснусь к святыне рога –

Вместо зова пусть блистает сталь,

И не стану поднимать тревогу,

Смело обнажая Дюрандаль.

Посмеюсь в глаза враждебным маврам,

Пусть их слишком много – этих глаз,

Я пройду по их рядам пожаром,

Поражая тысячи за раз.

Окружают… Да, их слишком много.

Со спины пронзит тугая боль.

Я не стану поднимать тревогу –

Уходи спокойно, мой король.

***

Было, наверно, стеклянным, раз звонко бьётся.

Столько осколков – вовеки не соберёшь.

Там, где обычно, на грудь прицепляют брошь,

Брешь у тебя. В неё заливает дождь.

Скоро затонешь – уже через бортик льётся.

Скоро затонешь. Мелко дрожит штурвал

В мокрых ладонях. Нет, не от пота – кровью

Выкрашен путь в этом открытом море.

Ты удивлённо приподнимаешь брови:

Жертву богам никто ведь не отменял?

В жертву богам есть, что сейчас отдать:

Ты запускаешь руку себе под рёбра –

Ранят осколки пальцы, звенят недобро,

Солью внезапно хлещет куда-то в нёбо,

Ты запускаешь сердце в морскую даль.

Ты запускаешь сердце. Прощальным звоном

Боль раздаётся в радугу над водой.

Буря стихает. Где-нибудь под тобой

Боги смеются: «Ух ты, смотри какой!»

Принята жертва. Стало быть, не сегодня.

Буря стихает. Плата невелика:

Горстка осколков – и уплывай к рассвету.

…Где-то внизу, в тёмных глубинах где-то

Боги поджарят сердце твоё к обеду:

Будет ужасно вкусно наверняка.

***

Спаси меня. Мне холодно и страшно. Я, кажется, вот–вот пойду ко дну. В такую даль заходит лишь отважный – не оставляй же здесь меня одну. Не оставляй, вода не отступает. Мне? В мокром платье? Выплыть? Ни за что.

Смотри, герой, я рыжая какая.

Смотри, герой, ты тоже не святой.

Смотри, герой: ты убивал немало, твой путь расчерчен всполохами стрел, и, если тебе счастья не хватало, ты бил и грабил – после пил и пел. Смотри, герой, какие тут надежды на что-то, кроме ада, могут быть?

Исправь грехи. Не будь таким, как прежде.

Спаси меня. Мне без тебя не жить.

Спаси меня. Воды – почти по горло, и ноги вязнут в иле, там, на дне. Я выбилась из сил, я так замёрзла, и никого – кто руку б подал мне! Я так хочу туда, где просто сухо, где нет воды, где ты и твой костёр…

Давай, дурак, протягивай мне руку –

Покормишь рыб. Повеселишь сестёр.

ЗМЕЕДЕВА ЕХИДНА

Тебя боятся, но тебе не страшно. Ты одинока так, что проще выть. И Аргус твой с межзвёздной телебашни, моргнув, пропал – чтоб больше здесь не быть. Да, Аргус твой растаял на рассвете, ты не смеялась – просто не могла. А он не понял. Мужики – как дети: и сам сгорел, и сжёг тебя дотла… Он сам ушёл, и здесь тебя оставил – давиться правдой-больше-не-чудес.

Играют боги – как всегда без правил.

Сатир играет – страшно всем окрест.

Сатир играл – и даже Зевс боялся, тряслась эгида, в небе плакал гром. А ты лежишь, не ощущая пальцев, и горький яд смакуешь языком. Язык двоится – всё издержки мрака, темно и сыро, плесень по углам. В своей пещере грех тебе не плакать, но ты не плачешь. Гордая же, да. Сатир был горд – и где Сатир в итоге? Не Аргус ль твой (глаза – плеяды звёзд)

Его убил? Ты обнимаешь ноги.

Не ноги, впрочем, а драконий хвост.

Драконий хвост. Не знают боги меры: забрали всё, что можно было взять – и свет, и радость, и твою Химеру… Она уже почти не помнит мать, а ты ещё надеешься на что-то, но грудь болит – отрава в молоке… А Аргус твой выходит на охоту с кривым серпом в уверенной руке. А Аргус твой томим тоскою звёздной – он приходил лишь ночь тому назад,

Но ты спала. Теперь, похоже, поздно.

И Аргус твой смущённо прячет взгляд.

Но Аргус твой поёт как прежде сладко: мол, встань, пойдём, в саду у Гесперид ты станешь прежней, сразу, без остатка и хвост уйдёт, а горе – отболит. И звёздный свет слепит тебя привычно, и всё внутри кричит, что это – он, что ты его узнаешь пореснично, что если сон – то самый сладкий сон, что он скучал – и это тоже видно, что оба правы правдою чудес…

Что он пришёл убить тебя, Ехидна.

Взмахнул серпом.

Рассёк.

Моргнул.

Исчез.

***

Не надейся. Я прячусь дома четвёртый день,

Сквозь замки и ловушки тебе не пройти, не думай.

Не стучись в мои окна – не выгляну, просто лень,

Просто лень и немного страшно, и, знаешь, суммы,

О которых тебе сказали – сплошная ложь,

Я не стою таких усилий: ни кровь, ни шкура.

Ни отцовские стрелы, ни материн острый нож,

Ни прабабкины копья, ни дедова пуля-дура

Не помогут в осаде. Неделю идут дожди,

Жижа плещет за воротник и под сапогами.

Ты изрядно продрог. Я не сдамся тебе, не жди,

Мне тепло и уютно за всеми семью замками.

Мне тепло и уютно, и мягко шкворчит камин,

И вовнутрь этих стен никогда не войти убийце.

Я смотрю на тебя в окошко. Ты там один.

Ты замерзший и жалкий, почти невозможно злиться.

Ты замёрзший, и жалкий, и дико хорош собой:

Эти родинки на щеке и глаза героя…

Осаждать меня с боем? Бессмысленно. К чёрту бой.

Приходи по любви – и тогда я тебе открою.

***

Не нужно меня жалеть и идти спасать –

Будь так же далёк и будь как всегда спокоен.

Моё поле боя – это моя кровать,

И пусть в этом поле, конечно, один не воин,

Я равно умею сдаваться и побеждать.

Я равно умею брать штурмом и на измор,

Трёхлетней осадой и так, на копьё, с наскока…

Равнинные замки и крепости между гор:

Мне всюду так изнурительно одиноко,

Что все они будут лучше, когда костёр.

И все они будут. Только пора признать,

Что кем бы я ни казалась тебе порою,

Не надо меня жалеть и идти спасать.

Спасай себя сам.

Мои катапульты – к бою!

Сдавайся.

Иди ко мне.

Сколько же можно ждать?

***

Мой мальчик, скажи мне, зачем тебе красный плащ?

Без задней мысли, но как уж тут не спросить.

Да нет, я не перестану тебя любить,

Во что бы ты ни оделся. Но как тут быть,

Когда этот красный уж слишком –

совсем –

манящ.

Мой мальчик, февральской ночью в холодный лес –

Не лучшее из возможных решений. Да,

Я делала точно так же, и темнота

Всегда прогоняла скуку, всегда-всегда,

Но я – это я, а ты-то

куда

полез?

Мой мальчик, зачем тебе этот надлом у губ,

И пальцы сильней-нежнее гитарных струн,

Глаза удивительней тысячи южных лун,

И родинки вязью неведомых древних рун…

Мой мальчик, зачем ты настолько,

настолько

глуп,

Что лезешь без спроса в самый большой овраг

И только смеёшься навстречу чужим клыкам,

Навстречу «зачем такие» большим зубам,

Навстречу «я никому тебя не отдам»…

Ты – всё, чего может хотеть

волчица.

Так?

Ты – всё, чего может хотеть волчица. Вот.

И здесь, на опушке, обняться – и так застыть.

Скажи, что не перестанешь меня любить,

Когда я покроюсь шерстью и стану выть,

Уткнувшись мохнатой мордой

тебе

в живот.

***

Ты напомнила мне кого-то: те же волосы, тот же взгляд. Ты играешь по тем же нотам той же мастью краплёных карт, ты мечтаешь о тех же грозах – чтобы в уши стучался гром… Ты уверена: я – серьёзно! – не заметила под столом, засмотревшись на стройность ножек, залетев в паутину слов, ни серебряных пуль – о Боже! – ни взведённых тобой курков…

Ты боишься, почти не дышишь,

ты пришла из далёких мест.

Только я и отсюда вижу под корсажем нательный крест.

Только я и отсюда вижу, сколько кольев и где лежат. Дождь уже застучал по крыше, поздновато сдавать назад. Раздавай, но смотри без шуток, трефы козыри всё равно… Да, мой замок и правда жуток, здесь и правда всегда темно. Да, я дам тебе пару свечек и до выхода провожу. Ты уверена: не замечу, что боишься, что укушу,

Что сбиваешься на полтона,

что по пальцам гуляет дрожь…

Я и правда тебя не трону. Если выиграешь – то уйдёшь.