Рите захотелось сказать ему что-нибудь сочувственное, но она так и не смогла придумать что. Сама она всегда была влита во все компании – там её беззлобно терпели.

– Я бы и сейчас сел посмотреть, – Марк приостановился у входа в метро, продлевая момент откровенности. – Но как-то глупо себя чувствую, не знаю. Ощущение, что Лиличка не поймёт. Вот ты, Рит, – ты совсем другая. Ты не стесняешься никому никем показаться, ты просто такая, какая есть. И оставайся такой, хорошо? Не слушай никого, не позволяй себя переделывать ни под чьи стандарты. Даже если… Ладно, я что-то много болтаю, а уже так поздно и тебе надо ехать, да? Ты прости.

Он неловко приобнял её на прощание бесконечно длинной рукой. Рита смотрела ему в подмышку и дышала его едва уловимым запахом.

Лиля тоже совсем не была против Ритиных мультиков – она этому умилялась, как если бы Рита была лет на десять младше и заскакивала к ним домой после школы. Лиля дала ей запасные ключи, Лиля сказала – приходи в любое время. Даже если нас нет дома, ты слышишь? Включай телевизор, включай что угодно. Наш дом – твой дом.

Рита слышала. Даже если их нет дома.

В какой-то момент она стала приходить со своими ключами, только если их гарантированно не было дома. В какой-то момент она стала уходить раньше, чем кто-либо из них вернётся. В какой-то момент она впервые ушла отсюда, унося с собой в сумке невесомый тюбик помады и увесистую коробочку теней. Она знала, что Лиля подарит, если попросить. Но в том-то и дело, что по какой-то странной прихоти сознания ей принципиально не хотелось просить.

В какой-то момент всё пошло не так. Ужасно, ужасно, ужасно не так.

* * *

И вот теперь Рита и Марк – муж Лили, убийца Лили, – сидели бок о бок на скользкой спине дивана, и телевизор отражал их бледные напряжённые лица сквозь слой пушистой пыли.

– Включить? – спросил Марк, и его голос был так близко от её кожи, что левая, сопряжённая с его телом половина шеи покрылась крупными, ледяными, как градинки, мурашками.

Рита неуверенно кивнула – нет, не кивнула, просто подбородок дёрнулся, как у паралитика. Тело затекло, сдавленное страхом.

Телевизор щёлкнул, моргнул и показал мутно-серых парней в майках. Экран рябил, будто в телевизоре у Ритиной бабушки. Мутные майки пели что-то старое, иностранное, неуловимо знакомое.

– Сейчас переключу, ты на каком обычно смотришь? Прости, я сам не помню.

– Не надо, – выдавила Рита остатки голоса в воздух. – Хорошая песня, я её раньше слышала. По радио.

– Я тоже, – отозвался Марк – Рита ощутила, как его тело, иллюзорно расслабленное, откинулось спиной на спинку дивана. – Я когда-то много слушал радио. Что-то как из другой жизни, да? – Молчание длиной в два испуганных Ритиных вдоха. – Я иногда включаю этот канал, когда дома один. Как у тебя мультики вот, да. Только я бы, наверное, не смог включить при Лиличке. Она не знает.

Парни пели, потом показывали почему-то каких-то плавающих рыб. Потом рыбы плавали между парней. Рита отупело смотрела в тупые рыбьи глаза и чувствовала себя ей, бессловесной, неуместной.

– Выглядит, как будто я жалуюсь, да? – он, кажется, повернул к ней свой разделённый ямочкой подбородок, но у Риты не было ни сил, ни смелости ответить тем же. – Не подумай, Рит, правда. Ты же знаешь, как я люблю Лиличку. – Да уж, внутренне содрогнулась она. Чересчур хорошо знаю. – Но я с ней как будто постоянно должен быть… не совсем собой. Кем-то, может быть, лучше, чем я. Может, это и было бы чрезвычайно хорошо для меня – быть таким человеком. Но что поделать, я не родился им… Рит, ты пей, не стесняйся. Я налил нам обоим, нам с тобой.

Рита слепо потянула руку к бокалу. Там, конечно, могло быть снотворное, или яд, или… Страшно было пить, но и не послушаться было страшно. Рита сделала длинный тёплый глоток. Подождала немного. Она не умирала. В телевизоре мутно-серые парни обнимали чучело кролика – или игрушку, может быть. Рите хотелось верить, что игрушку. Ей не хотелось думать ни о чём мёртвом.

– Вино прекрасное, правда? – заметил Марк. – Это Лиличка научила меня его пить. Научила, собственно, тому, что это – прекрасное вино. Но знаешь, – он подержал вино во рту, посмаковал, проглотил и после этого продолжил: – но знаешь, я читал где-то об одном исследовании. Там дегустаторам, профессионалам, дали отгадывать, где дешёвое вино, а где элитное. Они не могли догадаться. Вкус вину придаёт его цена.

Рита не представляла, к чему это он клонит, и неотрывно смотрела в телевизор. Там, как назло, показывали рекламу.

– И с этим, – Марк мотнул в сторону телевизора головой, – то же самое, я думаю. Почему он так притягивает нас с тобой? Потому что в детстве у нас такого не было. Такое было у богатых.

– Лиля же не счита…ет себя богатой, – вставила всё же Рита голосом, вдавленным в грудь, еле осмеливающимся высунуться. – Она на это обижается же, ты же знаешь.

– Да, – согласился Марк, тоже задумчиво глядя на экран, на рекламу. – Всё зависит от того, с чем сравнивать. У всех богачей есть друзья ещё богаче их. Лиличка… не совсем понимает, что даже в Москве не любая семья может позволить себе купить квартиру не в ипотеку. Она говорит – ну, они же копили… и продали квартиру бабушки… Такие бабушки тоже не у всех есть, знаешь ли. – Его лицо опять обернулось к Ритиному. – Извини, я правда не жалуюсь, ничего такого не хочу сказать. Я просто… не знаю. Иногда я об этом много думаю.

Из-за этого он её убил? Из-за денег? Из-за квартиры? Холодным железом проворачивались у Риты в голове эти мысли, которых ей не хотелось думать. И скользили между ними другие, думать которые было ещё страннее и невыносимее, – а разве он не прав? А самой Рите разве не приходило всё это на ум? Она хлебнула ещё вина: горячая горькость втекла в горло.

– Я просто почему-то очень тебе доверяю, – Марк вертел свой опустевший бокал за ножку между пальцев, и пальцы казались длиннее ножки. – Дело даже не в том, что ты милая, хорошая, что я к тебе привык. Мы просто… примерно как земляки, что ли.

– Но мы же из разных городов, – вставила Рита только чтобы поддержать свой статус дурочки. На самом-то деле она почти понимала, что он хочет сказать.

– Все немосквичи в Москве – земляки. Но вообще я имел в виду – как если бы, знаешь, мы с тобой говорили на одном языке, а с Лиличкой переходили на иностранный… Мы его хорошо знаем, может быть. Но учили мы его уже во взрослом возрасте.

Рита молчала, не зная, что лучше с точки зрения безопасности – продолжить показательно не понимать или подтвердить, что это сходство ему не померещилось, что оно отозвалось в ней… И ведь это была бы правда. Его мысли могли бы быть её мыслями, если бы она умела думать подробно и долго. Если бы не запрещала себе думать.

– Ты, наверное, голодная? Кто знает, сколько нам тут ещё сидеть… Давай принесу тебе хлеб хотя бы – тыквенный, бездрожжевой. Лиличка его очень любит.

Рита побоялась его останавливать.

Марк вышел, и она подумала – вот сейчас она может выскочить из комнаты, добежать до коридора, а там – до входной двери… Но потом она подумала, что Марк из кухни намного быстрее сможет добраться до неё, чем она – из комнаты до коридора. Так что Рита продолжила сидеть и прилежно разглядывать мельтешащего на экране Майкла Джексона в белой шляпе. Про эту песню она когда-то в школе смотрела видео со смешной расшифровкой текста: «Аню ели волки, поедай нас, зачем, волки…» Она не двинула ни одной частью тела, за исключением глаз, поневоле вынужденных моргать.

Может быть, было и что-то ещё, что заставляло её оставаться.

Марк вернулся, кажется, очень быстро – она не успела бы добежать – и нёс рыжеватый куцый хлеб, ощетинившийся семечками, на большом белом блюде. Тут же на блюде был и нож – тот самый нож, только чисто отмытый, блестящий не от крови уже, а от собственной серой гладкости. Рита старалась смотреть на что-нибудь другое, но смотрела всё равно на нож, на странные мелкие зазубринки, тянущиеся по его нижней части, как оборки по подолу платьица.

– Какой интересный, – сказала она, чтобы хоть как-то оправдать свой повышенный интерес к ножу. – Я такого раньше не видела.

– Это специальный хлебный нож, – пояснил Марк, ставя блюдо прямо на диван. – Лиличка любит всё специальное. Я не стал уж сам нарезать, отрежь себе сколько хочешь.

Специальный нож вошёл в специальный хлеб легко и хрустко. У меня в руках нож, у меня ведь в руках нож, думала Рита всё то время, что у неё в руках был нож, и поскорее поспешила отложить его в сторону, к самому краю блюда. Марк мог бы в два счёта дотянуться до него, если бы захотел, – но пока что он никуда не тянулся. Из телевизора тянулась медленная, длинная музыка.

– Знаешь, Рит, я очень устал, – говорил Марк, пока Рита перемалывала на зубах хлебную мякоть, скрытую за кожей корки. – Не от работы, на неё-то наплевать. Эта квартира на меня давит, я как грязное пятно в ней. Как будто если станешь по ней в семейниках ходить, сами стены тебя осудят. Умный дом, умный домофон, умный чайник – один я тупой. Пылесос этот тоже вот умный – забавная штука, конечно… И пылесосит, и моет, и сам себя в угол ставит, когда всё сделал. Я сам себя тут иногда чувствую таким пылесосом.

Его речь казалась бессвязной то ли от вина, то ли от подавленных эмоций: они будто кипятились где-то глубоко в нём, а до Риты долетал лишь пар. И тем не менее именно сейчас она яснее всего понимала, что он имеет в виду. Она не обращала больше внимания на телевизор. Она смотрела только на Марка.

– И соответствуй, всё время соответствуй, иначе найдётся пылесос поновей, более умный. Саморазвивайся давай, духовно совершенствуйся – как с работы приползёшь, руки болят, спина затёкшая, так давай и совершенствуйся. А то окажется, не дай бог, что ты не смотрел Годара, не читал Бодрийяра – как ты потом этими глазами, не смотревшими, не читавшими, ей в глаза взглянешь? Что первично, сознание, бля, или бытие? Боль моя в жопе первична, а уж чем она там порождена – бытием, сознанием, – это уж не мне разбирать, а тем, у кого есть деньги на то, чтобы у него было время на то, чтобы философствовать о такой херне… И господи, будь они хоть реально богатые, как вот ты говоришь! Такие-то редко встречаются, места знать надо, а вот эти – духовно богатые, физически небедные – повсюду, куда ни плюнь.

Рита подумала о Лиле, о том, как она кидала в личку файлы с книгами, которые обязательно нужно прочитать, и Рита открывала их и не понимала каждое третье слово, и не было времени на то, чтобы вникать, потому что нужно было готовиться к экзаменам или отвечать по подработке матерящимся мужикам добрым техподдерживающим голосом. И как Лиля спросила, в каких странах она хотела бы побывать, и Рита сказала – в Турции, в отеле, и Лиля стала смеяться, открывая большие белые зубы. И как Лиля никогда не рассказывала родителям, что Риту зовут Рита: отвечала на их звонки и говорила с вялым равнодушием – ну, я тут с девочкой. Она думала всё это и ощущала в своём теле крепкую, давно родившуюся злость.