Я хотела уточнить, кого из своих мужчин она имеет в виду, да не стала. Про любовь никто разговаривать не хотел, включая меня, поэтому продолжили про ожившую собачку. Теории браковались одна за другой, включая инопланетян и мартышек; никто уже не настаивал на дедушке Дарвине, и про несчастного замученного Христа тоже позабыли. Под конец аргументы истощились с обеих сторон, все перепуталось и стало непонятно, кто какую позицию отстаивает. Итог оказался неожиданный – было решено будущего Женькиного ребенка обязательно крестить, и крестной назначили меня. Я вяло сопротивлялась, но Женька уже была готова обидеться, так что вопрос решился за пять минут в положительную сторону. Кухонные часы показывали почти час ночи; все устали, беременная страдала от духоты и пыталась открыть все окна подряд, то и дело она шумно вздыхала, ерзала в попытке занять удобное положение. Решили пойти спать, и каждый ушел в собственных мыслях, так и не найдя однозначной опоры. Все, кроме Оксанки, конечно.

Разговоры про дедушку Дарвина не прошли бесследно. Сознание мое на несколько недель оставалось неспокойным и совершенно вышло из берегов, когда в один прекрасный пятничный день на пороге отделения материлизовался поп. Батюшка был при полном параде, в рясе и с крестом на шее. В одной руке он держал какую-то круглую штуку на цепочке, в другой – ведерко с водой. Рядом стояла благостная бабушка и тонким голосочком подпевала молитвы. Как потом выяснилось, таинственный граф Калиостро, он же хозяин нашей клиники, скоропостижно заразился православием и решил вместо психотерапевта приглашать батюшку на еженедельной основе. Юный, почти безбородный отец поперся в реанимационные палаты, не спросив разрешения у медперсонала; по дороге размахивал своими приспособлениями и бубнил под нос что-то нечленораздельное. Подходил к каждой койке и обрызгивал наших больных водой, бабушка семенила рядом и помогала с поливом. Конечно, никто из гостей не уточнил, что в тот момент на койках отделения находились трое православных, двое мусульман и один иудей. Кто был в сознании, на удивление оказались совершенно не против, один даже поцеловал парню руку. Я ощетинилась и уже была готова пойти в атаку; но поп, не теряя скорости, вернулся к дверному проему и с большим энтузиазмом облил доктора Сокольникову практически от макушки до пяток. В конце парень изобразил крест над злобной врачебной физиономией и еще пару секунд смотрел мне в глаза, очень серьезно и как-то по-доброму. Желание ругаться пропало.

– Господь хранит вас на ваше святое дело, доктор.

Так же без спросу он открыл дверь в ординаторскую, окатил Варьку и проснувшегося от неожиданности Шрека. Саня с перепугу подскочил и брякнул неуместное:

– Мать моя женщина, Ленка, че случилось? Помер, что ли, кто, пока я спал?

– Не. Я б тебя разбудила, не переживай. У нас тут священное ополаскивание теперь будет, на еженедельной основе.

Юноша как будто меня не слышал, а только пошел по второму кругу – крестить медперсонал и продолжать непонятные песнопения. И тут я подумала: ну и черт с ним, пусть ходит по пятницам и поливает, потому что его вера в служение светлому так велика и так очевидна, что и правда своим присутствием он дарит добро людям. Не те, кто возит огромные животы под рясами на «Мерседесах» последней модели, а также носит дорогие часы; а именно он. И это даже лучше для больных людей и сумасшедших докторов; намного лучше, чем Асрян со своим прогрессирующим сарказмом-реализмом.

Никто ничего не знает, только одной Оксанке хорошо. Ну и батюшке, конечно.

Вечером за ужином Сергей Валентинович выразил благодарность за толерантное отношение к слуге божьему.

– Я испугался, что забыл тебя предупредить. Думал, покусаешь несчастного мальчика.

– Да ладно, пусть приходит.

Батюшка продолжал пятничные визиты регулярно и не опаздывая, к часу дня. Приезжал неизменно с бабулей, на скромном стареньком «Форде», махал кадилом (теперь я знаю, что это за банка), много не разговаривал и старался завершить побыстрее. Словно чувствовал, как я раздражаюсь. Через несколько пятниц Варька взяла за правило поить его и бабушку чаем. Божьи люди поначалу отказывались, потом стали оставаться на лишние двадцать минут. Так мы и нашли общий язык, безмолвно и не приставая друг к другу. Оказалось, батюшке всего двадцать пять лет. Он сирота, до пятнадцати лет жил со старенькой бабушкой на ее скромную пенсию; бабушке было за восемьдесят, она думала о своей старости и переживала за внука. Она гадала день за днем, как и кто защитит его, кто воспитает внука в добре и порядочности после ее смерти. Наконец, она нашла выход из положения – отдала его в семинарию, и, видимо, не ошиблась. Мальчик обрел смысл, основу и веру; женился и уже стал отцом троих детей.

Особенно сильно я прониклась уважением к юноше после одного инцидента: в какую-то из апрельских пятниц доктор Сокольникова ехала на работу в полном раздражении. Женька родила четыре недели назад, уже пора было осуществить обряд крещения, но, как оказалось, я не могла принять на себя высокое звание крестной матери. По новым церковным законам для этого необходимо аж три раза сходить в церковь, три раза покаяться в грехах, три раза слушать поповские проповеди и, наконец, один раз получить заветную разрешительную бумажку. По дороге в машине я громко возмущалась и мешала Сергею Валентиновичу следить за движением.

– Да какие такие, черт возьми, грехи! Да пошли они в задницу! Я с двадцати лет живу в мясорубке, вот и все мое отпущение грехов. Совсем охренели, не пойду никуда. Пусть придут и за кого-нибудь в нашем старом приемнике сутки отдежурят. Да так, чтобы не было возможности сходить в туалет по несколько часов, а с утра вообще от недосыпа день с ночью перепутают. А потом уже требуют раскаяния, толстопузы чертовы.

– Ну что ты завелась? Позвони Жене и скажи, что тебе некогда по церквям ходить.

– Да не в этом дело, разве ты не понимаешь? Люди жизнью грешат и искупляют, а не болтовней. Все, придет наш херувимчик, выкину под зад коленом.

– Не думай даже, я не разрешаю.

Я насупилась и злобно замолчала.

В двенадцать дня Елену Андреевну накрыла кара небесная – вчерашний, пока еще плохо обследованный больной выдал грандиозный приступ кашля с рвотой; и все бы ничего, но изо рта фонтаном хлестала алая кровь. Варька одним прыжком переместилась из ординаторской в палату.

– Легочное кровотечение, мама дорогая, Лен!

Я бросилась помогать. Мои форма, лицо и руки за пару минут были залиты кровью, как будто кто-то взял большой таз и окатил с головы до ног.

Вот она, святая вода.

Шрек в этот день, как назло, валялся дома с температурой; ждать помощи было неоткуда. Больной задыхался, слабел с каждой секундой, стал серого цвета и покрылся мелкими капельками пота. Лицо безжизненное, походило на скорбную маску; еще немного – и он мог потерять сознание. Ход событий ускорился и стал неконтролируем, стрелки огромных черных часов молотили мне по голове все сильнее и сильнее.

С чего это вдруг легочное кровотечение, не понятно… вчера на снимке в легких ничего особенного не было. Ох, что-то страшновато, не укладывается ни во что… время, время уходит. Этот ужасный молоток… мамочка, или кто там есть, поможите, чем можете… Раз, два, три, четыре… время, черт возьми… давление не держит, вот паразит, на мою голову, а!..

Я лихорадочно перебирала в голове максимально возможные варианты, и все никак не срасталось – то три плюс два, то наоборот, в то время как мужик продолжал изрыгать на нас кровавые потоки.

Секунда, сразу еще одна, удары все быстрее, еще, и еще раз… чем тупее врач, тем больше могилок за оградой, Елена Андреевна. Уже звоните куда-нибудь, бестолковая вы дура… стрелки двигаются!..

Молоток в голове стучал по мозгам все сильнее, все быстрее; и тут как будто заказывали – пространство сгустилось и начало расширяться, из поля зрения пропало все ненужное; осталось только то, что дышало опасностью и предчувствием близкого конца. Грудная клетка, ребра, потом глубже, внутрь; живое увеличивалось до мельчайших деталей, легкие, сердце, и все как будто правильное и относительно здоровое. Каждая деталь выполняла часть сложной и давно уже распланированной программы. А потом еще глубже, и наконец – то самое, искомое – пищевод, покрытый изнутри огромными извилистыми венами. Рваные ленты между жизнью и смертью; вены пульсировали и с каждым новым толчком извергали наружу новые потоки крови.

– Варя, Варя, Варя, где-то валялся зонд для пищевода, кровотечение говорю, вены варикозные, пищевод… Черт, быстрее, надо эндоскописта позвать, беги, звони ему на трубку!

Варька резко взбодрилась, услышав первую внятную информацию; отсутствовала ровно двадцать секунд, вернулась, и мы на последней скорости стали менять банки с растворами, кислород, кровоостанавливающие, заказывали по громкой связи кровь. Когда мужик попытался сдаться и закрыть глаза, нещадно стали бить его по щекам.

– Считаем мысленно вместе со мной и дышим, мой хороший, дышим… раз, два, три, четыре, вдох-выдох, не сдавайся, а то сами прибьем, так быстрее будет, и нам хлопот меньше… глубже, медленнее… давай, дружок, не засыпаем.

Я смотрела на его лицо, почти отчаявшееся и совсем уставшее; чувствовала всем телом, как он цепляется за меня. Ведь рядом никого, кроме девчонки в белом халате; ни семьи, ни друзей, ни прошлой жизни. Прибежал эндоскопист в белоснежных теннисных тапочках Lacoste, недовольно поморщился при виде кровавых луж на полу и по стеночке нашел чистый путь к голове пострадавшего. За несколько секунд проверил мой диагноз, недовольно крякнул, потом быстро и профессионально запихал мужику в пищевод спасительную штуку, одарил нас с Варей воздушным поцелуем и удрал обратно на прием.

– Девочки, оревуар!

– И вам по тому же месту, доктор.

И вроде как потихоньку все начало прекращаться. Надежда теперь имела вполне осязаемые очертания, мы утроили усилия. В процессе я наклонилась к Варькиному уху:

– Варь, не помню, как больного-то зовут.

Варя посмотрела на меня как на маленького ребенка и так же тихо ответила:

– Господи, да это ж всей питерской таможни начальник. Доктор, ну вы вообще. Василий Семенович Сброжек его зовут.

Я наклонилась к койке и потянула мужика за плечи.

– Василий Семенович, давай, дыши, мой золотой, не засыпай, почти все уже, я обещаю, почти все. Немножко осталось, потерпи, дорогой мой. А то сейчас начну делать больно.

Варя померила давление.

– Уже почти жив, Лен.

Краем глаза я увидела открывающуюся дверь и черную рясу; батюшка с помощницей замерли на входе в палату.

Если сейчас полезет грехи отпускать, убью.

Херувимчик войти не решился, прикрыл дверь и остался в коридоре. Мы с Верой еще около часа скакали вокруг дядьки, проклиная его любовницу-наркоманку двадцатилетней давности, а теперь гепатит С, цирроз печени и, как следствие, расширенные вены пищевода; а также плохую погоду и магнитную бурю, накрывшую наше депрессивное болото. Именно она, эта самая магнитная буря, зараза такая, виновата в ужасном кровотечении. Это было официальное мнение соседей по палате. Зрелище и правда со стороны казалось очень страшным; но двое из четырех мужиков, которые могли вставать, бегали вместе с нами и подавали Варе все необходимое из пристеночных шкафов. Варька в раздраженной истерике орала на добровольных помощников:

– Смирнов, ты зачем в стерильный шкаф грязными руками полез!

– Так ты же сама, Варюша, просила лоток с красной полосой вытащить!

– Ай, ладно, тащи… справа смотри, на верхней полке. Я говорю, на верхней полке… Руки, руки не пихай, говорю, Смирнов!

– Да как же я возьму, если руки не пихать, Варя?!

– Ой, я не могу, опять стерилизовать все заново… боже… да уже неси скорее, Смирнов!

Стремление помочь объединяет больных и здоровых, богатых и бедных; в эту минуту все забыли, сколько заплатили за лечение, какие эксклюзивные услуги должны получить и как тщательно персонал должен пестовать высокое социальное положение своих клиентов. Под конец мужичок совсем обессилел, но остался жить; дыхание стало равным, кровавый кашель прекратился. Соседи по койкам получили массу эмоций; почище, чем сходить на крутой боевик.

– Ну, девочки, респект! Точно помереть не дадите.

Варька довольно улыбнулась в ответ:

– От нас просто так не отделаешься, Смирнов. Не в этой блатной больничке выращены.

Успокоились, поставили капать пару доз крови, решили сделать перерыв и пойти выпить чаю. В коридоре обнаружился херувимчик с бабушкой, про которого я на тот момент благополучно забыла. Сидел в маленьком кресле для посетителей и смиренно ждал. Две женщины, залитые кровью с ног до головы, бледные и напряженные, как стальная нитка, смотрели на него не очень добрым взглядом.

– Елена Андреевна, мы сегодня не вовремя? Может, отложить до следующей недели?

Страшно хотелось нахамить.

– Идите, батюшка, уже можно. Теперь ваш черед; как говорится, после молитвы божьей больной пошел на поправку. А точнее, после трех часов реанимационных мероприятий.

Парень сделал вид, что не заметил моего сарказма.

– Спасибо, мы ненадолго сегодня.

Тут я вспомнила про Женьку и ее новорожденного.

– Батюшка, мне бумажка нужна, типа я вся безгрешная и могу быть крестной мамой. Только сразу говорю – ходить исповедоваться времени нет.

– Конечно, Елена Андреевна, я перед уходом напишу. Только бланк принесу из машины.

Обливание в тот день начали с меня и Вари; потом больные, а потом тихо по-семейному пили все вместе чай, да в конце опрокинули по паре рюмок дежурного коньяка.

– Святой отец, вам же за руль.

– Меня не останавливают, Варенька. Да и вожу аккуратно.

– Вот оно, коррупция. Не совестно же вам.

– Ничего, Бог поможет, доедем.

– Не сомневаюсь.

В тот день херувимчик не поленился вернуться на стоянку за бумагами и оставил мне индульгенцию. Много раз еще мы все вместе пили чай; однако ни религию, ни господина Дарвина не обсуждали.

Женькину прелестную девочку окрестили перед майскими праздниками и затем устроили вторую вылазку в Финляндию. Семья Костика не присоединилась, уехали путешествовать по Европе. Все женщины, включая меня, с огромным энтузиазмом таскали на руках маленький розовый кулечек с раннего утра до поздней ночи. Девочка уже проявила себя крайне спокойным ребенком. Хотя на самом деле выбора у нее не оставалось; спать приходилось исключительно под аккомпанемент детской беготни и громких женских разговоров. По дороге домой уставшая от общения Катька заснула, а я на пике воодушевления неосторожно затеяла разговор.

– Сережа, давай родим. Мы же еще молодые.

– Ну что ты возбудилась, Лен? Мне уже сорок шесть, забыла? Я даже для Кати староват.

– Мужики и в пятьдесят рожают, и ничего.

– А как потом в школу на собрания ходить? Дедушкой представляться?

– А ты ходил?

– Ходил. Кстати, уже пару раз вместо тебя ходил и планирую ходить дальше. Послушай… у нас все хорошо. Я тебя очень люблю; и тебя, и Катерину. Ты это знаешь. Давай вырастим, дадим образование и поживем для себя. Я подумывал квартирку в Испании присмотреть. Разве плохая идея? На пенсии переедем; твою двушку Кате, нашу сдадим, еще подкопим денег, сколько сможем. Катя будет с внуками приезжать.